Клятва на мезинцах

      Кабинет у Мори был большой. С высокими светлыми стенами и стерильным полом. На столе, рядом с компьютером, валялась кипа документов. Он достал из ящичка одноразовые перчатки, спиртовые салфетки, мазь и пластыри.       За окном виднелись огни ночного города. Освещение давала яркая холодная лампа на потолке. В больнице царила тишина и лишь изредка можно было услышать шаги дежурных медсестёр. Огай держал тонкое запястье, обрабатывая свежие раны. Он смотрел на них с холодом. Лицо не выражало эмоций. Молчание.       Карие глаза с интересом и некой опаской наблюдали за мужчиной. Каждое его движение было чётким и выведенным до идеала. Мазь холодила и щипала. Опустив голову, Осаму тихо зашипел от боли.       – Сам виноват, – произнёс отец с укором. – Нечего было устраивать этот цирк. Тебе одного раза слёз матери не хватило? Решил совсем её довести?       Мальчик опустил голову ещё ниже, курчавые волосы полностью закрыли лицо. Щёки неприятно защипало, а уши, нагревшись, обрели пунцовый оттенок. Ему было стыдно. К глазам подступили слёзы.       – Теперь полюбуйся, что из этого вышло, – алые радужки сверкали, в них бурлили холод и презрение. Слёзы скатывались по щекам, оставаясь мокрыми пятнами на светлых брюках. – Посмотри на меня, – голос был требовательным и твёрдым, но мальчик лишь помотал головой. – Посмотри на меня, – Огай не повышал голос, но от его тембра по спине пробегала волна мурашек.       Дазай шмыгнул носом и поднял покрасневшие глаза, посмотрев на отца.       – Запомни раз и на всегда, Осаму, – он смотрел на него, выворачивая чужую душу наизнанку, – пустые слёзы и жаление себя – удел слабаков. Жалея себя, ты никогда ничего не добьёшься, так и оставаясь ничтожеством.       Мальчик ещё долго сидел в кабинете отца, рассматривая цветные огни за окном нечитаемым взглядом. Мори ушёл к Танэ, проверить стабильность её состояния. Она спала под гудение отслеживающих аппаратов. Мужчина сел на край койки, которая прогнулась под его весом, коснулся длинных каштановых локонов, заправляя чужую чёлку за ухо, наклонился чуть ближе и коснулся сухими губами тёплого лба. Он ещё долго смотрел на супругу, перебирая густые пряди.       Вернувшись через час, он застал сына всё в том же положении. Казалось, что за это время он даже не моргнул. Огай медленно приблизился.       – Осаму, уже поздно. Тебе нельзя сбивать режим.       Ребёнок в ответ даже не шелохнулся, продолжая прожигать взглядом одну точку. Мори вздохнул, садясь на корточки напротив сына. Из маленького хвоста выбились более короткие пряди и строгий образ приобрёл долю неряшливости. Под тёмными глазами залегли синяки, указывающие на неравномерное соотношение работы и отдыха.       – Если хочешь, сегодня останемся здесь, – он владел этой больницей и вполне мог позволить себе воспользоваться свободной палатой или поспать на диване, как это бывало в двойные смены. Мальчик медленно повернул голову и посмотрел на него.       – Хочу.

