Всё, что мир может предложить

Море в Саамее бесконечно. Пересохшие, жидкие ручейки — скорее тонкие струйки грязи, чем что-то, что можно бы было назвать реками — впадают в него, иссушенные жарой. Жара здесь безжалостна совершенно, как бесстрастный, ослеплённый бог Тир, несущий правосудие; она выжигает из стен и крыш домов все цвета, кроме белого и охристо-красного. Большую часть дня Астарион проводит в глубине виллы, защищённый от зноя прохладной пещерой белых стен, и только ближе к вечеру, около четырёх часов дня, выбирается на террасу, по стенам которой вьются роскошные плети бугенвилии, утопающие в белоснежных, похожих на бумагу цветах, и где стоят в кадках юные серебристые оливы. Тогда он смотрит на южное синее море и каждый раз с непереносимой новизной ощущает — оно бесконечно. Он знает — где-то там, среди этой бескрайней, вечной синевы, качается на волнах крошечная ореховая скорлупка лодочки. С террасы прокураторской виллы её не увидеть, но она не перестаёт от этого быть там. Почти каждый день — в ранние утренние часы, или в жгучий полдень, или ближе к закату, — сухой и долговязый, страшный всем, кроме Астариона и маленьких детей, человек выходит в море на этой крошечной лодчонке. Он гребёт долго — пока из виду не скроется совершенно и город, и окружающая его охристо-красная пустыня; пока вокруг не останется ничего, кроме бесконечной синевы. Тогда он берёт привезённый с берега камень, крепко обхватывает его и прыгает за борт. Сидя на террасе, окружённый белоснежными бумажными цветами бугенвилий и серебристым шелестом олив, прокуратор Саамеи Астарион Анкунин пытается представить то, что рассказывает ему его начальник охраны. Камень тянет вниз и вниз, в тёмную глубину. Гезрас следует за ним, пока вокруг не устанавливается глубокая синева, в которой сразу и не понять, где верх, а где низ. Он говорит, что даже в самый жаркий день там, внизу, царит холод. Море поглощает всю ярость, с которой обрушивается на него правосудие солнца. Гезрас наблюдает за тем, как выпущенный из рук белый камень исчезает во тьме, и тогда разворачивается в этой бесконечной бездне. Теперь он смотрит на море по-настоящему. Тоненькая верёвка с ещё одним камнем — якорь, по которому он позже найдёт свою лодку, — тянется вверх, к свету. На неё можно перестать обращать внимание. Он остаётся один в бесконечной, безразличной синеве, в бездне без конца и без края, крошечная искра жизни в вечном холоде. — Это очень страшно, — говорит Астарион. — Это свобода, — отвечает Гезрас, — спокойствие. Однажды они отправляются в море вместе. Конечно, Астарион никогда не станет так прыгать в море, не станет висеть в бездне, пока лёгкие не начнёт печь огнём. — Мы просто полежим в лодке, — говорит Гезрас, — это почти то же самое. Астарион соглашается. Он не выдерживает дольше пяти минут, но ему кажется, что прошло пять часов, пять дней, бесконечность — огромное, безразличное пространство давит, заставляет его почувствовать себя абсолютно незначительным. Он крошечная, незначительная песчинка, он всего лишь искра, мгновение. Море моргнёт — и его нет. В первые же секунды Астарион понимает — море смоет город, море станет снова песком, море оставит после себя камни с отпечатками ракушек, и в то же время море будет бесконечно. Кто он? Прокуратор Саамеи, муж знатной амнской эльфийки Фионы Клавдии Анкунин, в девичестве Корелии, отец юного наследника. За эти пять лет он привёл город и часть прилегающих поселений в относительный порядок, провёл сотни судов и издал десятки эдиктов. Но что это в сравнении с ужасающей бесконечностью моря? Фиона Клавдия замечательная женщина. Свет души моей, — говорит ей Астарион и улыбается, всегда с бесконечной любовью и уважением. — Я боюсь, что в один день ты не вернёшься из моря, — говорит он своему начальнику охраны, тревожно прижимаясь щекой к груди. В прокураторской спальне, продуваемой ночным бризом, темно, только через распахнутую дверь патио видно синее южное небо. Гезрас легко поглаживает его по верху спины, проводит пальцами по позвонкам там, где ещё пять лет назад была печать чудовищного ритуала. — Глупости, — говорит он, — ты же знаешь, что это не так. Астарион молчит, прислушиваясь к глубокому, спокойному, как вечный ход волн, дыханию. Из-за распахнутой двери тянет йодистым, солёным запахом пугающего, желанного, безразличного моря. Оно может проглотить Гезраса, проглотить так же бестрепетно, как проглатывает каждый день очередной белый камень. Но почему-то изо дня в день этого не происходит, а Гезрас прав — на самом деле Астарион отчего-то знает, что его начальник охраны всегда будет возвращаться. — Оно бесконечно, — говорит Астарион. «Бесконечно» — без конца. Ни конца, ни начала, ни каких бы то ни было границ. — Да, — кивает Гезрас, и они долго лежат неподвижно, слушая дыхание друг друга, но не засыпая. — Когда мы с тобой будет старыми, — снова заговаривает Гезрас, — мы с тобой сядем в эту лодку и отправимся далеко-далеко в море. Возьмём вина и немного виски. И вот тогда мы не вернёмся. Почему-то эта перспектива мало пугает Астариона. Возможно, по причине полной своей нереалистичности. В этом и есть её прелесть, от которой он невольно улыбается. — Глупости, — говорит он, утыкаясь носом в плечо и едва слышно фыркая, — мы же оба знаем, что я никогда не буду старым. — Значит, — Гезрас пожимает плечами и притягивает его ближе, — никогда не случится такого, чтобы я не вернулся из моря.