Язык цветов

      Влажная от пота футболка противно липнет к взмокшей спине, заставляя раздраженно завести руку назад и подергать ткань, словно это поможет ей тотчас высохнуть. Солнце беспощадно и безжалостно жарит сверху, заставляя бормотать себе под нос всевозможные ругательства, потому что терпеть такую погоду почти невыносимо. Хаджиме хватается дрожащими пальцами за козырек темной кепки, натягивая ее почти на нос, и тяжело вздыхает, останавливаясь на пару секунд, чтобы взглянуть вперед и вверх. Проклиная тех, кто сделал этот подъем вверх по улице, она тыльной стороной ладони вытирает влажный подбородок, с которого недавно капнул пот прямо на сухой, до одури горячий асфальт. И Рен уверена, будь у него возможность, он бы расплавился прямо под ее потертыми, грязными кроссовками.       Если бы девушка знала, что сегодня будет такая аномальная жара, не надела бы темные джинсы. И ведь утром природа подавала знак – «будет жарко», солнце ярко слепило с самого начала, а Хаджиме упрямо проигнорировала свои новые розовые шорты, которые купила с отложенной зарплаты. Поэтому сейчас она медленно кипела в своей одежде, бледной ладонью протирая влажную шею. Светлые волосы липли к коже, но снять кепку и собрать их в какую-то прическу потуже низкого хвоста, означало быструю смерть от солнечного удара, если тепловой раньше не хватит. И девушка уверена, он произойдет еще раньше, чем она успеет подняться по этой проклятой, чертовой лестнице.       Быть честной, здоровье у Рен было никакущим. Вот никаким, никакусеньким. Мимо пробегали дети и подростки чуть помладше, совершенно не запыхавшись. Девушка проводила каждого завистливым взглядом, почти задыхалась, а ноги тряслись от перенапряжения. Колени, давно ставшие ватными, грозились подкоситься, если остановиться дольше, чем на минуту, и именно поэтому Хаджиме упрямо шла вверх. Однако, судьба-злодейка заставила прекратить ходьбу, ведь телефон в кармане раздражающе завибрировал. Рен вздохнула и остановилась, опираясь на поручень боком, чтобы не упасть прямо тут. Выуживая все еще разрывающийся от звонка мобильный, она приняла вызов и угрюмо угукнула в трубку.       — Рен, где тебя черти носят? – раздается хрипловатый женский голос, и он слишком громкий, из-за чего девушка немного отодвигает телефон от уха, сморщив нос.       Оглядевшись, она вздыхает и ощущает, как по ее спине катится капля пота.       — Я почти пришла, бабуля, - спокойно отвечает Хаджиме, — Опоздала на автобус, пришлось идти пешком, – объясняет она, разглядывая проходящих мимо людей.       В трубке слышится кашель и скрип больничной койки, из-за чего Рен опускает взгляд. Ее бабушка уже долгое время болеет, и пришлось согласиться на госпитализацию. Та ворчливо сетует, ругается, каждый раз спрашивает, нельзя ли было обойтись без этого, а девушка лишь чистит ей ее любимые яблоки, вырезая заячьи ушки из красной, сочной кожуры. Если бы она могла помочь бабуле сама, не позвонила бы в скорую после инсульта той. Однако, Хаджиме не врач, а обычная шестнадцатилетняя школьница, и дара излечивать у нее никак не нашлось. Оплачивать счета по лечению приходится постоянными подработками, потому что пока есть силы на это. Когда они закончатся, можно будет перейти и на страховочную сумму, но девушка надеется, что обойдется без этого.       Не потому, что деньги из страховки жаль, а потому, что в душе каждый день острыми ногтями скребется какая-то до одури противная, мерзкая вина.       — Топай быстрее, соплячка! – недовольно раздается в ухо голос бабушки, — Уж года три, как занимаешься спортом, а все равно костлявая и хилая, – она бормочет по большей части себе под нос, чем своей внучке.       