Мотыльки в объятьях пластика

Прядь волос в объятьях пластика. Эрик чувствует себя заключённым. В собственных поступках, в собственном детстве, в своих собственных словах, которые всегда выходят слишком прямыми, простыми - и до боли честными, как бы мало он не говорил. Он умеет молчать. Он не хочет говорить. Он знает, как отсутствие и наличие слов одновременно приводит к побоям и стиснутым зубам - и иногда лучше не пытаться. Остаться внутри. Если тебя отрицает группа - он не будет смотреть им в глаза. Пышно цветёт полынь и ковыль под сеткой старого ограждения вокруг их с матерью трейлера - цветы ядовитые, их трава жжется, хоть они и красивые. Когда совсем плохо - он гладит белые соцветия, чувствуя как цепляются сухие и мягкие, тонкие веточки за старые шрамы, за жёсткость на ещё детских ладонях. Мать не заметит. Эрик прикусывает щеку и сжимает ладонь до лёгкого вскрика, резко замирая, вбирая в себя острое - если бы он знал зачем это делает, он бы не перестал. Если бы это было минутный порывом - он бы не вспоминал это так часто. Но сейчас - в обилии живых голосов, обрушившихся на его голову, остаётся лишь смотреть в пол, вспоминая молочный, болезненный, заставляющийся поеживаться цвет. Когда в его голове появляются голоса из другого мира, подзвучивающие страшное, неосознанное, стоит сделать шаг - выпасть, выпасть, выпасть - из лимба, Эрик лишь может пытаться забивать музыкой. Остатки человечности перехватывать от звучащего в наушниках, которые подарила Шелли, маленькое празднование месяца вместе. Look into my eyes You see trouble every day It’s on the inside of me So don’t try to understand I get on the inside fo you You can blow all away Шелли улыбается очень тепло и с таким непередаваемым удовольствием. На такое трудно не улыбнуться в ответ, хоть это движение губ кажется странным, натянутым и...расслабляющим. I get on the inside of you You can wave it all away Such a slightest thing It’s just the rise of your hand То что он в лимбе пришло осознанием, забирающим воздух. Он чувствует себя съежившимся, словно он в мешке, в пластике маленький мотылёк. Он не может дышать, лишь смотреть на то, что его окружает. Окружает невероятное и страшное, поверить в это - ещё страшнее. Но на помощь опять приходит боль. Даже в другом мире - даже, если ты умер. Боль - плата за то, чтобы побыть живым, и эта мысль понравилась бы ему в 12. В лимбе - оборванные мосты, места из его детства, озеро, такое как было рядом с его домом, мужчина-проводник, выглядящий как каждый второй и все прогнившее, слишком личное. Слишком быстрое. Слишком серое. Слишком холодное и крикливое - перегруженный мозг (душа?) заставляет всхлипывать, дрожать, изнутри ощущая все органы - от страшной мысли. Если смерть Шелли ещё не пришла осознанием к нему, то он уже ощутил её - касание сорной травы, травы одиночества. Намеренный шаг - спасти её - превратился в стирающий ладони ужас, по всему телу - и россыпи белых трав в его лимбе, посреди воды, рельс по которым он сбегал подальше от дома. Вдыхать запах - а теперь отсутствие запахов, в другом мире это возможно - нет ощущения заболоченности, вода чистая и почти не звучит под ногами - он говорит, дрожит, что-то спрашивает, регистрируя на физическом уровне - что-то не так, что-то не так, что-то не так с Шелли и особенно с ним. Он боится этой мысли. Шелли больше нет. Впервые чего-то правильного, приятного, понимающего и принимающего больше нет. Осознание как проглотить обдирающий глотку, вспарывающий нёбо стебель ковыли. Отрицание - обратиться к полицейскому, который выстрелит, обдав такой болью, что руки вцепляются за него, как за кромку обрыва и убивать, оказывается, легко, когда боль переходит в чужую, даже, если пытаешься спастись. Эрик раскрывает глаза, чувствуя как пульсирует все тело, а собственный крик заставляет увидеть вспышку, выгнуться так, что связки мышц