***

      Тихое тиканье механических часов казалось оглушительным в тишине кабинета. Он сидел на мягком диванчике, рассматривая стеклянные фигурки на полочках. Неподалёку от них был шкаф с книгами и грамоты в деревянных рамочках под стеклом. Здесь было менее стерильно, нежели в остальных частях больницы. Пахло старыми книгами и кофе, которое пил доктор Фукудзава.       – Ну что, Дазай, как у тебя дела?       Фукудзава Юкичи был человеком спокойным, умиротворяющим. Говорил он размеренно, терпеливо ждал чужих ответов и никогда не торопил.       На следующий день, как Огай узнал о пагубном последствии увлечения сына рисованием, он отправил того к проверенному психиатру-психотерапевту его больницы. Ему было пять, когда он не понимал, что происходит. Его спрашивали о голосах и «воображаемых друзьях», которых он видит. Но у Осаму никогда ничего подобного не было, потому он просто смотрел с недоумением, пока Мори, сидя на стуле возле двери, облегчённо вздыхал. На это Юкичи лишь продолжительно на него смотрел. «Рано радуешься», – говорил его взгляд.       С тех пор прошло три года. Рисование окончательно отправили под строгий запрет. Осаму всё ещё чувствовал себя виноватым за приступ матери, пускай Танэ давно стало лучше и последние года её здоровье в относительном порядке. Потому он не противился новым запретам, да и сам не стремился касаться карандашей с точилкой. Ему уже восемь и его по сей день привозят в больницу каждый месяц на плановые сеансы.       Раньше рядом всегда присутствовал Огай, пока Юкичи не выгнал его взашей, рассказывая о личном пространстве ребёнка, которое он достаточно нарушает дома.       – Сакуноскэ-сенсей уволился, – ответил мальчик, продолжая изучать стеклянную фигурку груши.       Он перестал к ним приходить совсем недавно. Сказал, что Дазай достаточно умён, чтобы справится с общей программой без дополнительных занятий с ним. Но говорил он с Огнем. С Осаму никто не попрощался и не предупредил. В день, когда он привычно спускался на первый этаж к назначенному времени, чтобы лично открыть дверь, никто так и не пришёл.       Терапевт перевернул пару страниц своего блокнота, читая старые записи.       – Твой частный учитель?       – Да.       – Что чувствуешь по этому поводу?       – Мне грустно. Он был для меня не просто учителем, как Достоевский-сенсей, он как… – мальчик призадумался.       – Друг?       – Да, наверное.       – А в школе? Ты пробовал с кем-то подружиться?       Осаму затих, продумывая ответ. Их сеансы могли занимать весь час отведённого времени, большая часть которого пройдет в тишине. Такое происходило часто. Дазай мог молчать и по десять минут, фиксируя стеклянный взгляд в одной точке, и лишь после должного внимания к каждой мысли, произносить одну из них. Юкичи был терпелив. Но на его многолетнем пути в этой сфере он впервые встречал что-то подобное у восьмилетнего ребёнка.       – Нет, они все скучные, – спустя полторы минуты, послышался ответ, – их родители платят за обучение, но в их головах пусто, словно в полночь на меж городской трассе, по которой мы ездим на природу, только сорняки на обочине.       Фукудзава давно привык к широкому кругозору и смышлёности мальчишки. Он говорил Мори, что для ребёнка такой объём информации слишком, но тот его не слушал. Однако, он мог признать, с подобными метафорами, им обоим было легче понимать друг друга.       – А в музыкальной школе? – Юкичи делает пометку в блокноте синей ручкой, которую крутил до этого меж пальцев.       – Там тоже никого, но на прошлой неделе преподавательница говорила о совместной игре, – подумав, поделился мальчик, – сегодня мне должны поставить кого-то в пару. Мы будем играть вместе, но не как с мамой, у него должен быть другой инструмент.       – Как ты к этому относишься?       Молчание. Каждая минута медленно плыла под тиканье механических часов.       – Говорят, что мы с ним два брильянта, прекрасные по одиночке, но не умеющее играть коллективно, – Осаму начал дрыгать ногами, – «Алмаз точит алмаз», – так сказала преподавательница.       – А ты что чувствуешь?       – Интересно, кто он, если мы одного возраста и уровня.       Они ещё долго вели беседу. Осаму искренне не понимал, зачем ему до сих пор нужно посищать врача, если уже все давно было в норме. Или не было. Вопросы, которые ему не нравились, он обходил сторон, порой врал, а иногда и просто игнорировал. Фукудзава понимал, что не сможет добиться от мальчика достоверных ответов, но терпеливо и упорно продолжал назначать сеансы. Человеку не помогут, пока он сам не захочет помощи. Но простое отслеживание состояния и мелких изменений могут помочь избежать без поворотных событий.       Послышалось три коротких стука. Мальчик и спрыгнул с дивана.       – До свидания, Фукудзава-сан! – Вежливо поклонившись, он попрощался.       – До свидания, Дазай, – мужчина ответил кивком.

