die Kontrolle – Контроль

— С каких пор ты обрезал волосы? — сипло спрашивает Корин, чуть склонив голову в интересе; Силко ведёт рукой по колючему затылку и раздраженно фыркает. — С этих самых, — зло шипит в ответ, каждое слово – отдельное, четкое. Режет диалог на корню. Синджед задерживает ненадолго взгляд, чуть приподняв голову, и вновь опускает к микроскопу. "Как скажешь," — немой ответ в движении его плеч, и Силко медленно выдыхает, чтобы не взбрыкнуть раньше времени. Не по плану. Злость – непозволительная роскошь, ограниченная в использовании; топливо, которое позволяет двигаться. Силко обязан использовать ее – его – с умом. *** О причинах смены прически они больше не говорят, хотя оба понимают, почему. По-чему, если разложить по слогам, но, на самом деле, по-кому; жаль, что такого слова не существует. Силко хочет, чтобы существовало. Эгоистично хочет, бесповоротно: если сказал, значит будет; не может, однако. Не хватает власти. Ревек бы не оценил. Он в целом мало оценивает и не дает как такового понимания, как; спрашивать не было смысла. Почему-то Силко стало важно его мнение. Уцепился пальцами ледяными – теперь всегда ледяными – и не может, физически не может отстраниться. Как примерзли. Силко тоже, по ощущениям, при-мерз. И про-, и от-, и пере-, и в-, и вы-; перечислять можно до бесконечности долго, даже до боли в горле – можно. Но Силко молчит. Последнее время слишком много молчит, но молчание далеко не задумчивое, а тихое. Отчаянное в какой-то степени, злое даже, но задумчивое? Ничуть. Мыслей просто-напросто не стало – испарились. Кончились. Выругался, выкричался уже, все, хватит, а нет – слова застревают в горле острой косточкой рыбы. А Корин по спине не стучит, Корин по груди не стучит, Корин шею чужую прихватывает и жестко сжимает. Беспощадно. Кадык вдавливает, заставляет закашляться, рефлекторно за запястье схватиться и захлебнуться. Задохнуться, закашляться, о, Жанна, да любой синоним – все одно. Главное, чтоб до боли и слез невольных в уголках глаз; главное, чтобы косточка вышла не сама, а Силко сам ее вытащил. Метафора, конечно. К шее Силко не позволяет прикоснуться – Синджед пытался несколько раз, а после звучало стоп-слово и руки пришлось отнимать. Силко знает, что Корин к этой ране тянется больше всех, чтобы вскрыть и рассмотреть во всех подробностях, во внутренностях покопаться, но не позволяет. Потому что страхом животным пробирает от самого низа живота до макушки, электрическим таким, острым; Ревик разочарованно хмыкает и отстраняется. Оставляет до следующего раза-попытки. *** — Тебе больше шло с длинными волосами, — невпопад выдает Синджед, не поднимая головы от механизма; взгляд, однако, направлен ровно на Силко. — Тебя никто не спрашивал, — жестко щерится, раздраженно дернув плечами. — Делай свою работу. Нет, не шло. "В", может, и нравились его волосы, так пусть ими и подавится. Силко их ненавидит. Он уничтожил все фотографии, что только смог найти, где был хотя бы намек на длину. Или, может, где был хотя бы намек на прошлого него – будь возможность, Силко уничтожил бы и его. Задушил, как это сделал "В", утопил в грязной воде, только своими собственными руками; некая иллюзия контроля. То, чем он не дорожил – однако, определенно любил – отобрали и оставили. *** — Это можно сравнить с изнасилованием, — негромко выводит Синджед, проведя прохладной рукой по пояснице. — У тебя забрали то, что находится в базовых потребностях любого человека – контроль над жизнью. Силко дрогло выдохнул и зажмурился. — Вандер взял в свои руки то, что можешь решать только ты сам – жить или умереть, и оставил клеймо на всю жизнь. "В". В – Вандер. Вандер. Силко просил избегать его имени. Не темы, хорошо, плевать, но имени... Корин предугадывает попытку встрепенуться и зарычать – руку на спину заводит и крепко удерживает. Так легко, так равнодушно, будто ему это совсем не стоит никаких сил; страх липнет к задней стенке горла и пылью оседает на бронхах. Дыхание теряется. — Даже несколько, если учитывать душевные, — слишком равнодушно, слишком холодно – у Силко от этого острые мурашки на плечах. Он рукой дергает, а ее только сильнее заламывают и держат. — От них не избавиться, мальчик. Теперь руки на шее нет. Вандера рядом – тоже. Теперь только ты сам решаешь, как будешь жить. Корин медленно вводит второй палец внутрь и Силко зябко ежится. Холодно. Некомфортно. Противно. Мерзко. Неправильно. Совсем неправильно. Пусть и не первый раз, даже не второй – все равно. Будто так, вот так, не должно было быть. — Учитывая новые переменные, конечно. И снова нащупывает простату. Конечно, он помнит где она, мерзавец. Силко взбрыкивает невольно, в руках простыню медицинскую сжимает, и давит вдох в горле на корню. Не позволит услышать себя, что бы не делал – ни