Громче слов

Кавински никогда не был до конца искренним. Даже с самим собой – внутренние конфликты никогда не решались его волей. Он избегал проблем. Это не приводило ни к чему хорошему. Но он избегал – искренность была хрупкой, болезненной. Сковывающей. И Винс не любил это. Слова о справедливости ничего не говорили ему. Империя не была справедливой – никто не придавал этому значения, но он видел это собственными глазами, ведь даже за яркими стёклами очков не вышло бы спрятать имперскую грязь; а все всё равно кричали слова о чести и правде, будто в этом был какой-то смысл, кроме глупых сказок о добре и вере в лучшее. Кавински просто следовал общему примеру. Это было просто - жить, не беспокоясь о том, что его окружает и о тех, кто рядом с ним. И так жил каждый. Мир жесток, ничего удивительного; и Кавински не думал, что когда-нибудь слепое сочувствие тронет его. Для него не было ничего важнее и лучше свободы. И он был свободен, был чист от обязательств и совершенно не переживал о собственной лжи. Он жил и радовался каждому дню, не переживая о прошлом и не беспокоясь о будущем – ему казалось, у него есть всё, что он хотел, и даже больше, так о чём же ему жалеть? Жизнь – одна, в морали нет смысла, и жить нужно одним днём. Кавински вовсе не считал себя жестоким, ведь это не его принцип – принцип большинства. В этом мире, полном грязи и боли, не может быть места совершенной искренности, а значит, нет ничего плохого в том, что он неискренен... Но врать самому себе слишком долго невозможно, он знал, пусть и не хотел до конца в это верить. И чувствовал, потому что не смог бы отказаться от этих чувств. Лололошка переворачивал всё. С ног на голову – он был той сумасшедшей новой переменной, не вписывающейся ни в какие границы и рамки. Ворвался в ровную имперскую жизнь яркой звездой, бушующим штормом несогласия. Сводил с ума. Кавински сам сначала не верил в это, не понимал, чем его мог зацепить этот паренёк. Пытался поймать взгляд, скрытый за тёмными стёклами очков, думал – "мы похожи"... но отводил взгляд, когда видел в глазах напротив искренность. Они были похожи, но Дейв – Ло – не был таким же. Ло был чарующим. И он заставлял Кавински испытывать то, чего наблюдатель никогда не испытывал раньше. Это будоражило. Интересовало. Пугало... Даже непомерно желая прикоснуться к этой интриге, приоткрыть завесу тайны, Кавински сомневался. У Лололошки была искренность, у него – нет. Ло заслуживал любить, а Винс нет. Он понял это, когда своими руками убил лучшего друга. Когда с деланным безразличием смотрел Лололошке в глаза, смеялся хрипло, словно внутри не ломалось что-то с громким хрустом, а сердце не обливалось кровью, крича о сожалении. Тлеющий уголь в погасшем костре – остатки совести, где-то вообще на подкорке сознания. И даже так Ло его вывел. Вытащил из мрака лжи и посмотрел ему в глаза – честно, осознанно. Искренне. Он не видел в Винсе шестерёнку, не видел в нём бесчестного лжеца, не видел в нём бездушного человека, которым, Кавински, наверно, был – он так думает, он знает, потому что своими руками отправил Кейт и Радана на тот свет.. Лололошка видел в нём человека, который запутался в себе, потерял часть собственного "я" в жестокой, грязной реальности, создав свой идеальный мир золотых и сладких иллюзий о беззаботности жизни. Он словно свет, выводящий на верный путь, мерцающий тихо, не тянущий – не заставлял, смотрел только с надеждой, с небольшим укором, – ведущий за собой и зовущий к себе. И даже прежде, чем Кавински услышал, он знал это. Словно от Лололошки нечего больше было ожидать. Слишком светлый, слишком открытый, слишком – и в момент их знакомства, когда он, одолев Винса в дружеском поединке, вовсе не возгордился, а улыбнулся мягко и радостно; и когда он, смущённый, тёплый, искренний, сидел с ним в ресторане на "свидании", которое, вообще-то, было не настоящим – очередная выдумка, чтобы идеальный мир за стёклами очков не терял своих красок, хотя уже тогда Кавински чувствовал, что что-то меняется, рассыпаясь хрупкой иллюзией, – Дейв был настоящим. Лололошка был настоящим. Кавински уже там, тогда, боялся, знал – пропадёт. И всё равно.. И всё равно упал. Добровольно протянул руки, позволяя заковать себя в золотые оковы. Лололошка – слишком для него. Он и есть то сумбурное что-то, чего не хватало для полноценной картины мира, идеального и безукорнизненного в своей полноте, и он же своими руками разбивает эту картину, режет руки осколками. Кавински здесь, и его взгляд не скрыт больше стёклами очков, а врать нет смысла. Всё как на ладони: соврёшь – поймают. Остаётся молчать птицей в золотой