Лицо в языках пламени

      Белые от известняка, его ладони – руки мертвеца. Он упрямо начертил камнем третью линию – третью попытку: от прошлой, второй, его вырвало, и рот ещё хранит едкий привкус желчи – тяжёлый, как предательство. Он предал наставника. Он предал друга. Он предал каждого, кто ему доверял.       Лёжа на бедре, он подтаскивает тело ближе к костру. Мерный гул пламени льётся мягким, спокойным голосом, теперь обжигающим его, как крепкое ноксианское вино.       «Успех конструкции протеза напрямую зависит от понимания анатомии. Создавать искусственное, не касаясь реального, – представляешь себе такое?»       Пламя смеётся, и тьма грота глотает искру-усмешку. Джейс ёжится. Кажется, от этого смеха задрожали сталактиты, нависшие над его головой.       – Большеберцовая кость…       Гул вторит ему: «Большеберцовая кость. Рядом – малоберцовая. Обе связаны с осевой нагрузкой. Это центральная часть потенциального протеза. Хотя я бы начал с протезов рук. Здесь вероятно достичь более привлекательных результатов».       Но Джейс мотает головой, вновь нащупывая изгиб кости, прорвавшей плоть, как ветвь пробивает крышу брошенного дома. Его пальцы дрожат. Он не может заставить себя посмотреть туда – заглянуть в боль и уродство собственного тела.       – Скажи ещё раз.       «Большеберцовая кость…»       – Ещё раз.       «Большеберцовая…»       – Продолжай говорить. Не молчи. Пожалуйста, Виктор, – шёпот падает с губ, как капли воды. Его глаза крепко зажмурены.       Гул пламени становится почти оглушающим, но это ему и надо.       «Большеберцовая кость… Ты так часто просишь повторять, что я скоро приду к гипотезе, будто тебя привлекает частота колебаний моего голоса. Но это положительное наблюдение – физическая совместимость партнёров повышает темпы продуктивности. Иными словами: так держать, Джейс!.. Что, ещё раз?»       Его улыбка, вспыхнувшая под тьмой закрытых век – края раззявленной, гниющей раны. Родинка над губой похожа на каплю брызнувшей крови.       – Пожалуйста… Скажи ещё раз.       «Я к твоим услугам. Только не жадничай. Итак, большеберцовая кость – с ней ты уже, наверно, хорошо знаком…»       Джейс укладывает ладони на взмокшую голень, плотно обхваченную штаниной. Он делает ряд отрывистых вдохов и выдохов, накачиваясь кислородом, пока не начинает кружиться голова.       «Эта кость или другая, нога или рука – в основе конструкта любого протеза лежит энергия хекстека: столь мощный импульс способен сгладить рваные движения механизма. Но такой импульс не каждый провод выдержит. Возможно, придётся перепробовать десятки комбинаций материалов, прежде чем мы найдём подходящую».       Джейс сглатывает. Резко надавить – и всё, и кость встанет на место. Но в памяти ещё живы предыдущие попытки, и эхо собственных криков почти заглушает уверенный голос Виктора.       Он облизывает губы – безуспешно. Язык как наждачка. Если не отходить от костра, рот постоянно сушит.       – Смесь латуни и серебра, Виктор. Она сработает.       Жар огня обдаёт его тело – словно кто-то потрепал его по плечу.       «Превосходно! Смесь латуни и серебра способна обеспечить баланс устойчивости и проводимости. Я передам ассистентке, чтобы принесла материалы. Или сам сходишь?»       Джейс болезненно усмехается. Даже от лёгкого веса рук, лежащих поверх одежды, вся нога – уже не только голень – ноет от тупой, пульсирующей боли.       – Лучше… попроси… ассистентку…       Его губы едва движутся, а пальцы вздрагивают, жадно хватаясь за призрак воспоминания: вот он прилаживает к аппарату новый латунно-серебряный проводок и надевает круглые защитные очки. Лицо в них жуть как потеет… Когда-то его это волновало – лицо потеет… Какой же пиздец…       – Я готов... Считай до трёх. – Он крепче обхватывает голень. Вдохи и выдохи. Избыток кислорода распирает голову, давит на глаза.       «Принято. Рычаг – по моей команде», – гудит костёр.       Виктор считает: его голос – шум ветра, ласкающего его красное, измученное лицо; плеск водоёма, что даже в жестоких объятиях скал дарил ему питьё; треск костра, разгоняющего холодную тьму.       «Раз. Два… Ты дёрни посильнее – на удачу. У меня хорошее предчувствие. Готов?»       Джейс рьяно кивает головой. Всхлип минует плен сжатых зубов, выскальзывая в полость грота – эту дыру, куда с готовностью ссыпалась вся его прежняя жизнь, все суждения и привычки.       Костёр на мгновение притих – так Виктор умолкал, глядя на него в их мирную бытность в лаборатории. Улыбка играла на губах, как лучик света, отражённый линзой.       «Три!»       Джейс с силой вдавил голень в пол – и белая вспышка рассекла его, как молния. Пасть грота широко распахнулась – и вдруг завопила хриплым, истошным голосом, затягивая его ниже, глубже – туда, куда не доставал свет сложенного им костра; туда, где боли больше не было.       Он падает на бок, выпуская из рук нежно любимый им осколок известняка – слабое напоминание о гладком кусочке мела, что лежал, завёрнутый в бумажку, в уголке их лаборатории, – и по щеке стекает мутная, горячая капля.       Грот глотает его. Дальше, глубже. Прочь, Джейс Талис.       Прочь.       И только ветер шевелит влажные пряди волос – так же, как шевелил он стебли пожухлых трав на поверхности. Его ласковый шелест обдаёт тело забытым теплом – лёгкое, невесомое дуновение, целующее его вечно нахмуренный лоб.              Ещё разочек.       И ещё – уже более настойчиво.              Джейс морщит нос и приоткрывает глаза.       Смеющееся лицо Виктора вынуждает его проснуться. Утренний свет ловко выхватывает черты его лица – искрящиеся глаза и мягкие губы, сложенные над капиллярной трубкой, чуть свистящей под его выдохом. Это он щекотал его во сне.       