Эфемерный огонь.

      Чужие шаги отдавались от чего то невыносимой болью. Отчаянием и горем того, что происходило не с ней.       Где то в глубине кипящей утренней жизни клана всё ещё плакал её сын. Он хотел к маме, пусть и чувствовал нечеловеческую, кипящую словно лава агрессию пиромантки.       Би-Хан, в данный момент, не мог находиться рядом. У него было больше обязанностей, чем несколько, что могли бы позволить ему стать хорошим отцом. Больше, чем хотелось бы...       Но был ещё кое кто, кто мог бы ошибки Би-Хана исправить. Кто-то, кто безкорыстно помогает, потому, что любит свою семью, и любит Аканэ, ведь она – огонёк тепла, среди льда. Ах если бы они воссоединились с Куай Ляном – их общий пожар согрел бы Томаша раз и навсегда. А если бы он мог бы быть поглощён её огнём... Ммм, по груди разливался жар. — Что случилось, девушки? — входя в комнату поинтересовался Томаш, посмотрев на наследника клана. – Почему Байху плачет? − Не можем знать, господин, − словно в отчаяние ответили ему. – Никак не можем успокоить. К маме хочет, думаем...       Подумав немного Томаш взял в руки ребёнка. Девушки-прислуги, кому наказали ценою голов следить за ним, потеряли дар речи и встали на ноги, не зная, беспокоиться ли им или нет. Это всё таки брат Грандмастера... Пусть и не родной. Посмотрев на Байху, который и думать не думал прекращать плакать, Врбада вздохнул. Переложив дитя к себе на плечо животом, придерживая под попу и за спинку, он услышал лишь хныканья, но уже не надрывный плачь. − У него живот болит, − вынес вердикт пепельноволосый. – Как давно он ел? − Вчера, господин, его ещё не успели на-.. Господин! – тут же его спохватились, пытаясь остановить Словами. – Прошу, постойте! Приказано... Приказано не отдавать его матери! − Кто приказал? – спокойно спросил он, задержавшись и глянув на всполошённых девиц. − Дайе-гао’ёнг – голос уже дрожал. Что делать? Он кивнул и унёс его... – пора прощаться с жизнью, похоже...       Томаш уверенным шагом направлялся к Аканэ. Как же, нельзя матери видиться со своим ребёнком? Он и не верил в то, что она ненавидит своё дитя. Так не бывает прсосто – и никакие факты и доказательства его не переубедят.       О, нет, он не отпустил мечту о ней. Он любил огненную птицу, обжигающую своим пламенем его сердце. Она была не просто женщиной; она была живым огнём, способным разжечь в сердце самые глубокие чувства. Каждый её взгляд, каждое движение напоминали танец огненных искр, которые, казалось, могли сжечь всё на своём пути.       Она отличалась от всех: её пиромантия была не просто магией, её пиромантия была искусством. В её присутствии, казалось, терялся каждый, а особенно Томаш. Он, однажды ночью, когда мир лежал в тени сияющего солнца, написал стих, который укромно спрятал от чужих глаз. Была даже мысль его сжечь, что б закрепить свои чувства и точно отвергнуть все мосты к своей казни, но он не смог.

О, Боги, скажите, где я согрешил,

Когда тьму и пламя я в ней полюбил.

Когда увядал я в мыслях о ней, запретно желая, себя же сжигая,

Когда очей свет меня озарил.

О, Боги, скажите,

За что мне награда, видеть её, и желать?

И за что наказанье, держаться подальше,

в холодах без неё мне страдать?

О, Боги, молю вас,

Скажите, за что я так слаб?

Пред ней на коленях, целуя во снах.

Это болезнь, проклятие, тьма,

В коей пламени свет лишь мерцает.

Мерцает там, далеко от меня,

И на своём пути всё сжигает.

О, боги, позвольте коснуться.

Без ней я ничто в череде.

Умираю, от боли я в сердце,

Что сожжённым отдала та мне.

О, боги, пленила меня дева,

Крушащая вихрем огня, всё что дано ей и так же запретно,

Как пламенных чувств для меня.

И в мыслях моих для неё лишь есть место,

Отрадой является каждый лишь взгляд.

Касание – не досягаемо, улыбка – мой яд.

О что же ты делаешь, милое пламя,

Со мною, и с сердцем моим?!

Либо впусти, либо сжигай,

Не позволь, милая, во тьме извести.

О, сон мой, темницею страсти ты стал,

Удержать меня больше не в силах,

Когда её голос тихо позвал,

Сгорела вся кровь в моих жилах.

О, Боги, я грешен,

Я знаю, аминь.

Обращаюсь я с просьбою к вам.

Исцелите, заклейте разбитую душу,

Что стонет по каждым утрам.

О, дева, прошу, полюби же меня,

Не знаю, как дальше жить,

Не смея видать тебя по утрам,

И сердца пожара тушить.

Я грешен, о, как я желаю тебя,

Твоё тело, твой голос и сон,

Как желаю касаться в танце

Многолетних пожаров, гон.

      Пред дверью её как то дурно стало. Почему то неуютно и тревожно. Птица погибала, сыпалась в пепел, и Томаш это чувствовал. Он неуверенно, придерживая одной рукой младенца, что всё ещё тихо хныкал, положил руку на ставень двери. Его тихий голос был наполнен мольбой и теплотой: − Аканэ, прошу, открой. – он слышал шорохи, она точно была в комнате, это неоспоримый факт. – Аканэ... Аканэ! Это я, Томаш...       Он позвал чуть громче и звуки прекратились. Она, судя по шлёпающим шагам босых ног, подошла к дверям. Стоя в раздумиях она положила руку примерно на о же место, куда и эненра. Словно сканируя его тепло сквозь ставень пиромантка вздохнула и отворила дверь, тут же застыв в каких-то противоречиях. Опять этот ребёнок, но присутствие Врбады давало больше определённой уверенности в странно сложившейся ситуации. − Что ты здесь делаешь? – неожиданно, без тепла, спросила Харада.       Признаться, странно это было слышать, ведь ранее вне зависимости от своего состояния Аканэ всегда была ко всем добра и мила, проявляла уважение и почёт. Несомненно, было ясно, как небо – она устала быть такой, устала вести эту игру в одни ворота. Она осталась сломлена и одинока.       Видя на руках Томаша ещё и своего ребёнка – Харада нахмурилась. − Почему его тебе отдали? – нескольо агрессивно спросила она, а Врбада, от шока, не успевал и подумать о том, что отвечать. – И зачем ты его принёс вообще?