за секунду разжигаются костром - увидеть раны, больше, чем раны, смертельные раны на себе. Ему так страшно, что он не может остановиться и выдохнуть, только крик, только двигаться по энерции, идти на ощупь воспоминаний. Он идет дальше, не зная, что происходит. И тогда приходит она - воплощать страшные фантазии, которые так легко слетали с языка. Смотрит на него и одним движением заставляет его бежать к ней, проговаривая "не надо, пожалуйста, не нужно, детка". Возможно, больше всего на свете он боится увидеть ее труп. Шелли пытается в нем разобраться. Учит проговаривать - чувства, то, что приятно, а что нет, что он любит, а что ненавидит - хоть и язык символов, которым исписано его тело, кажется простой попыткой слиться с миром вокруг. Шелли не разгадывает ее - просто словно видит насквозь. Они сидят на кухне, она трогает его ладонь, пытаясь перести его шрамы себе. Будто сильного нажатия хватит. Когда она переводит взгляд на стойку с ножами до него доходит. "Я не хочу кровавой романтики", слетает смешком, но ее словно что-то пронзило. Этот странный мелкий испуг на лице. Смотрит словно в пол, чуть отворачиваясь. "Шелли, ты в порядке?". Ее лицо в ладонях такое теплое, такое кукольное - замершее выражение он не умел читать, лишь пытался отдать всю эмпатию, что у него есть. Не замирать, не молчать, а быть с ней сейчас, даже, если все, что он может - поглаживать ее лицо. Пока она не улыбнется этой маленькой, немного лукавой улыбкой. "Пытаешься меня спасти? Это я, вообще-то пытаюсь сделать", - я люблю ее немного сиплый голос. "У тебя уже получилось. Все, что мне нужно было для исцеления - деньги и ты" - почему-то выходит слишком высоким голосом. "Деньги?" - она тянется, приходя в свое обыденное состояние какой-то только ей понятной шутки. Копирует его детскую манеру - разговора, иногда интонаций. "Ладно, только тебя". Вечера наполненные чем-то более личным, чем секс и даже музыка. Ее губы поют маленькую строчку - в его ухо, лица - так близко, дыхания много, ее запаха, он растворяется вместе с ее тихим голосом: "Such a slightest breath And I know who I am" Месть становится местью, когда появляются ошибки. "Дробовик это долбанная ошибка" - вода поглощает его, опять, но кровь ударяет в ноздри вместе с водой, а сила боли отключает ощущения половины тела - но расширяет его ярость до предела. И силу его любви. Шелли говорит с ним и о нем, говорит о себе и музыке, касается лбом его лба, высказывая то, что он никогда бы не смог. Он не хочет меряться несчастьями он хотел просто им обоим счастья, каким бы иллюзорным в этом городе оно не казалось. Даже, если счастье касаться ее губ, ощущая тепло воды и нежности на сердце. Ты - все, что у меня было. Чертов месяц без тревог и желания покончить со всем этим. Впервые впереди было что-то хорошее. В его руках было что-то хорошее, понимающее и любящее. Разгорающееся. Как и его слова, когда его не пускают обратно в мир - и все в нем просит, требует и в конце концов кричит. И поглощает. You know that I’ll always hear The words that you never say. "Моя душа за ее". И больше себя он не узнает. Кровь становится чёрной, глоток воздуха подобен смогу, оседающим внутри и то, что поднимает его на ноги - не человеческое, неизвестное и съедающее его, делая ядовитым. Он состоит их того, чего всегда хотел вобрать в себя. Та изъедающая боль этих долбанных белых цветов. Он смотрит вперёд и больше ничего не чувствует. Он хочет крови, которой становится все больше и больше, он хочет плакать и не может, он пишет на тыльной стороне ладони, что будет плакать потом. Плач это нечто настолько ощутимое в детстве, что и сейчас, как потерянный мальчишка, он идет за тем, кого он любит в мире, который их выбросил в целлофановых пакетах. В нем больше ничего не осталось. И это самое страшное. И кажется, даже нежности Шелли в нем больше нет. Все, что уходит из его жизни - возвращается, в шрамах, в татуировках, а значит и Шелли вернётся. Только выдержать. Удержаться. Теперь удержаться, не ощущая боли, а лишь жажду, пронзающую его же мечом - та несокрушимость, которая больше не ощущается, как то, что он делает своими руками. Эрик похоронен за чёрной краской, въевшейся в его губы, в его глаза и она подтеками смешивается с его кровью, чужой кровью и все в нем - не боль, а желание боли. Собственная боль делала его человеком, чужая - вороном. Он бросает головы в аплодирующий зал. Он слышит крики, но глазами ищет лишь одного человека с нечеловеческой сутью. Но находит ее. Испуганной, не узнающей его, пытающиеся разглядеть в нем любимого. Как распахнутые глаза и немой вопрос. Слезы на щеках опаляют, оставляя в нем шрамы поверх чёрной крови. Подступает к горлу смесь стыда и тошноты - вот и все, что осталось от его человечности. И он отворачивается, пряча нервную, искривленную улыбку печали и радости одновременно. Я вижу тебя, Шелли. Я не узнаю себя, Шелли. Ты бы не узнала меня. А я тебя. И в этом, возможно, и должна быть истинная любовь - ведь, я не хочу бояться тебя. Ужасы прошлого и моего настоящего - я прощаю тебя. Я прощаю тебя. Не смотри на того, кого я сам больше не узнаю, захлебываясь чёрной кровью. Эрик смотрит вниз. Лилии. Белые посреди кровавой сцены. И отнести их к мемориалу их любви - такому же ненормальному, как и их шепот, как и их честность, как все сейчас - это прощание. Прощание с миром. Перед встречей с дьяволом, который вспорет твоё сердце твоими же страхами и мыслями, попробует заставить делать то, что твоё подсознание скрывает, а сознание не хочет делать и они проваливаются в воду, в междумирье, в то место, которое заберёт его в ад и в Эрике что-то просыпается, заставляет его руки держать заблудшего демона, наконец ощущая, что все это ненапрасно. Когда Эрик думал, что проиграл, он смог победить. Он вырвался. Из смерти, из боли, из лап самоуничтожения и собственной ярости. Из собственных сомнений и признаний. Когда он остаётся один, он наконец осознает за какую сторону играет. Когда в жизни происходит нечто настолько ужасное, одно объятие Шелли его спасает. Спасает от самого себя. Праведная месть такая же страшная как и обычная. Но она смотрит на него, она будет смотреть дальше - в мир, насыщенный красками, даже, если он никогда не будет. Ее последнее "я тебя люблю" убивает его - но он может лишь улыбнуться. По-настоящему. - Tinderstiсks издевательски заедают в голове. Но я не хочу их выключать, - Шелли обнимает его сзади, пока он ковыряется со сломанным синтезатором, цепко держит его плечи, царапая ткань его порванной футболки. Болтает словно на одном тоне - про себя и одновременно вслух, периодически напевая "troubles every day". Эрик улыбается, отводит плечи назад, пытаясь сказать "не мешай мне", но она ярче, громче его самого и всего электричества в доме, делает депрессивную песню мягкой, ласковой, словно насмешка над песней о боли. Вся она - насмешка на похоронах. Вся она - неидеальная, смелая, смотрящая в корень, готовая жить и признавать свои грехи - сейчас к нему необъяснимо ближе, чем во времена жизни. Он чувствует ее дыхание. Чувствует ее переживания, словно часть него и правда вечно теперь в ней. Ее новые проблемы каждый день - мягкий отзвук их любви. Долбанный месяц, который она подарила недолюбленному мальчику. Разглядела в нем что-то. Что-то в мягком взгляде, ту боль, что жива и в ней. Тот ужас, который его руки, как оказалось, могут сделать. Вся эта посмертная история только доказывает, что они близки. Были. Будут. You know that I love again Please make it start again И теперь эта песня до сих пор в нем играет. And there’s trouble every day There’s trouble every day There’s trouble every day There’s trouble every day. Пока Шелли мурлыкает ее на кухне, все пытаясь понять почему она не выходит из головы.