Джейс поднимает тяжёлую голову, укладывая её на руку и улыбаясь ему в ответ.       – И что ты творишь?       – Спасаю проект. Бужу непутёвого партнёра.       – И почему же я непутёвый?       – Уснул на чертежах, – спокойно поясняет Виктор и снова обдувает его из трубки, как бы на всякий случай. – И очень точно выбрал те, без которых я не могу продолжать.       – Не думал, что это знак? Что тебе тоже надо поспать, например, – сонно отзывается Джейс. Он пытается забрать у Виктора трубку, но тот только откидывается на спинку стула, легко избегая его руки.       – Хотя бы один из нас должен быть трудоголиком.       – О? Теперь ты не отрицаешь, что трудоголик?       – Напротив. Я пересмотрел определение слова и решил добавить его в портфолио. В пункт «профессиональные качества».       – Серьёзно, что ли?       – Ни в коем случае. Отдай чертежи.       Джейс вздыхает и, оттолкнувшись ногами, откатывается от стола на офисном стуле, описывая вокруг себя небольшой круг. Он слышит тихий смешок Виктора.       – Докатись, пожалуйста, до полки, раз уж всё равно это делаешь.       – А что там?       Другой мягкий толчок. Джейс с любопытством подъезжает к полке, заваленной инструментами.       – Посмотри за молотком, – с улыбкой отзывается Виктор. Ему всегда хотелось, чтоб Джейс познавал мир эмпирически. – Нашёл?       Джейс поднимается и ахает, снимая с полки сетку с яркими, пахучими мандаринами, каждый – как маленькое солнце.       – И от кого это? Профессор заходил?       – Скай занесла.       – Скай? – переспрашивает Джейс, прорывая кожуру большим пальцем. Вокруг него тут же разливается терпкий аромат цедры.       – Моя ассистентка, – поясняет Виктор и опускает взгляд на мандарин в его руках. Он хмыкает. – Начинать день с цитруса – дорога к язве желудка.       – Одна язва у меня уже есть.       – А с оскорблений – к синяку на ноге.       Джейс смеётся и проворно подкатывается к их столу: тот уже полностью залит жёлтым светом – но не таким пронзительным, как у пионов или ирисов, а как у магонии, всходящей ранней весной.       Он многое узнал о цветах, общаясь с Мэл. Ей по душе были живые краски – и жёлтый был милее всего.       – Прими этот скромный дар и постарайся не бить меня тростью.       Джейс раскрывает ладонь с половинкой мандарина, и Виктор закатывает глаза.       – Тебе повезло, что язва желудка уже вряд ли изменит моё положение, – несколько кисло замечает он, принимая мандаринку. – И дар этот не от тебя, а от Скай.       – Touché. И почти уверен, что дар исключительно в твои руки, а я так, за компанию.       – Прошу прощения?       Виктор вопросительно поднимает брови, укладывая дольку в рот. Мандарин удивительно сочный – но ест он его так деликатно, что умудряется не заляпаться, в отличие от Джейса, который уже оглядывается кругом, выискивая, чем бы вытереть липкие руки.       – Нравишься ты ей. Вот и дарит всё подряд.       – Вот как? – холодно отвечает Виктор, впрочем, тут же протягивая ему хлопковый платок с эмблемой Пилтоверского Университета. – Наблюдательно. Полагаю, советница Медарда многому тебя научила.       – Причём тут Мэл?       – А причём тут Скай?       Они переглядываются.       Виктор укладывает в рот ещё одну дольку, будто проглатывая невысказанные слова. В глубине его глаз плещется что-то новое, незнакомое – пронзительное, как жёлтый ирис.       Джейс растерянно моргает.       – Я обидел тебя?       – Ты поступил несколько неэтично, но, полагаю, свободные отношения с этикой идут в комплекте смелого учёного.       Слова Виктора – или же то, что за ними кроется – уязвляют Джейса сильнее, чем он готов признать. Взгляд опускается к трости, зажатой между торчащими коленями: её корпус сверкает на солнце, как обнажённая кость.       – Я не хотел. Извини меня, – негромко произносит Джейс.       Этих слов было бы вполне достаточно – Виктор никогда не держал на него обид. Как минимум, они были бы помехой в их совместных исследованиях. И всё же Джейс не сдерживает и другие слова, не зная, отчего ему так сильно хочется их сказать:       – И у меня с Мэл ничего нет.       – Джейс! – Виктор удивлённо окликает его имя. – Ты вовсе не обязан передо мной оправдываться. Всё, что находится за пределами лаборатории, нисколько меня не касается.       – Не уверен, что хоть когда-то нахожусь за пределами лаборатории.       – Да ведь я не об этом говорю…       Виктор вздыхает и, провернув трость в ладонях (так дети катают колбаски из пластилина), поддевает его запястье нагретой рукоятью. Джейс не может сдержать усмешки – слабой и неуверенной, как блик.       – Мандарины тебя не умаслили? Ты всё же ударишь меня тростью?       – Будущее неопределённо, пока мы не наблюдаем его, Джейс. Нельзя исключать ни один исход.       Виктор осторожно покачивает его руку, поднимая и опуская трость, как рычаг водоразборной колонки. И, как струйка свежей воды, из сердца вырывается лёгкий, едва ли не детский смех.       – Виктор!       – Никакого уныния в лаборатории. Великие открытия не совершаются с грустным лицом.       Лицо Джейса озаряется улыбкой – почти послушной в контексте сказанного. Он сжимает рукоять и наклоняет трость к себе, приподнимая ладони Виктора, всё ещё крепко обёрнутые вокруг неё.       – Ах, кто-то освоил принцип рычага, – замечает тот со спокойным любопытством, видя, как Джейс зеркалит его прежние движения. – Или же он неприменим в данном случае?       – Общности прослеживаются, но выводы делать пока рано. Я настаиваю на том, чтобы продолжить наблюдения.       – Ты удивительно ленив для моего партнёра.       – Кто-то же должен тебя… уравновешивать.       Джейс останавливает трость, позволяя их рукам зависнуть на одном уровне.       – Весы, – мягко заключает Виктор. – Всё же принцип не рычага. Это принцип весов.       – У весов есть свой принцип?       – Полагаю, у всего есть.       – И у нас?       – Нас?       Улыбка растекается по губам, как жидкая сталь – по форме для литья металла, принимая, наконец, тот вид, что так жаждал увидеть Джейс: лёгкий изгиб рта, выражающий благосклонность.       – Полагаю, – слово опадает с губ, как жёлтый лист – с ветки дерева. Оно зацепляется за изгиб трости и зависает между ними. Хрупкое, шаткое разрешение.       Дозволение на то, чтобы это «мы» всё-таки возникло. Новая переменная – взамен всех старых.       Джейс склоняется к нему, утопая в светлых чертах его лица. Во взгляде Виктора есть что-то такое тёплое, как летний вечер, как прелый запах после слепого дождя. Что-то, что привлекло бы его ближе, если бы не трость, упёршаяся ему в живот. Она соединила их – и она же теперь разделяет.        – И что же творится в твоём гениальном мозгу? – невесомо шепчет Виктор.       Кажется, ему обо всём можно сказать. Но говорить особенно нечего: так, мельтешня чувств и эмоций, роящихся, как частицы в броуновском движении.       Джейс качает головой.       – Я сам не понимаю.       – Ничего, – всё тем же мягким, дозволяющим тоном произносит Виктор. – Я верю в твои когнитивные способности.       А по глазам видно: сам-то он всё понял и теперь смеётся над ним, сжимая в руках какой-то простой, до смешного очевидный ответ. Но опять-таки он за то, чтобы Джейс познавал мир эмпирически – и для этого он продолжит смотреть и смеяться, купаясь в солнечных лучах.       – А пока, – продолжает Виктор, его голос накатывает, как волны, – отпусти-ка трость.       Джейс раскрывает ладони – и рукоятка выскальзывает из них, минуя бедро и колено, ненароком задевая голень…              И Виктор, и трость, и его нога – всё вспыхивает огнём.              Грот снова вопит – и звон воды на сталактитах вторит его воплю.       Он ворочается со спины на бок, с бока на спину – и по лбу скатываются капли пота. Собственный шёпот выжигает глотку. Глаза мечутся по рыжему сумраку, ищут самое важное…       Прежде полыхавший костёр затух до горящих углей, и Джейс переваливается на живот, бешено вцепляясь в камни ногтями.       – Нет, нет, нет… Виктор, пожалуйста, Виктор… – бормочет он в бреду, подползая туда, к чреву пламени, выдувая в него мольбы, смешанные с воздухом.       Он дует туда, пока лёгкие не стискивает жалобной судорогой.       Пламя вспыхивает вновь.       Джейс роняет подбородок на руки. Кожу колет грязными колючками бороды. Мир плюнул ему в лицо – и плевки проросли сквозь него, как семена. У него вокруг рта – кустарник.       Он измождённо опускает веки.       – Виктор… Прошу тебя, не молчи…       И костёр отзывается нежным гулом.       «Это что за новости? У тебя что, бритва сломалась?»       Рот кривится в улыбке.       – Не успел… побриться… с утра… – выдавливает Джейс. Чуть-чуть открыв глаза, сквозь ресницы, он видит лихорадочную пляску теней. Иногда это женщина, иногда – мужчина. Иногда они сливаются в одно, и тогда костёр вздрагивает, будто от хохота.       Женщина, мужчина.       Мужчина, женщина.       Джейс Талис, неужто ты выбрать не можешь?       Тело бьёт озноб. Бёдра вздрагивают, как от возбуждения, но лицо исполнено глубокой мукой. Он двигается, пытаясь уползти от теней прочь, но те есть и на другой стене. Его собственная тень покачивается, втянутая в какой-то мрачный, тлетворный коитус с другой тенью – с какой?       Мужчина, женщина.       Женщина, мужчина.       Его тень заострилась и запылала, выгнув спину, как прут, готовый сломиться пополам. Джейс приковывает к ней взгляд: он помнит этот миг – первый раз, когда его тело убаюкалось влажным жаром другого, когда его разум заволокла приятная, томная дымка.       Мэл Медарда.       Он обращается к огню – и женское лицо, объятое всполохами, как ладонями любовника, тоже обращается к нему навстречу. Глаза укрыты скорбной темнотой, словно сам взгляд её изгнан из этой пещеры.       Джейс проклят: он не помнит, как кипели в глазах страсть и любовь; не помнит дрожащий блеск сочувствия. Он вовсе не помнит человеческих глаз.       И только ему думается, что хуже быть не может, костёр вдруг подбрасывает своё жадное, жаркое тело, раздувает рыжую безрёберную грудь – и его тяжёлое, прерывистое дыхание обхватывает лицо Медарды, как страстный, всеобъемлющий поцелуй – и обгладывает её кожу.       И там, где было женское, пылкое, страстное – осталось вдруг иное.       Как газовая вуаль, огонь спадает с лица Виктора. Его глаза укрыты той же скорбной тенью, а брови сложены в растерянности. Он наклонён к нему, едва не падая, повиснув на трости всем телом. Ветер шевелит отросшие волосы.       «Зачем?»       Его губы не шевелятся, но ветер приносит шелест его голоса.       «Зачем ты это сделал?»       Джейс тянет к нему руку, но пламя вновь вздымает грудь, заслоняя от него желанное лицо. Он жмурится, как ужаленный; тени-фигуры пляшут под веками, довольствуясь и отсутствием стены. В конце концов, им нужен был лишь наблюдатель. Если бы надо, они танцевали бы и в воздухе – в чёрной глотке далёкого неба, в сиреневой гематоме облака, мерцая, как гроза.       И грот утягивает его в забытое – знакомое – выцветшее – любимое.              Гудение и стрёкот насекомых-механизмов. Приглушённый свет. В лаборатории никого, кроме них двоих: Виктор сгорбился над столом, отставив в сторону ноющую ногу. Её недавно заперли в клетку ортеза – но он не отвечал, зачем, почему и навсегда ли. Не отвечал и о том, болит ли нога. Его жизнь протекала молчаливо, обвиваясь вокруг Джейса, как сухое тело удава.       Он оборачивается на звук хлопнувшей двери. Измождённое лицо озаряется приветливым выражением.       – А я не ждал, что ты придёшь, – признаётся Виктор, подтаскивая второй стул тростью. – Слышал, совет закатил большой праздник по поводу запуска дирижабля. Правда ли, что там твоё лицо напечатали?       – Клянусь, я говорил, что не надо…       Джейс грузно валится на стул, едва на нём не опрокидываясь. Виктор тихонько хмыкает.       – Да ты пьян.       – Ага…       – Заставили говорить тосты?       – Мхм-м...       – Тошнит тебя? Голова кружится?       – Немножко.       Виктор вздыхает и, ухватившись за трость, с трудом поднимает тело на ноги. Он бредёт куда-то вглубь теней лаборатории – его хромота стала другой. Более грубой, выраженной. Как картинка, намалёванная углём.       – И что ты творишь? – вяло выговаривает Джейс. Глаза закрываются сами собой.       – Спасаю непутёвого партнёра.       Теперь Джейс не спрашивает, отчего он непутёвый: он и так знает. Его грудь тяжело вздымается и опускается. Комната плавает в мутной субстанции, как заспиртованная часть тела.       – Пей.       Рука Виктора появляется будто из ниоткуда. Джейс с готовностью прижимается губами к прохладному стеклу, и вода заливается в недра иссохшего рта. Он морщится, жестом указывая, что хватит.       – Вода… – шепчет Джейс, и Виктор удивлённо прыскает.       – А ты что хотел? Тебе на сегодня хватит забродивших виноградных изделий. Или что ты там пил.       Джейс шипит, как пробитый баллон с газом, – слова не сразу появляются из дыхания.       – …Тебя не было. Почему?       – Мне нельзя пить.       – Ну, чуточку…       – Мне совсем нельзя.       Виктор садится напротив него, складывая руки на трости. Каким бы строгим он ни пытался казаться, его лицо полно мягкости. Он смотрит на Джейса, как старик – на взбалмошного мальчишку: со знанием дела и толикой зависти.       – И ты никогда не пробовал?       – Нет, никогда.       Он улыбается словам Джейса.       – Я вообще много чего не пробовал, мой дорогой Джейс. В моей жизни до позорного мало экспериментов. Всё пытаюсь наверстать с хекстеком, но ты, кажется, за один вечер меня обгоняешь.       Джейс хмурится, едва не роняя на грудь тяжёлую голову. Что-то подкатывает к горлу… Виктор опускает подбородок на трость, чтобы сохранить с ним зрительный контакт.       – Вырвет? – серьёзно спрашивает он.       – Н-нет, не думаю…       Джейс медленно выдыхает, проглатывая ком. Виктор ободряюще хлопает его по колену.       – Виктор, – вышёптывает он, и имя вяжет язык, как сок свежих яблок. В его бокале плескалась яблочная настойка: послевкусие как у настоящего фрукта, сказали ему. Как будто кто-то пьёт её ради вкуса! Тогда незачем была бы эта спиртовая прослойка между яблоком и желудком.       – Да, Джейс?       Его глаза мерцают в синих отблесках хекстека.       – Что ещё ты не пробовал?       Виктор усмехается его вопросу, опуская взгляд. Он весь исполняется какой-то робости и ласки.       – Оттирать чужую рвоту со стола. Пока что. Ты посиди спокойно, а то мой новый опыт из тебя так и просится.       Джейс ворчит что-то в ответ, но согласно отъезжает от стола, глядя в потолок лаборатории. На мгновение ему мерещится, что он вот-вот треснет, как яичная скорлупка, и обрушит на него ночное небо, и по мышцам пробегает дрожь.       Теперь его глаза закрыты.       Голову сотрясает воспоминание праздника: мурлыканье музыки, бормотание советников, звонкое шипение пузырьков в бокале. Голос Мэл Медарды, предлагающей ему потанцевать. Что же там за песня была… Ни слова он не помнит. Помнит только, как женский голос качался на волнах гитары, терпкий и знойный, обдающий тело жаром. Танец тлел, как угли в кузне, и воздух извивался вокруг него.       – Джейс, не мычи.       – М?       – Вот именно. Я пытаюсь работать.       Джейс растерянно открывает глаза. Вероятно, он напевал ту песню, пытаясь ухватить её за хвост, как охотник – лису.       Реальность лаборатории не такая цветастая, как праздник в его голове: она синяя, монохромная, выкупанная в прохладном спокойствии. И Виктор не такой, как Мэл. Он и не должен быть.       С той же ловкостью, с какой с её губ срывались слова, с его карандаша срываются цифры и символы. Он что-то шепчет под нос: думает он сильно быстрее, чем пишет, и всё гонится за самим собой, свободной рукой прочёсывая волосы – потом он прервётся и не будет знать, отчего они наэлектризованные и торчат в разные стороны.       Джейс улыбается.       – А танцевать ты пробовал?       – Вероятно, ты и сам в силах ответить на этот вопрос, Джейс, – глухо отзывается Виктор, ни на секунду не отрываясь от записей.       Вероятно, в силах.       Джейс откидывается на спинку стула, чуть покручиваясь. Дано: больная нога, отсутствие свободного времени, естественное отвращение к публичным мероприятиям…       – А хочешь? – вырывается у него.       – Что, танцевать?       Виктор оборачивается к нему, заложив карандаш за ухо. Как и ожидалось, волосы у него теперь торчат, заряженные статикой и идеями.       – И как ты себе это представляешь?       Джейс улыбается шире: Виктор не сказал «нет» – и от этого можно отталкиваться.       – Возьмём принцип работы протеза. Его функция?       – Искусственная замена утраченной или отсутствующей части тела. Очевидно. – Виктор чуть хмурится, будто пытаясь определить степень опьянения Джейса. – Но я не понимаю, к чему ты клонишь. Такого протеза у меня нет – и я не уверен, что будет.       – Живые биопротезы, Виктор.       – Биопротезы?       – Я.       Джейс крепко сжимает собственные бёдра, глядя на него смеющимися глазами.       Виктор раздражённо качает головой, но уголки его губ предательски вздрагивают.       – Ты не можешь быть серьёзен.       – Я серьёзен.       – Ты пьян.       – Уже меньше, чем раньше. Могу сказать «йордл» пять раз подряд.       – Я, к моему стыду, и трезвый-то не могу это сделать.       