и все счастливы

этот день последний. надежда, конечно, еще не умерла, но уже бьется в предсмертной агонии. страшно, до безумия страшно, паника засела глубоко внутри, разливается обжигающе ледяными волнами по всему телу, так и норовит дойти до мозга, затуманить собою разум. нельзя поддаваться. нужно держать себя в руках, мыслить трезво и холодно, к тому же, она ведь изначально была готова к этому, не так ли? она знала, что контракт — не гарантия ее жизни, а лишь небольшое продление своего времени в мире живых. ей не победить ни при каких условиях, даже при наилучшем раскладе вероятность благополучного исхода равна нулю. — пообещай, что выживешь, — серьезно требует хаякава. он курит третью сигарету за этот безумно долгий, пропитанный тревогой вечер. они уже несколько часов напряженно сидят на кухне, у двери три дорожные сумки, до отъезда совсем немного, до финальной битвы — ночь. нужно успеть сказать все, что не было сказано. — я не знаю, — коротко отвечает девушка. кажется, аки слишком оптимистичен или слишком слепо верит в нее, а может, надеется, что это глупое обещание удержит ее здесь. — химено, пообещай мне, что ты выживешь, — настойчиво повторяет он и мягко проводит рукой по ее щеке, — пожалуйста. — в голосе едва уловимая мольба, — я не хочу потерять тебя снова. — почему-то кажется, что жизнь без нее невозможна в принципе. никто не будет писать короткие записки на сигаретах, раскидывать свои вещи в их спальне, глупо и неуместно шутить, говорить слишком громко и эмоционально, не будет лезть с объятиями, он больше не сможет коснуться ее, не услышит ее слегка прокуренный, но до ужаса родной голос, не разделит с ней последнюю сигарету из общей пачки. без нее в квартире будет слишком пусто, внутри, если честно, тоже. в прошлый раз ее смерть воспринялась если не как обыденная часть работы, то точно не как какое-то огромное по значению событие. поплакал, вспомнил хорошее и пошел дальше, пушка-демон не ждет. сейчас все иначе. ее утрату пережить не получится, как ни пытайся. химено смотрит на него пристально, хочет запомнить каждую деталь, даже самую незначительную, зарывается рукой в его мягкие волосы. в серо-голубых глазах видит страх, тщательно скрываемый, но все равно заметный. хаякава смотрит на нее пристально, кажется поедает глазами. видимо, тоже запоминает. — хорошо, я обещаю тебе, что выживу,— соглашается она. может, это обещание действительно будет иметь силу, кто знает… — вы собрали вещи? — резко меняет тему химено, сейчас думать о плохом, которое, впрочем, случится уже совсем скоро, совершенно не хочется, — не забудь, ты обещал денджи помощь с японским, а пауэр нужно подготовиться к контрольной по математике. — слушай, может, я останусь с тобой? — в который раз, предлагает хаякава. он, конечно, уже знает ответ. — нет уж, я сыта твоими самопожертвованиями по горло, — сказала, как отрезала, — съездишь, отдохнешь, проветришься. обещаю, мы не будем праздновать победу без тебя. — на ее губах скользит нервная усмешка. какие, мать их, празднования?! неизвестно, выживут ли они вообще, не говоря уж о победе и всех последующих торжественных действах. ей безумно хочется прижаться к аки, позорно разрыдаться, признаться во всех своих страхах, рассказать про опасения, что грызут ее изнутри, наверное, с момента заключения контракта. но сейчас нельзя. она должна быть сильной, она должна защитить их всех от всего, чего бы это не стоило. — если что, ну, это так, на всякий случай, — снова нервно смеется, — я оставлю на столе письма. считайте это чем-то вроде завещания. хаякаве очень хочется закурить. а еще больше — вернуться в прошлое и сделать все возможное, чтобы тогда, в битве с демоном катаны и саватари, химено осталась жива. и не было бы этих идиотских контрактов, не было бы этой смертельной угрозы, что нависла над всеми ними, словно лезвие гильотины над приговоренным к смерти. бегство — недостойный поступок для государственного охотника на демонов, но тогда, пожалуй, оно было единственным правильным вариантом. и потом они тоже убежали бы — от макимы и пушка — демона, будь они неладны. скрылись бы в самой заднице мира, даже, блять, в аду, если нужно, но без контрактов и заведомо невыполнимых целей. сейчас, увы, слишком поздно. — химено, если ты выживешь, я женюсь на тебе. — значит, точно выживу.

*** новостной канал продолжает внепланово вещать о царящей в городе вакханалии. еще полчаса назад в прямом репортаже с места событий то и дело мелькал до боли знакомый силуэт. сейчас — ничего, что могло бы дать хоть какую-то надежду. хаякава отправил подопечных спать на втором этаже дачного дома. довольно уютного, кстати, стоит отдать должное родителям химено. долгая дорога почти на другой конец страны изрядно утомила всех троих, и сил разобрать вещи и продукты не осталось совершенно. минуты тянутся, словно часы, от всей этой отвратительной неопределенности начинает тошнить. аки даже думает, а может, стоит сорваться и поехать обратно прямо сейчас? вдруг он там нужнее, чем здесь? но понимает, что это бесполезно, и ему остается только ждать. хаякава также понимает, что даже если бы жестокая судьба в лице макимы разлучила их на долгие годы, а не злоебучие несколько часов, он бы все равно ждал химено столько, сколько понадобится. только ее и никого другого. он заснул у телевизора с включенным телефоном в руке — на случай, если она позвонит. к тому моменту за пыльными, немного грязными окнами уже полыхал кроваво-алый рассвет. проснулся глубокой ночью. в дверь кто-то настойчиво стучал, на лестнице раздался топот, а через пару секунд денджи, пауэр и мяукалка показались на пороге просторной гостиной. хаякава вскакивает с дивана и, запинаясь о кошку, бежит к входной двери. почему-то, он абсолютно точно уверен, что это именно химено. интуиция? чутье? черт его знает. она вся в грязи и чьей-то крови, рубашка и пиджак точно на выброс, на лице видна колоссальная усталость и россыпь мелких ссадин. но она живая. живая!!! ж и в а я. от облегчения и радости хочется плакать, а внутри словно цветы распускаются, царапая стеблями и шипами грудную клетку и легкие, дыхание замирает. аки сдерживает слезы, лишь сильно прижимает возлюбленную к себе. все закончилось. она теплая, мягкая, совершенно осязаемая, своя, ей ничего не угрожает, лезвие гильотины растрескалось на мелкие кусочки и распалось, палач недоуменно разводит руками, мол, значит, такова божья воля. им больше ничего не угрожает. — я больше никогда никуда тебя не отпущу, — шепчет он, уткнувшись в ее шею, — ни за что. — теперь твоя очередь выполнять обещание, — обессиленно напоминает химено, — иначе я найду кого-нибудь и попрошу, чтобы меня добили.