***

      Отовсюду доносилась игра различных инструментов. Кто-то только учился перебирать струны на гитаре, кто-то фальшивил на сольных партиях флейты, а у кого-то была распевка. Осаму шёл неспеша, стуча маленькими каблучками лакированных детских туфель. Он вдыхал аромат скрипучего пола, пыли и бумаги с начёрканными на ней нотами.       Чем ближе был кабинет с его фортепиано, на котором он низменно играет уже три года, тем отчетливее звучала скрипка. Она резала своей остротой, заставляла парить и резко падать. Дверь медленно отворилась.       В небольшом помещении стоял низкорослый мальчишка. У него были ярко-огненные волосы, собранные в короткий хвост на затылке, веки прикрыты, а из-под тонких пальчиков лилась музыка. Смычок бегал по грифу и играл-играл-играл. Музыка затихла, они медленно опустил руки с инструментом и поднял глаза. Тёмные, карие, радужки глядели в такие же, только на несколько тонов светлее. У Осаму перехватило дыхание. Он ещё никогда не видел кого-то со столь необычной внешностью. Яркие рыжие волосы, веснушки, широкого разреза глаза… «А он точно японец?», – прозвучал вопрос в курчавой голове.       – Дазай, вот ты где! – Сзади послышался старый женский голос. – Мы с Накахарой тебя заждались.       Он с трудом оторвал взгляд от тёмных глаз и посмотрел на свою преподавательницу. Сато было чуть больше шестидесяти, вокруг её рта и глаз уже давно виднелись морщины. Она была одета в строгий тёмно-зелёный сарафан с чёрной рубашкой под низом. С первых занятий Осаму удивлялся её миниатюрности и твёрдой строгости в обучении одновременно.       – Прошу простить за опоздание, – он низко поклонился.       – Каждый раз ты извиняешься, а толку-то? – женщина начала недовольно пыхтеть, поправляя круглую оправу массивных очков. – Тебя ведь привозят, а ты всё равно умудряешься опаздывать, – она окинула низко опущенную голову строгим взглядом и махнула рукой. – Бог с тобой.       Осаму расслабился и подошёл и рыжему мальчику, широко улыбаясь. Ода говорил, что людей привлекает дружелюбие, улыбки.       – Я Осаму Дазай, – он протянул маленькую ладошку, – а тебя как зовут?       Оттенок чужих глаз напоминал Осаму собственные кудрявые волосы. Карие радужки смотрели с неким призрением на протянутую руку. Мальчик горделиво приподнял и повернул голову со вздёрнутым носом, так и не пожав чужую руку.       – Накахара Чуя, – ответил он, даже не глядя на спросившего.       Осаму неловко убрал руку. Он не понимал, что сделал не так. Каждое действие было таким, как его учили. До этого знакомиться ни с кем особо не приходилось, но, если и случалось, всё работало, как надо. В школе на него часто смотрели с опаской, но никогда так, как только что. Внутри поселилось что-то неприятное. Его обидели.       Раз он такой гордый, то ему нужно показать, что я ничуть не хуже, а даже лучше и нечего ко мне так относиться!       Он сел на мягкую табуретку, обшитую искусственной кожей, и подкрутил высоту под себя. Сато окинула их взглядом, взяла со своего столика, в углу комнаты, кипу бумаги и выбрала оттуда четыре двойных листа с нотами. Она протянула по два каждому.       Схватив свою часть, Чуя ловко разместил листы на пюпитре. Осаму медлил, изучая написанное.       – Каждый из вас отдельно уже изучал это произведение. Сегодня вы должны научиться играть дуэтом, – Сато складывала остальные бумаги в аккуратную стопку. – Дазай, ты большую часть будешь аккомпанементом, но и сольная часть тоже есть, ты помнишь, – он кивнул, думая, как бы ему выделиться в сольной части. – Накахара, не забывай уступать и затихать, когда очередь фортепиано. Рыжий недовольно сощурился и фыркнув, отворачивая голову.       – Отлично, тогда начнем! Первым вступлением…       Занятие длилось два часа. Осаму сбивался, терялся и путался, растеряно глядя на игру партнёра. Он действовал уверенно, постоянно выходя на передний план. Они перебивали друг друга, мешали, злились, пытались переиграть, показать, кто достоин зваться гением в своей сфере. Сато пыталась их настроить, сделать замечание, но они будто не слышали. В момент игры для них исчезал другой мир, было лишь желание «победить» в битве, понятной только двоим.       Подобная игра из прекрасного переходила в какофонию. Мальчики тяжело сверлили друг друга презрительным взглядом, пока Сато устало потирала переносицу под очками и вздыхала.       – Нам предстоит долгая работа… На сегодня свободны.       Чуя аккуратно сложил свою скрипку в футляр, пока Осаму закрывал пианино и отдавал ноты.       – До свидания, Сато-сан, – мальчики одновременно поклонились и встретились непонимающими взглядами.