Джейс смеётся и подъезжает к нему на стуле, подцепляя ногой его трость. Виктор только вздёргивает брови.       – Ты будешь настаивать? Что же. Каков твой аргумент?       – Дирижабль мы запускали вместе – а танцевал почему-то я один, – подмечает Джейс, ненароком отодвигая от Виктора его записи и снимая карандаш с его уха.       – Может, я просто не хочу, – неуверенно отзывается Виктор, провожая взглядом его движения. Он реагирует так, будто его раздевают.       – А ты не хочешь?       Он открывает рот – и, не найдя слов, тут же закрывает его обратно. Джейс победно усмехается.       – В таком случае, предлагаю эксперимент.       – Это твой новый профиль, Джейс? Эксперименты над людьми?       – Всего лишь над нами. Ты против?       – Просто раздумываю о том, что будет, если ты меня уронишь.       – Ну, очевидно, тогда ты упадёшь.       Виктор не сдерживает улыбки, и в животе становится легко, словно они вновь проводят эксперимент с нулевой гравитацией. Джейс впивается в него взглядом: Виктор будто расцветает, задумчиво притопывая здоровой ногой, хотя видно, что он уже всё решил – иначе бледные щёки не вспыхнули бы румянцем.       – Допустим, – медленно выговаривает он, изо всех сил стараясь вернуть в голос строгость. – Я полагаю, у тебя есть веская причина, почему ты хочешь это сделать?       – Физическая совместимость партнёров повышает темпы продуктивности.       – Это кто сказал?       – Это ты сказал.       – Ах, я. Тогда, вероятно, у меня нет выбора, кроме как согласиться…       Тихие, мечтательные сумерки ловят их тени, как фотограф: вот поднимается, сутулясь, лохматая «трёхногая» тень, и вторая тень жадно подскакивает к ней, сливая их в химеру. Трость с грохотом падает на пол.       Шёпот и смех, безголосое, полное воздуха «тише, тише, тише», повторяемое так спешно, так часто, как поцелуи молодых влюблённых. Виктор осыпает шёпотом его плечи, лоб, макушку, наконец, оборачиваясь вокруг него, как зверёк – вокруг ветви дерева.       Лаборатория спит и бормочет во сне, украв их голоса. Кружение теней в синем – отклик её снов. Ей снится танец – при том, что танца её стеклянные, механические глаза никогда прежде не видели. В нём нет музыки, и партнёры слиты в одно единое, будто так и надо. Зато есть смеющееся, прерывистое: «Раз, два, три… Раз, два, три…», которое они выдыхают друг в друга, пытаясь найти тот несуществующий ритм, который смог бы подхватить их дурацкий, бессмысленный танец.       – Вы мне все пальцы отдавили, Талис! – бездыханно шутит Виктор. Его ноги обёрнуты вокруг его пояса, поддерживаемые крепкими руками. Ортез мерцает в синих огнях и кажется высеченным изо льда.       – Прошу прощения… Виктор, – Джейс пытался припомнить его фамилию, но быстро осознал, что у Виктора её нет. К нему невозможно обратиться «издалека» – хочешь или нет, а обратишься, как к близкому. Невольно он распахнут перед каждым, кто говорит с ним. – Ваши шаги так быстры, что я их вовсе не вижу.       Их тени кружатся, скользя по стенам, становясь длинными, как пробирки. Тело Виктора произрастает из его – они не более, чем раздвоенное дерево, в колыбели которого так спешат отдохнуть парочки или одинокие романтики.       – Медленнее, Джейс. Голова закружится.       – Уже кружится, – признаётся Джейс, запыхавшись. Виктор туже обвивает его руками, будто испугавшись.       – Быстро, к стене, обопрись. Не упади только…       Когда он волнуется, его акцент становится резче – словно бы кто-то пересыпает гальку. Джейс никогда не признает, что у него побежали мурашки.       Тяжело дыша, он вжимается в стену затылком и лопатками, изгибаясь, как причудливая деталь механизма. Виктор сдувает с его лба прядь волос.       – Танцор из тебя, конечно…       – Да из тебя не лучше…       Они смеются, захваченные каким-то новым чувством, удушающим и переполняющим одновременно. Дыхание Джейса кажется горючим, вымоченным в спирту – и в то же время маринованным яблоками и виноградом. Послевкусие праздника. Отзвук их достижений.       Виктор наверняка слышит этот душок – и всё равно не отворачивается, глядя на него вниз, полный удовольствия и гордости, красный от жизни, вдруг забурлившей в его теле. Он весь обмякает в его руках, испуская зыбкий выдох.       – Это хорошо, что ты можешь поднять меня. Может, однажды пригодится, – тихонько замечает он, и тень меланхолии пробегает по его словам. Но Джейс не понимает. От него тогда будто ускользало то, что Виктору становилось всё хуже: ведь он не жаловался, не говорил прямо – а Джейс плохо ловил намёки.       – Это когда же? – беспечно переспрашивает Джейс.              Он сотрясается, кашляя пеплом из глотки, и слёзы струятся из глаз, как дым – из обугленной раны. Поток людей и стонов, мельтешение тел и ран. Их совет остался без кожи, ободранный, обнажённый, униженный… Его ноги дрожат. Мэл направляет его за плечи, ведёт куда-то, а взгляд ищет, ищет, ищет…       Лежит в камнях, как сорванный цветок. Одежда на нём выгорела, подставив тело оку потолка, – он треснул, преломился – он бросил его.       Джейс продирается сквозь плоть толпы, отбрасывая всех помощников, отказываясь от чужих рук – лишь ему дозволено прижать его к себе. Ведь Виктор разрешил: сказал, однажды пригодится…       Он несёт его на руках, прорезая грудью воздух и время; никогда он не бежал так быстро. Его позвоночник, чувствует он… Что такое с его позвоночником…       Надломленный сук. Поваленное ветром дерево.       Виктор. Его Виктор.       Нельзя, чтобы он умер.       Нельзя, чтобы он не дышал.              Виктор выдыхает, смущённый его вопросом. Ладони лежат на плечах Джейса. Он весит немного – держать его совсем не тяжело.       – Ты прав. Наверное, не пригодится.       