всхлипа, жалобного или от удовольствия, ни стона, болезненного или от экстаза. Синджед не заслужил – думает. ××× Врет. Слезы сдерживать невозможно. Жгучие, злые, страшно отчаянные, и дыхание заполошное – тоже не сдержишь, а Ревек ему между плеч давит, не позволяет вырваться – приказывает лежать. Знает, какой Силко торопливый и неугомонный, поэтому держит. — Ну, тише. Я же предупреждал, что будет больно. И это "больно" – многовариантное, угадать, какое конкретно он имел в виду, невозможно. Правильным был лишь один ответ: больно будет везде. По всем категориям, пунктам и подпунктам. Даже то, что написано мелким шрифтом внизу листка – тоже. Везде. Абсолютно. — Как думаешь, — чуть склонившись, сипло спрашивает Корин. — Ты бы понравился ему в такой позе? Я думаю, молодежь это называет догги-стайлом, я уверен, ты с ней знаком. Силко всего колотит. Крупно. Это невозможно. Это больно, слишком больно. Невыносимо терпеть. — Или ему бы хотелось видеть твое лицо, пока он тебя трахает? М? Смотреть тебе в глаза? Целовать? Нет. Вандер бы не стал. Вандер бы не- он бы. Нет. Он бы... Он бы хотел видеть. Наверное. Силко всхлип давит, лбом в простыню влажную вжимается и шумно выдыхает через рот – это почти стон. Боли? Удовольствия? — А, прошу прощения, — смеется натянуто, хрипло. — Ты говорил, что ему же не нравятся парни, точно. Совсем забыл. Слишком смешанно, слишком много. Простату массируют, давят на плечи и заставляют выгнуться только сильнее, приподняться даже; Силко от этого хорошо, потому что физическое. Плохо, потому что тоже физическое: Синджед, а не Вандер. Плохо, потому что уже душевное, ментальное и психическое, весь коктейль: режут на совершенно другом уровне. Гнойную рану вскрывают, выскабливают беспощадно, совсем без зазрения совести, так, чтобы вытащить абсолютно все. — Если хочешь услышать мое мнение, то ты врешь самому себе, мальчик. Не хочет. Совсем не хочет. Слезы снова давят на горло – как Вандер давил – и не позволяют дышать. Тошнит. — Перед тобой и твоей мордашкой никто бы не устоял. Он, Вандер, в особенности. Ты ему нравился. Один всхлип, правда, подавить не получается – вырывается с выдохом жалким, тонким; как отвратительно, как противно. Жаль, на злость не хватает места – тогда он бы смог себя заткнуть и высказать все, что думает, но... — Вандер бы называл тебя красивым. Снова всхлип. Такой, что невозможно сдержать – второй уже. Еще более жалкий, уязвимый. Синджед удовлетворенно мурлычет над ним, награждает стимуляцией, и второй выдох – стон. И боли, и удовольствия. Внизу живота жгуче тянет, почти болезненно, и от этого снова кружится голова. Силко не говорит, потому что не может. Чужая рука – широкая, горячая, не привычно прохладная и сухая – на горле ощущается слишком явно, чтобы хоть немного протестовать, пальцы внутри – тонкие – живые, знающие, куда надо давить. А в висках – стоп-слово. Надо сказать. Надо. Это слишком. Это – слишком. Слезы жгут лицо, глаза и нос, и от этого более стыдно. Рыдать перед ним стыдно. Эмоции показывать, такие живые, настоящие, стыдно. Отвратительно. — Даже сейчас, с этим шрамом, все равно бы звал красивым. Это невозможно. Рыдания сдерживать тоже уже невозможно. — Не думаю, что он бы развернул тебя, приди ты сейчас к нему с извинениями. Мол, "прости, что убил твоего близкого человека, Вандер". Нашего. Нашего близкого человека. Я тоже оплакиваю ее. Я тоже скорблю. По простате снова глубоко, чувственно проводят, надавливают, и Силко задыхается. Выгибается. Подставляется и просит. — У вас было бы хорошее будущее вместе, Силко. Это невозможно. Пальцы внутри осторожно, почти невесомо гладят, ласкают, хотя Ревек и ласка – вещи совсем несовместимые. Но он – ласкает. — Ты говорил, Вандер мечтал о детях. Ты слушал меня? — Его мечта сбылась. А твоей, в совместном хорошем будущем, сбыться не суждено. Только страдания и боль, пока он будет жить жизнь своей мечты. Это невозможно... Силко заходится в сдавленных рыданиях, в жалких всхлипах, подбирается весь, сжимается. Невозможно, совсем невозможно, невыносимо до жути, тошноты и сладкой тяжести внизу живота. Мешать такое – невозможно. А Синджед все равно мешает. Сочетает несочетаемое. Синджед скептично поджимает губы, расслабив руку и позволив плечам свободно содрогаться в беззвучных рыданиях. Слишком доволен, кажется. Наклоняется ближе, но в лицо не заглядывает, и говорит негромко: — Ты знаешь стоп-слово. Скажи, прекрати упрямиться. Силко снова всхлипывает, приподнимается совсем немного, потому что руки едва держат. В глазах мутно и почти темно, а пальцы ледяные слезы с лица вытирают. Головой отрицательно мотает, да так рьяно и активно: нет. Нет, не скажу. Продолжай. Перекраивай меня. Можешь даже раны не зашивать, я сам. Я справлюсь. Делай свою, блять, работу. — Упрямец.