клетке с открытой дверцей, сильной голосом, но слишком слабой крыльями, чтобы улететь. Кавински – здесь, скованный и не имеющий свободы. Отчаявшийся, но не жалеющий ни о чём. Словно чувствовал, что так и должно быть, хоть и не хотел, прогонял эти мысли. Из раза в раз молчит, оказываясь рядом с тем, кто заставляет его быть искренним. Когда они остаются одни, ладони Винса потеют, а в голове почему-то не находится нужных слов. Он правда старается - поддержать, помочь, сделать, так, чтобы Ло увидел, что он верит ему больше, чем кому-то ещё. Но Кавински не верит сам себе и не понимает себя. Это ломает; и он не решается говорить, пока глубокий и тёмный взгляд серовато-голубых глаз смотрит на него даже через тень очков. А когда решается, сам не смотрит, глядит в пол, в потолок, в стену – лишь бы не на Лололошку, не на вьющиеся пряди волос, обрамляющее усталое, но такое милое и родное лицо, не на тёплые руки, покрытые шрамами, не на шарф, скрывающий обкусанные губы.. "Я люблю тебя" – кричит его сердце. Кавински молчит. Слова - горький ком в горле, колющая тоска на языке. Он не хочет испортить всё – потому молчит, душит себя этими мыслями. Терпит боль в сердце, которое сжимается болезненно, трепещет, стоит только Лололошке посмотреть на него, Винса. Он боится ошибаться, хотя знает правду. Он не верит своему сердцу, хотя слышит, как оно плачет и просит следовать за ним. Он – ужасный, испорченный человек.. Сломанный временем и обстоятельствами. Кавински такой – с испачканными по локоть кровью руками. Ветренный, слабый, не любящий. Он грязный обманщик, разве имеет он право любить? Почему же чувство в груди не покидает его? Лололошка видит – чувствует, словно ему всё ведомо и всё он знает... Не знает, что именно за груз лежит на сердце у друга, но не может не замечать. Полный тоски взгляд Кавински в те редкие моменты, когда он снимает очки, прекращая прятать искренность за цветными стёклами.. Ло не понимает, почему Винс к себе так жесток. Он знает, Кавински заботливый – тёплый, волнующийся. Стыдящийся своей искренности, но всё равно ведь приходит из раза в раз, чтобы просто поддержать! Никто больше из друзей Лололошки не делает так. И Кавински словно не замечает, не ценит эти черты в себе, но Лололошка видит и вспоминает с нежностью взволнованный взгляд, которым Винс смотрел на него, думая, что Ло не замечает. Но он замечал. И то, как осторожно Кавински подбирает слова, правда стараясь помочь. Чуткий, внимательный – почему же он так добр к другим, но так жесток к самому себе? Лололошка не дурак ведь. Он видит, он правда хочет помочь – но не знает, как подступиться, не знает и боится обжечь, перейти черту. И его сердце сжимается от сочувствия каждый раз, когда он видит опечаленный взгляд Винса, не от того слепого и жалкого сочувствия перед всеми, а от искреннего сопереживания. Кавински дорог ему – Ло не знает, как именно дорог, но хочет целовать его руки, успокаивая в моменты переживаний, хочет шептать ему слова верности и утешения; как хотел бы он показать Винсу, насколько тот с собой жесток! Но страх сковывает – Лололошка не хочет его терять. Не хочет, чтобы Кавински закрывался от него сильнее, совсем погрязая в недоверии. Поэтому Лололошка тоже молчит, но его молчание – хрупкое, нежное. Тронешь – рассыпется осколками искренности. И когда Кавински приходит в очередной раз, Ло не может молчать. Когда он видит его на пороге дома, а на улице глубокая ночь и прохлада звёзд. Кавински напряжённо молчит, опускает взгляд, и выглядит таким подавленным, разбитым, что сердце Лололошки сжимается от боли – словно это он сам переживает эту тягучую тоску из раза в раз. Когда впускает его, ничего не спрашивая, просто сжимая его руку в своей, словно показывая – здесь тебе рады. Когда обнимает его крепко, не сдерживаясь, и Кавински роняет хрустальные слёзы куда-то в плечо, не в силах больше скрывать свою печаль. Лололошка не молчит. Больше не может. Хрупкая грань рушится – он шепчет Винсу, шепчет о любви и доверии, о правде, о жестокости к себе. Он говорит и говорит, а Кавински слушает, не в силах даже ответить – впервые в голове становится так пусто, и он просто сдаётся, рассыпается пеплом в тёплых руках. Каждое слово – звон, выдох перед прыжком, биение любящего сердца. И Винс любит, любит, любит в ответ, не говорит – но его сердце кричит об этом без слов, и Ло понимает. Они сидят в обнимку до тех пор, пока за окнами не начинает брезжить рассвет, а в глазах больше нет слёз. Расставание остаётся горечью на сердце, откровение – лёгкостью и сладостью в душе. Кавински впервые за долгое время чувствует себя свободным.