Немой вопрос повисает между ними, как туман над рекой. Осторожные пальцы, прежде так умело справлявшиеся с проводками и механизмами, вдруг движутся неуверенно и неуклюже, выискивая что-то у него на лбу, проваливаясь в ущелье вдумчивой морщинки. Наверно, Виктор хотел бы, чтоб там были ещё пряди волос – можно было бы спрятаться за ними, методично и беспристрастно заглаживая их назад. Но он уже всё поправил – и теперь перед ним только голый, горячий от опьянения лоб.       Виктор отчего-то сглатывает. Взгляд скользит вниз по его лицу.       Потом Джейс не сможет точно вспомнить, что и как произошло в тот миг – он это сделал или Виктор; а может, они оба; а может, ничего в самом деле не было, а только приснилось ему, когда он задремал, зябко укутавшись в белый сюртук.       Неважно, как – вот только тени их вдруг схлёстываются, и губы приникают к губам, и Джейс замирает вдруг, незнающий, неумелый – но рот его податливо открывается – слегка: он не растворенная дверь – он так, щёлочка, сбрызнутая жёлтым светом – такая, что слепит спящего ночью. Вместо света проливаются из него доверие и нежность, вязкий привкус яблок, терпкий отзвук винограда – а взамен окатывает его холодком мяты, сладостью медового молока… и металлическим, резким вкусом крови – нездоровья, сочащегося из дёсен. Вкус обжигает его рот, и плечи сами каменеют под чужими руками.       Джейс вовсе не хотел всё прекращать – он был слегка растерян, а вовсе не в ужасе, как подумалось Виктору – но тот быстро прерывает поцелуй и отворачивает от него лицо, скрывая то болезненное, что сковало тело. Под кожей набухают желваки.       Джейс бережно держит его в руках – но Виктор уже далеко. Словно кто-то подсунул между ними стекло – такое кладут под микроскоп, чтобы выдавить с пипетки каплю вещества.       Он хочет сказать ему что-то, воззвать… С губ срывается тихое, потерянное:       – Виктор…       – Поставь меня на пол, Джейс.       Он вздрагивает от безэмоционального, приказного тона, с которым вдруг заговорил Виктор, и не смеет ослушаться.       – Хорошо, – шепчет Джейс – но ничего уже не хорошо: то ласковое и мягкое, что было между ними, вдруг скукожилось и почернело, как тряпка, брошенная в огонь. – Возьмись за плечо… Нет, сверху… Да, вот так. Теперь опускай здоровую…       С его помощью Виктор встаёт на ноги. Он горбится сильнее, чем обычно; лицо его скрыто тенью.       – Дай мне трость. Я без неё…       «Не дойду» застревает в горле. Джейс кивает и спешит поднести ему трость. Он разворачивает её, протягивает на руках, как караульный – своё оружие, оттягивая затвор и показывая пустоту в патроннике. Разряжено. Осмотрено.       Виктор забирает трость.       Свершилась смена караула.              Завтра он спросит его:       – Как много ты помнишь, Джейс? После того, как пришёл в лабораторию?       И Джейс скорчит лживую, притворно удивлённую улыбку:       – Я был вчера в лаборатории? А я думал, я сразу вернулся в спальню. Хоть убей, ничего не помню… Я что-то сделал?       И Виктор скорчит улыбку в ответ – такую невинную, что живот скрутит от боли:       – Нет, Джейс. Ничего. Заглянул на пару минут и ушёл к себе.       И они будут купаться во лжи, как купались в синем хекстековом свете – во благо проекту; во благо партнёрству.              Во благо собственной глупости.              Их тени стекают по изгибу грота, вновь и вновь сливаясь в поцелуе, и Джейс ударяет тень кулаком, рыча и заливаясь слезами обиды. Его рот связан желчью и кровью, а на ребре ладони – отпечатки камней. Хороший геолог смог бы узнать в его коже избитую им горную породу.       Потушить костёр – и тени уйдут… но Джейс не может. Костёр говорит с ним Его голосом. Он мучает – но он и утешает.       Так, день за днём, напившись из водоёма, излакав его, как собака, и исчертив стену известняком, он ложится возле костра ничком, хрипя:       – Виктор… Прошу тебя… Не молчи…       Костёр гудит в ответ: он ласково вещает о волновых функциях, о квантовом расщеплении, об анатомии человека, об искусственных конечностях, о возможностях хекстекового ядра; он шутит про его неряшливую бороду; он с нежностью зовёт его по имени: «Джейс, Джейс, Джейс…» Всего раз он называет его «Талис»: «Вы мне все пальцы отдавили, Талис!» – и Джейс тогда вздрагивает и поднимается на локте – так замирает лань, услышавшая треск сучьев. Он остаётся вот так, не двигаясь, вслушиваясь в костёр, и проходят долгие часы, прежде чем тот затухает до углей и Джейс опадает на пол.       Потом, конечно, его покой обращается в ужас – и он снова ревёт, как раненый зверь: «Нет, нет, нет… Виктор, прошу тебя… Вернись…» И тогда костёр раздувается снова – и снова гудит. И вновь утешает.       Каждый день Джейс стоит на коленях, пытаясь обучить ногу терпеть его вес. Его не покидают мысли о трости – той, что качала его руку, что цепляла для него стул, что гулко стучала по полу, вторя хромому шагу. Сюда бы эту трость… Как просто было бы… опереться…       Он учится ползти вверх, повисая на пальцах. Каждый день он зависает на больший срок… Пару раз он ломает ногти и воет, скрючившись у костра: «Виктор, прошу тебя… Виктор…»       Но, изменённый болью, Виктор не утешает: его лицо выступает из пламени, и глаза полнятся чернотой. «Зачем? Зачем ты это сделал?»       И Джейс кусает до крови губу, пряча от него лицо.       Медарда. Виктор. Медарда. Виктор.       Он спрятался в её тепло, потому что она предложила; потому что он хотел тепла; потому что он желал быть любимым и любить в ответ.       – Ты сам виноват, – сипит Джейс, но ни костёр, ни он сам не верят сказанному.       С ней было легко – а он боялся трудностей. Виктор умирал – а он боялся любить смерть. Его кровь обожгла его губы – а он боялся обжечься вновь.       Хотя он хотел.       