Не зли моих ангелов

      Он был совершенно нагим, и только длинные, как перья орла, волосы скрывали тело. Его ногти стали более похожи на птичьи когти. Он ходил на четырех ногах, как животное, и ел траву, тыкаясь лицом (или мордой?) в землю, но не помогая себе руками.       — А ведь он был царем, — скорбно сказал Кастиэль.       Аннаэль сочувственно посмотрела на человека, жующего какую-то зелень.       — Навуходоносор II, сын Набопаласара, царь Вавилонии, — продолжил Кастиэль. — Так высоко поднялся… чтобы так низко пасть.       Навуходоносор завоевал не одно царство. Заречье, Эдом… и Иудею тоже. Он разрушил храм Соломона и многих угнал в рабство, а еще больших — убил. Он был грешником, и заслуживал такого наказания.       — Убийца, — тихо проронила Аннаэль.       — Гордец, — ответил Кастиэль. — Он наказан за гордыню свою.       — За гордыню? — Аннаэль растерянно взглянула на своего спутника. — Он? За гордыню?       — Ты же не будешь отрицать, что он возгордился?       — Нет, но не это его главное прегрешение! — вспыхнула Аннаэль, и Кастиэль невольно залюбовался: не имел права, но залюбовался. Он каждый раз говорил себе, что Аннаэль вызывает у него такие чувства потому, что он восхищается ею. Потому, что она ярко пылает, и это пламя привлекает взор. Потому, что она — его командир, а командира должно уважать, пусть и не более, чем архангелов и Отца.       — Он мог искупить свой грех, — упрямо сказал Кастиэль. — Ему был сон, и в этом сне ему сказали, что он должен совершать добрые дела и быть милостивым к бедным, и помнить, что только благодаря милости Божией он царь Вавилонии. А иначе… собственно… вот, — кивнул он на царя, который все еще старался пережевать жесткую траву. — Как видишь, он не послушался. Спустя двенадцать месяцев после этого сна он, гуляя по крыше своего дворца, сказал, что он построил Вавилон силой своего могущества.       — И на крови, — добавила Аннаэль.       — И на крови. Но не своим могуществом он построил Вавилон, а Божией волей.       Аннаэль упрямо стиснула губы. Воля Отца была волей Отца, и спорить с этим она не имела права, да и к чему? Навуходоносор получил наказание, какая разница, за что? После смерти он, если не раскается, будет гореть в Аду. Первоначальное сочувствие к нему погасло. Но…       — Он более виновен в том, что убийца, — отчеканила Аннаэль.       — Решать Отцу, — смиренно отозвался Кастиэль, воздев глаза к небу. Это всегда ужасно ее раздражало — это его смирение. На все воля Отца. Все творится по воле Божией. Пути Господни неисповедимы. Кастиэль делал все правильно, говорил все правильно, но эта его правильность выводила ее из себя.       Вдруг Навуходоносор приподнялся с четверенек, выплюнул недожеванную траву изо рта и забормотал что-то, глядя в небо. Аннаэль прислушалась: царь восхвалял и благословлял Бога, утверждал, что и небесное Его воинство, и люди ничего не значат, а все творится лишь по Его воле.       — Пришло время и он раскаялся, — заметил Кастиэль. Шагнув к коленопреклоненному царю, он возложил ладонь на его лоб, и из ладони пролился свет, возвращающий раскаянному разум. Навуходоносор растерянно заморгал, пытаясь осознать, где он и что делает. Двух наблюдающих за ним ангелов он не видел.       — Раскаялся? — удивилась Аннаэль. — То есть… он вернется к царствованию?       — Вернется, ибо грех искупил.       — Он ничего не искупил! — она стиснула кулаки. — Он не сможет искупить этот грех! Он не воскресит убитых!       — Воскрешать может только Отец…       — Да знаю я! — перебила она очередную речь Кастиэля. — Знаю! Он может все! Его пути неисповедимы! Вот только — где Он, Кастиэль? Где Отец? Ты видел Его?       — Видеть Его могут лишь архангелы…       — Ладно, — снова перебила Аннаэль, — а где тогда Габриэль? Архангел? Почему он исчез? Куда?       — Говорят, он… — на этот раз Кастиэль сам оборвал свою речь. Имя Габриэля на Небесах старались не упоминать, так же, как и имя Люцифера. Габриэль не пошел против Отца так открыто, как последний, но его исчезновение можно было объяснить лишь падением.       — Многое говорят, — Аннаэль обхватила себя руками за плечи. — Я устала, Кас. Землю все время заливают кровью.       — Кас? — он вскинул бровь. — Как ты назвала меня?       — Разве не проще так? Наши имена очень длинные, и их можно сокращать. Ты можешь звать меня Анна.       Анна! По всему телу Кастиэля прошла непонятная ему дрожь. Анна… это было больше человеческим именем, чем ангельским, а «Кас» вообще на имя не походило, но звучание того и другого было… теплым?       — Это имя не ангела, но человека, — сказал Кастиэль. — А «Кас» звучит, как кличка животного.       — Ты обиделся?       — Нет, — он покачал головой. — В животных нет ничего плохого, они тоже творения Отца.       Навуходоносор тем временем заново учился ходить: поднимаясь на ноги, он то и дело падал снова: мешали длинные ногти, и за семь лет, что он провел, подобно зверю, царь уже отвык быть человеком. Гордыни в нем теперь точно не осталось. В нем не осталось ничего, но Аннаэль знала: он вернется в свой Вавилон и там снова станет собой.       — Зачем ты привел меня сюда, Кас? — она решила не обращать внимание на его недовольство этим именем. — Ты сам вернул разум ему. К чему мое присутствие?       — Я хотел показать тебе, к чему приводит гордыня, — Кастиэль взглянул на нее, и во взгляде этом уже не смирение было, а упрек.       — Постой, ты хочешь сказать, что я?.. — Аннаэль взмахнула ресницами.       — Нет! — быстро выпалил Кастиэль. — Нет, конечно, нет.       — Но ты во мне усомнился.       — Нет.       — Я твой командир, — напомнила Аннаэль. — Я могу наказать тебя за то, что ты выразил сомнение во мне.       Она смотрела снизу вверх, но ей хотелось думать, что со стороны выглядит иначе. Что ее угроза звучит хоть сколько-нибудь… угрожающе. Кастиэль же не выразил ни малейшего испуга или раскаяния, и теперь взгляд его был полон печали.       — Если бы ты вела себя, как мой командир, ты уже наказала бы меня, — сказал он. — Поэтому я и показываю тебе его.       — Ты прозреваешь во мне гордыню?       Это было обидно. Это было оскорбительно, и Аннаэль имела полное право на время отправить Кастиэля в тюрьму или даже ударить, ибо обвинить ангела, причем вышестоящего, в одном из смертных грехов, было неслыханной дерзостью. Возможно, если бы это был не Кастиэль, Аннаэль бы так и поступила: пощечина и арест. Но это был Кастиэль.       И он был, возможно, немного, самую малость… прав.       — Ты хочешь сказать, что я неумеренно желаю превосходства? Или что я заносчива? Высокомерна? Властолюбива? Эгоистична? Нетерпима к упрекам? Что я способна на кощунство и осквернение святого?       — Нет, — Кастиэль снова покачал головой. — Мне лишь кажется — всего лишь кажется — что ты веришь в то, что все можешь сама и всего добиваешься сама, а не с помощью Отца и по воле Его.       — Думаешь, я могу закончить, как он? — Аннаэль кивнула на царя, который наконец-то кое-как смог принять вертикальное положение и теперь пытался устоять, чему мешали длинные ногти на ногах.       Кастиэль содрогнулся. Представив Аннаэль на его месте… он не должен был представлять, поскольку Навуходоносор был нагим, и командир в помыслах его тоже предстала такой. На мгновение, ибо он тут же изгнал из головы все греховные мысли, но… он говорит о ее гордыне, а чем лучше сам?       — Прости! — он упал на колени к ее ногам. — Я не думал, что говорю, и разум мой был затуманен!       Аннаэль закусила губу. Не сказала же бы она, что Кастиэлю правильно казалось? Она действительно думала, что все ее достижения принадлежат ей одной, забывая, что в первую очередь это благодаря Отцу. Но, если Отец знал обо всех помыслах своих воинов, то должен был знать и о ее кощунственных догадках, и покарать ее в тот же миг — а Он даже ничего не сказал ей.       — Ты прощен, — ответила она Кастиэлю. — Поднимись.       Тот поднялся. Навуходоносор ковылял в сторону Вавилона — или куда-то еще. Аннаэль сомневалась, что ему известно правильное направление.       — Если меня однажды накажут так же… — задумчиво произнесла она.       — Нет! — воскликнул Кастиэль, порывисто схватив ее руки — и тут же этого устыдился. Но не отпустил. Вместо этого твердо проговорил:       — Тебя никогда так не накажут.       Между строк можно было явственно прочитать: «я этого не допущу».