***

      Хлопок двери. Танэ, до этого читавшая книгу, любопытно наклоняется, пытаясь разглядеть что-то в темноте прихожей. Осаму неспеша скинул свои туфли, ровно поставив их на своё место и поплёлся к себе в комнату. Женщина привыкла, что, в дни репетиций, он возвращается с горящим взглядом и уймой рассказов, которые не умещаются в один час. Она всегда слушала, внимая каждому слову, наблюдала с мягкой улыбкой и смеялась.       – Солнышко, как прошла репетиция? – Дазай остановился и посмотрел на неё большими светлыми глазами, будто только сейчас заметил, что не один в доме. Он поджал губы, отводя взгляд и раздумывая над ответом.       – Плохо…       – Ты говорил, что тебе в пару должны кого-то поставить сегодня, – её мягкий голос согревал и обволакивал, создавал желание делиться всем и сразу. Осаму медленно подошёл к дивану и плюхнулся рядом.       – И поставили, – он недовольно бубнил себе под нос, но всё ещё достаточно громко, чтобы была возможность разобрать слова. – Накахару Чую. Сам он играет очень красиво… И выглядит тоже! У него волосы такие яркие, оранжевые, как огонь! – мальчишка начал активно жестикулировать, говоря бодрее, – Но как только мы начали играть вместе всё перестало получаться… Я ему не понравился. Почему я ему не понравился? – с последними словами он вновь совсем затих.       Большие карие глаза смотрели с вопросом и надеждой. Будто Танэ могла дать ответ на любой волнующий его вопрос. Он правда думал, что мама хранит в себе кладезь знаний, которых ему тоже предстоит когда-то достичь.       – А почему ты решил, что не понравился Чуе?       – Он мне руку не пожал… Даже не посмотрел, когда мы знакомились. И разговаривать со мной не хочет! Думает, что самый лучший и ходит такой важный! – Дазай спрыгнул с дивана, имитируя чужие походку и взгляд. Танэ тихо засмеялась, перебив возмущения словами:       – Он ведь тоже до этого только сам играл?       – Ну... вроде да, а что? – Осаму замер, непонимающе смотря на мать.       – Может, он волнуется и боится тебя.       – Боится? Чего меня бояться?       – Ты сказал, что у него волосы рыжие. В Японии это редкость, правда? – Он вновь сел рядом, пока Танэ аккуратно убирала его, так и наровившую полезть в глаза, курчавую чёлку.       – Да… – карие глаза сосредоточились на углу маленького кофейного столика напротив.       – Ты посчитал его красивым, но дети в нашем мире бывают разными, правда? – она наклонилась, запечатлев мягкий поцелуй на чужом лбу и поднялась. – Пора ужинать, пошли.