Хотел.       Лицо Виктора выступает из пламени, и Джейс думает прижаться к нему иссушенным, жадным ртом – но даже сейчас боится сгореть. Его голова, опутанная волосами, засоленная потом, – ох, как она вспыхнет, если сунуть её в костёр; прям как сера на конце спички.       И он лежит ничком.       И он стоит на коленях.       И он висит на кончиках пальцев.       Его разум страдает. День за днём, день за днём. Медарда – Виктор – Медарда – Виктор.       И вдруг, наконец, нога выдерживает его вес; пальцы подтягивают его наверх; близкий, вскормленный его мольбами костёр затухает – и никто уже не раздувает его угли.       Джейс ползёт вверх, к небу, рождаясь из черноты, – он знает: упади он опять – обратно уже не поднимется. И не от высоты. Не от сломанной ноги. Не от усталости.       А просто от того, что там, внизу, потух его костёр.       И, даже оказавшись наверху, он всё продолжает ползти, волочиться, отхрамывать прочь: ему кажется, грот втягивает его обратно, вдыхает, как огромная глотка; и только удаляясь в ослепительный свет солнца, в яркие краски дня, Джейс понимает: нет больше грота – всё кончено.       Его обнимает пряность трав, сладкий запах цветов – он смотрит кругом и не может вспомнить ни одного цветочного имени. Медарда учила его им – а теперь всё забылось. Цветы есть только жёлтые, красные, синие. Белые. Красивые.       И чем больше, тем лучше.       Воздух благоухает. Его сердце распахивает миру раны – и сам он выступает сквозь стебли, просачиваясь, как лицо – сквозь стену огня. Его тянет туда, вперёд – к этой фигуре, упавшей на колени возле молота; к пустой скорлупке его собственной головы.       В его черепе мечутся бабочки и пчёлы. Там, где были идеи, теперь сочится нектар, высятся соты, твердеет воск. Он приближается к тому, что было Джейсом Талисом, и грудь его исторгает шаткий выдох.       Он так боялся любить смерть – но теперь, когда видит её так близко, ему… спокойно. Непонятно, но… спокойно. Хочется прижаться к смерти лбом, утереть лицо мёдом и воском, обвить запястья цветами…       Из-за спины того, что было Джейсом Талисом, выступает длинная фигура, облачённая в белое – в светлое – в красивое.       Джейс едва не падает перед ним на колени. Он хочет взмолиться ему – хочет убежать – хочет прижаться. С губ срывается глупое:       – Зачем…       «Зачем? Зачем ты это сделал?» – гудел костёр в его гроте. Но нет более ни костра, ни грота. Есть только Джейс – повзрослевший ребёнок, чьи руки были укутаны в варежки – а теперь обмыты кровью других таких же детей. Он выставляет ладони вперёд, указывая на кристалл на запястье, взывая к магу из своего детства – к герою его мечт и снов.       – Зачем ты дал мне его? Зачем?..       Маг поворачивает голову – и солнечный свет прогоняет тени.       Вот то лицо – лицо в языках пламени.       Джейс прежде забыл его глаза – но вот он их вспомнил, и всё его тело содрогнулось, выдохнуло, высвободилось.       – Я думал, что сумею положить конец людским страданиям…       Ветер гладит завитки его бороды – такой чистой и мягкой, как пух, плывущий по водной глади. Голос, не усиленный гулом пламени, кажется тихим, шепчущим. Ласковым.       – Но, когда все уравнения были решены, остались только поля лишённого грёз одиночества.       Слух излечивается его речью, хотя сердце и ноет от смысла его слов.       – За совершенство нет награды – это лишь конец поисков. Во все времена… с любыми возможностями… только ты можешь показать мне это.       Джейс растерянно качает головой. Его ноги дрожат под тяжестью тела. И только одно слово стекает с языка:       – Виктор…       Он боится, что тот вновь ответит холодным приказом, прогонит его. Но Виктор смотрит на него прямым, умягчённым взглядом, исполненный сочувствия и грусти.       – Твой разум страдал, – говорит он.       Губы кривятся в болезненную усмешку. Джейс чувствует, как слёзы пропадают в его грязной, клочковатой бороде.       – Виктор… Прошу тебя… – мольба, отработанная тысячей повторов.       И Виктор приближается, выставляя перед собой посох, – он более не горбится и не льнёт к нему. Он не нуждается в трости – посох не более, чем пастуший. Его тело идеально и лишено болезни.       Он наклоняется к нему, и запах цветов обдаёт ноздри.       – Джейс, – шёпот тонет в завихрениях воздуха, – где твоя боль?       Сердце. Виски. Нога.       Ладони движутся, крупно дрожа, указывая ему, и Джейс выхрипывает, почти падая в знакомую горячку:       – Не обращай меня, как тех… Как его… – Взгляд падает на пустоголовую фигуру прежде-Джейса-Талиса – на пчёл, стучащих лапками по очертаниям глазниц.       Но Виктор отвечает:       – Я обратил достаточно. Я помогу тебе, как человек – человеку. Не более того.       Он раскрывает ладонь, указывая наземь.       – Ложись, Джейс.       Его тело стекает к подолу Виктора, измученное, исстрадавшееся, исторгающее густой запах пота. Тот встаёт возле него на колени – и травы обвивают его ноги, словно дети, приветствующие отца.       И снова мягкое движение ладони – в сторону штанины, крепко стиснувшей больную ногу.       – Сними.       Джейс вздрагивает – ему вдруг стыдно перед ним раздеваться. Он грязный и больной. Он не знал мытья, нормальной пищи, здорового сна, покоя. Его тело чуждо прекрасному миру Виктора.       Но тот строго качает головой, не оставляя места для споров.       – Сними, – повторяет Виктор, и шорох его слов оборачивает тело, как вьюнок.       Дрожащими руками Джейс стягивает штаны, сбрасывая неуклюже наложенную шину. Вид серого нижнего белья вызывает у него приступ жалости к самому себе. За что он прошёл через это?       Но руки его пахнут кровью. Быть может, он заслужил.       – Нет, – Виктор угадывает его мысли, склоняясь над больной ногой, – никто не заслужил страданий, Джейс. Ни прежний я. Ни нынешний ты. Ни все, кого мы ранили в процессе.       Его пальцы нежно обхватывают место зажившего перелома, ощупывают кожу. Уже не так больно – но Джейс отчего-то дрожит. Касания Виктора оставляют прохладные следы – как капли дождя.       – Прости меня, – шепчет Джейс, и по щекам его текут слёзы.       Губы Виктора трогает мягкая улыбка.       – И ты меня прости.       Он с силой обрывает собственный рукав и обтирает лоскутом его кожу, стараясь умыть ногу, как может. Белая ткань тут же сереет, теряется в пятнах… Джейс не сдерживает всхлип – ткань ему жалко? Или себя?       – Помнишь, как мы…       – Поцеловались? – спокойно доканчивает Виктор, нисколько не смущаясь его слёз. – Естественно, помню. Это воспоминание мне дорого.       – Я правда хотел поцеловать тебя. Мне не было мерзко: ни от тебя, ни от крови. Я только…       – Растерялся. Я знаю, Джейс. Я видел это в твоём разуме, когда…       Конец слов тонет в жужжании пчёл. Джейс чуть улыбается – боль движет уголки его губ.       – Увидит ли другой Виктор?       – Увидит. Он увидит всё, Джейс, как вижу я.       – А что видишь ты?       Виктор бережно возвращает штанину на ногу, натягивая ткань мало-помалу, стараясь не тревожить перелом.       – Что ты меня любишь, конечно.       Конечно.       Всё так просто, когда это говорит Виктор.       Бабочки садятся к нему на плечи, совсем не пугаясь того, что он движется. Он одевает его и принимается заново устанавливать шину: прочнее, лучше; со знанием дела.       – А после того, как он узнает… останусь ли я жив? – вопрос истекает из него, как кровь – из раны.       Ответ даётся Виктору поразительно просто.       – Нет.       Джейс содрогается: он догадывался, конечно. Предполагал. Но услышать это вот так…       – Не страшись, – голос Виктора скрывает от него зазубренные края его мыслей. Он обращает к нему чистое, просветлённое лицо. Завитки бороды – что перистые облака. – Ведь ты устал. Ты ищешь покоя. И ты найдёшь его во мне. Ты всегда искал его во мне.       И это правда.       Каждое слово – правда.       Джейс кивает и сглатывает.       – Я знаю. Но… мне страшно.       Лицо Виктора смягчается, и он дарит ему тихую улыбку – такую, в которой утопают боль и страх. Стремясь подарить утешение, он накрывает его щёку.       – Это в порядке вещей, Джейс. Прежде и мне было страшно. Я боялся смерти. Я боялся жизни. Я боялся собственного тела. Я боялся, что ты не полюбишь такого меня – и запретил тебе любить вовсе. Ты и знать не знаешь, как ослепляет страх.       Большой палец гладит иссушенную костром кожу, увлажняет её, втирая капли слёз. Его взгляд полон понимания.       – Ты только дозволь себе не бояться одного – и там перестанешь бояться другого. Пока, наконец, не примешь смерть. Мою и свою. Ведь мы будем рядом, Джейс. До самого конца.       Джейс прикрывает глаза.       Он вспоминает окаменелых влюблённых, жмущихся друг к другу в серости скал. Рядом. До самого конца.       – Поцелуй меня, Виктор, – он дозволяет себе не бояться этой просьбы.       Губы Виктора захватывают его собственные – он целует его медленно, мягко, как и раньше, не требуя ответа. Но теперь он есть. Джейс сжимает ткань у него на груди, и запах мёда и цветов вонзается в его голову. Он жадно сминает его губы, прижимаясь к нему, притягивая его к себе. Его борода щекочет кожу. Такая мягкая. Аккуратная.       «Это что за новости? У тебя что, бритва сломалась?»       Между краткими, жадными касаниями, Джейс выдыхает, то ли плача, то ли смеясь; тяжёлый запах бросается в нос – кровь… на сей раз не от Виктора – от него. Он сам теперь смерть.       Только Виктор не боится целовать его. Виктор уже умирал – и теперь утешает его, ступающего по кромке жизни, неуверенно заглядывающего в бездну. Он невесомо ласкает его висок, вновь целуя, баюкая вновь. Он душистая цедра. Он тёплый солнечный свет. Он свист дыхания, в шутку пропущенного сквозь капиллярную трубку, чтоб разбудить его…       …такого непутёвого.       Джейс улыбается, и горечь просачивается в их поцелуй. Но Виктору всё равно: ведь и полынь горькая, а всё равно растёт здесь, обвивая его лодыжки.       Едва его дыхание сбивается и тяжелеет, Виктор отстраняется, оставляя на губах Джейса спокойное, целомудренное прикосновение, и затем поднимает голову, прижимая рот к его взмокшему лбу. Джейс оказывается окутан тенью его одежд – и далёкий, пока недостижимый покой на секунду объемлет его сердце.       – Не страшись. Ничего не страшись, – шепчет Виктор, отстраняясь, чтобы встретить его взгляд собственными сияющими глазами. Он укладывает ладонь ему на голову… Джейс вдруг выдыхает:       – Постой…       Виктор ждёт, глядя на него.       Ещё мгновение.       Ещё немного.       Джейс оглаживает его лицо дрожащей, жаждущей рукой. Должно быть, в родном мире он принесёт ему немало боли – и сам испытает не меньше. Пальцы соскальзывают в бороду – та словно из войлока; не верится, что она настоящая.       Он очерчивает края его губ, запоминая каждый изгиб, каждую шероховатость. Виктор движется и целует его пальцы – так осторожно, будто может спугнуть его.       Джейс закусывает губу.       – Как поздно я всё понял…       – Ты понял, когда стало нужно.       Джейс усмехается, закрывая глаза.       Ветер теряется в его волосах. Дрожащая рука опадает к нему на колено, оставив близкое, любимое лицо. Ладонь Виктора ободряюще гладит его волосы.              – Отправь меня назад. Я обещаю попытаться.       Всю жизнь он боялся – но теперь, кажется, готов.              Его тело валится вперёд – и Джейс, наконец, целует лицо в языках пламени. И голова его полыхает, как спичка, – но он исправит всё прежде, чем успеет сгореть.