Сидеть и смотреть на волны

      Рон не знает, что ему делать с собой, поэтому он садится у окна и смотрит, как волны накатывают на берег и вновь обнажают его, оставляя на песке разные безделушки вроде причудливо раскрашенных камешков и ракушек, давших название дому, в котором он сейчас находится. Нельзя сказать «живёт», хотя безусловно он задержался здесь дольше, чем ему бы хотелось. Если честно, ближе всего к правде было бы жалко промямлить, что Рон здесь попросту существует, но… хотя, в общем-то, без «но»: ну да, всё так, он смотрит на волны и бесконечно слушает маггловское радио по стоящему в комнате приёмнику.       По волшебному теперь одна чепуха, к тому же, хотя он так долго страдал от неведения, больше всего Рону сейчас хочется замкнуться в кокон и снова отрезать себя от мира. Только на этот раз он будет по-настоящему один, как будто у него никого и ничего не осталось, кроме ненапряжной маггловской музыки и шуршания волн, с нежностью облизывающих извилины берега, словно мама-кошка своих котят.       Конечно, потом приходится спускаться к ужину.       Наверное, Флёр всё так же красива как раньше, раз уж Билл то и дело косится на неё с любовью, но Рону, по правде, больше нет дела до них обоих. Еда на столе всегда свежая и даже довольно аппетитная, хотя по хозяйке не заподозришь, что готовит она настолько хорошо; и всё же порция на тарелке кажется бесконечной. Рон возит в ней вилкой, размазывая по бортикам и жалко надеясь, что доедать не придётся. Да уж, это вам не беспомощная готовка Гермионы из жалких остатков, на которых им надо продержаться ещё пару дней… И всё же Рон отдал бы сейчас всё на свете, лишь бы она оказалась здесь, у стола, и смотрела с трепетом сверху вниз, словно ожидая смертного приговора, а не комментария насчёт своей стряпни.       Билл смотрит на брата с редкостным пониманием, но Рона и это не трогает. Едва ли съев половину, он желает молодожёнам спокойной ночи и поднимается в спальню, где снова занимает свой пост у окна. В темноте волн не видно, но слышно их бархатное шуршание, поэтому можно хотя бы смотреть в их сторону. Иногда Рон задрёмывает, положив голову на руки, а руки — на оконную раму, и в сонном дыхании океана ему слышится шорох промасленного холста: он открывает палатку, входит внутрь — и видит, как Гарри и Гермиона целуются.       По правде говоря, это всё, о чём он может думать и думает день за днём. Как единственная в коллекции, но до ужаса надоевшая пластинка, картинка всё крутится и крутится в голове, пока при одной мысли о ней не начинает тошнить. Рон так уверен в своей неуверенности, что они дождутся его, но потом сам на себя огрызается: не можешь же ты в самом деле так плохо думать о своих лучших друзьях?       Иногда он забавы ради пытается представить, что возвращается — и оказывается, что Гермиона вправду этому рада. Она бросается ему на шею, целует его непринуждённо и глубоко, как Билл иногда целует Флёр, когда думает, что никто не смотрит, или попросту забывает, что брат с ними в одной комнате… Но Рон не может себе этого вообразить. Он знает, что Гермиона не простит его так легко. Она никогда не спускала ему ни малейшего промаха, несмотря на все эти разговоры о чуткости и эмпатии. Так и выходит, что, вместо того чтобы предаваться сладким мечтам, Рон снова и снова жалеет себя и немного — что появился на свет.       Иногда в своих мыслях он набрасывается на Гермиону едва ли не со злостью, словно она одна во всём виновата. В конце концов, она позволила себе выказать сомнения, только подкармливая это чудовище внутри Рона. Девчонки, думает он с раздражением, должны сидеть дома и не мешать героям совершать свои подвиги. Мысль, конечно, ужасно глупая: без Гермионы они бы и с половиной всех приключений не справились, отрицать это невозможно. Но иногда Рон балует себя фантазией о том, что она тоже бросит Гарри и уйдёт, проявит хоть капельку слабости, вместо того чтобы быть всегда самой умной и неприступно идеальной.       Правда, думать о том, как Гарри проводит день за днём один в палатке посреди леса, всё больше замыкаясь в себе и раз за разом прокручивая в голове места, где могут быть спрятаны крестражи, тоже неприятно. Так что Рон помещает в ту же палатку себя, и вот уже Гарри встречает его возвращение с горячей благодарностью. О, вот он-то на это способен. Удивлённо моргнёт по-кошачьи зелёными глазами, неуверенно улыбнётся — и всё будет как раньше. Вместе они отправятся в те места, от посещения которых их так старательно отговаривала Гермиона, а там — кто знает? — может, удача им улыбнётся, если они будут вести себя как истинные гриффиндорцы: сначала делать, а потом уже думать.       Да, это хорошая мечта.       Рон старается переставить пластинки, но проигрыватель давно заклинило и он не может отогнуть ручку с иглой. Он всё ещё представляет, как Гарри и Гермиона целуются — они словно бы ближе и ближе с каждой пульсацией сердца. Можно оттолкнуть Гарри в сторону и впиться в губы Гермионы собственническим поцелуем — примерно таким, о которых мечтала Лаванда. Или же…       Лёгкая романтическая музыка, которую Рон сделал едва слышной, всё равно вторгается в героические фантазии; наверное, поэтому он самым абсурдным образом представляет, как промахивается или что-то в этом роде и вместо Гермионы целует Гарри. От него, наверное, если подойти достаточно близко, будет пахнуть не так, как от девчонок, — не сладкими духами и шоколадом, а чем-то знакомым и привычным вроде старого пота или той дешёвой пены для бритья, которую Гермиона купила для них в маггловском супермаркете. Это знакомые запахи, пусть и не такие приятные, поэтому всю сцену проще представить, чем то, как это могло бы быть с Гермионой, тем более, после всех их перепалок и ссор.       Рон никогда не понимал Гермиону так хорошо, как он понимает Гарри.       Может, поэтому думать о нём легче — и одновременно в сотню раз тяжелее. К счастью, свидетелем того, как Рон прячет лицо в ладони и озадаченно почёсывает затылок, становится только ночь. Больше всего на свете ему хочется вернуться — и во всём разобраться, но ни на что из этого он не способен. Поэтому ему остаётся только сидеть у окна и делать вид, что он смотрит на волны, хотя на самом-то деле он со злостью и не слишком-то легко объяснимой ревностью представляет, как Гарри целует Гермиону.       (А не его.)