Да уж, даже суровые тренировки от Ханы, бабушки, не смогли укрепить врожденное слабое тело девушки.       — Подожди еще немного, скоро буду, – казалось бы, ласковая просьба, а голос у Рен все такой же – по унылому спокойный и монотонный.       В трубке раздается громкое цоканье, и без прощаний, звонок заканчивают, что становится понятно из-за тихого бульканья телефона. Школьница не смотрит на дисплей, лишь убирает телефон в карман, попутно блокируя его по нажатию кнопки на боку. Она отдохнула и ей стало легче, но солнце все также неумолимо греет, почти жарит кожу, из-за чего находится на улице физически больно. Делая несколько шагов вперед, Рен машинально замирает, отклоняя корпус назад. Прямо перед ее носом, почти задев его кончик, падает глиняный горшок. Темная, немного влажная земля кучкой рассыпается по асфальту и кроссовкам, что были и без того грязными. Цветок орхидеи грустно лежит на сером асфальте, а сверху раздается голос, совершенно не имеющий и в глубине тона хоть немного вины и стыда.       — Извините! – восклицает высунувшийся из окна мужчина, который тушит о пепельницу бычок от сигареты.       И в довершение к своему бесстыдству, он щелкает по нему пальцами, роняя прямо на осколки горшка. Хаджиме вздыхает и все же снимает кепку, обмахивая ею покрасневшее от жары лицо. Такое происходит не впервые, поэтому она просто обходит расколовшийся горшок, накидывая головной убор обратно. Конечно, горшки с цветами не каждый день грозятся упасть ей на голову, нет, просто подобные ситуации уже не удивляют школьницу. Ее жизнь не обходится без каждодневных неловких ситуаций или неудач, из-за которых ее тело испещрено синяками или мелкими шрамами после заживших ран. Тот же ожоговый шрам прямо на предплечье появился после того, как в Рен врезался мужчина с зажженной сигаретой.       Наверное, поэтому она так привыкла к боли. Почти не замечала и не ощущала, принимая ее за данность. А со временем смогла адаптироваться, и теперь легкие конфузы случались чуть реже, чем пять раз на дню. Смотря сколько раз интуиция девушки подскажет ей, где нужно отойти или замереть на месте, а где и вовсе пойти по другому пути. Возможно, любой другой человек с подобными проблемами каждый раз реагировал бы ярко и возмущенно, но не Хаджиме. С самого детства ее преследовали неудачи, и она очень быстро к ним привыкла. Если вспомнить рассказы бабушки, то Рен уже в три года смогла сломать себе ключицу, неудачно свалившись с высокого стула, на который упрямо залезла, вопреки запретам.       Заходя в здание больницы, Хаджиме незаметно вздыхает и расслабляется. Постоянная приятная прохлада этого здания, которая раньше раздражала, теперь казалась божьей благодатью, стоило зайти сюда после сорокаградусной уличной жары. Быстро расправляясь с подписью о приходе к больному родственнику, девушка накидывает на плечи белый халат, а на грязные кроссовки по пути натягивает шуршащие синие бахилы. Она снимает кепку прямо перед дверью в палату, куда проходит так тихо, как только позволяют ей чертовы пакеты на обуви.       — Явилась, наконец, – недовольно встречает ее Хана, вскинув одну из бровей.       Рен молча кивает и придвигает стул к койке, на которой лежит старушка. Она ставит пакет на пол, вытягивая оттуда кулек с яблоками.       — Тебя пока дождешься, умрешь три раза, – продолжает бабушка, ворча себе под нос какие-то проклятья.       — Такие вредные старухи, как ты, не умирают, – вдруг отвечает Хаджиме, достав раскидной ножик из своей сумки и принимаясь чистить одно из яблок.       Хана пыхтит от злобы и бессмысленно хлопает сморщенной ладонью по своему бедру, не находя, что ответить своей равнодушной внучке.       — Если бы могла стоять, напинала бы по самое не балуй! – раздраженно бубнит она, сверля взглядом оцарапанные пальцы девушки.       Та лишь усмехается и вздыхает, протягивая наколотое на шпажку яблоко старушке.       — Когда сможешь ходить, тогда и пинай, сколько душе угодно, – склонив голову к плечу и откинувшись на спинку стула, складывает руки на груди Хаджиме.       Хана угрюмо смотрит на привычно бледное лицо той, с хрустом откусывая кусочек яблока. Она знает, как та на самом деле беспокоится о ней, но безразличное и вечно холодное выражение лица не дает разглядеть истинных чувств Рен. Та всегда была такой, кажется, еще с рождения. Даже младенцем, говорят, покричала совсем немного, сжала палец своей маленькой ручкой, и совсем затихла. Сначала заставила волноваться таким своим поведением, но спустя несколько проверок, выяснилось, что просто оказалась невозможно спокойным ребенком. Вот если бы это спокойствие распространялось и на саму жизнь Хаджиме, было бы куда лучше. Хана с ней устала возиться – вечно поранится, и приходит с равнодушным лицом, хотя должна бы плакать и жаловаться на горячую боль от ушиба.       — Прости, – вздыхает женщина, доедая яблоко и отказываясь от немого вопроса внучки по поводу еще одной порции.       Та убирает ножик в сумку, прищуривая серые глаза и вглядываясь в лицо пожилой родственницы.       — По поводу? – наконец спрашивает она, заправляя прядь белых волос за ухо.       — За твою непутевую мать Кото, – начинает старушка, отводя взгляд.       Рен устало вздыхает, тем самым перебивая ту, и коротко закатывает глаза, делая узкий круг головой.       — Даже не начинай, – просит она, махнув рукой напоследок, отчего Хана возмущенно хмурит темные брови, сводя их ближе к переносице.       Воцаряется неловкая тишина. Но Хаджиме знает – начни бабушка снова извиняться за смерть собственной дочери, уже не остановится. Она каждый раз выслушивала ее историю о том, как женщина в сердцах прокляла беременную неясно от кого Кото, выгнала из дома и обрекла жить то тут, то там. А потом та и вовсе умерла при родах, в полном одиночестве и горе. Рен хотела бы испытать хоть немного грусти и печали при мыслях о умершей матери, но каждый раз ощущала лишь непонятную пустоту где-то в области сердца. Возможно, именно это и называется скорбь, но девушка так и не смогла разобраться в этом жгучем, липком чувстве. Ей было неприятно, поэтому она отмахивалась от него, предпочитая перевести тему или оборвать монолог бабули.       — Рен, – вдруг зовет пожилая женщина, посмотрев на школьницу, — Если я умру, хотя бы раз поплачь. Надоело мне видеть твое скучное лицо таким унылым, – усмехается она.       Хаджиме молчит, разглядывая лицо бабушки. Испещренное морщинами, с ярко выраженными нездоровыми синяками под карими глазами, с пятнами на нездорово бледной коже и одним опущенным после инсульта уголком губ. Девушка наконец слабо кивает ей, разомкнув бледные, сухие губы.       — Постараюсь, но ничего не обещаю, – отзывается она, скривив рот в горькую улыбку.       За окном небо постепенно, медленно-медленно, неторопливо рыжеет, словно ржавеет железо. Густые клочки облаков, будто оборванные кружева и рюши, плывут по темнеющему небосводу. Ярко-оранжевый свет пробивается сквозь полупрозрачные тюлевые занавески палаты, освещая стерильно белое помещение. В лучах заходящего солнца бабушка выглядит такой слабой, словно та самая увядающая орхидея, распластавшаяся в комках земли перед ногами Хаджиме. И когда последние ее лепестки пожухнут, отдавая свой цвет природе, окончательно засыхая и рассыпаясь, Рен придется проводить этот мимолетный момент взглядом, после чего обойти осколки разбитого глиняного горшка.