Призраки прошлого

— Разве ничего не берут с собой в новое существование?

— Только эхо, — сказал я.

«Ночь в Лиссабоне». Эрих Мария Ремарк

Наверное, когда умираешь, тебе снится последний сон. Это может быть просто бред подсознания, собранный неловко из детских кошмаров и взрослых переживаний. Или же набор отрывков воспоминаний из прошлого, не обязательно самых важных, но достаточно ярких, чтобы внезапно вспыхнуть в этот прощальный момент и исчезнуть вместе с тобой. Отчего-то мой сон был связан с одним единственным человеком, который не сказать что и был для меня кем-то особенным. Я просто очень отчетливо помнил его глаза — в ясную солнечную погоду, когда небо наливается густой нежной краской, они будто без зазрения совести крали этот восторженно первозданный цвет. Они смотрели с детским восхищением, которое порой раздражало, но я все равно любил находить в их отражении свое ухмыляющееся довольно лицо. Хозяин этих глаз был совершенно несносным и столь же талантливым юношей. Сыном немецкого торговца оружием, который любое заинтересовавшее его явление привык превращать в объект своего фанатизма. Будь то увлечение механизмами или изучение трудов великих ученых физиков, химиков, математиков — он отдавал этому всего себя. И как бы ни было странно, однажды я тоже вошел в число его предметов поклонения. Возможно, потому, что протянул ему руку тогда, когда все другие лишь смеялись ему в лицо и проходили мимо. Его не любили за то, что он иностранец, за то, что слишком заносчив и экспрессивен — да мало ли за что еще можно невзлюбить человека. Мне всегда было плевать на мнение других, я поступал только согласно своим желаниям. И он казался забавным, этот Гердер-младший. Даже несмотря на то, что его внимание было довольно назойливым. Во сне он улыбался, весело, ослепительно. Светлые волосы безнадежно растрепались на ветру. Он напоминал суетливого воробья в своей простенькой рабочей одежде, да и скачущий от интонации к интонации голос походил скорее на птичье чириканье. Мне нравился его немецкий акцент, но он обижался каждый раз, когда я его передразнивал. Естественно, я не мог сдержаться, чтобы этого не повторить, и он в шутку лез на меня с кулаками, зная, что никогда не победит. Он был щуплым, угловатым и совсем не умел постоять за себя, но почему-то упорно и горячо высказывал свое мнение в лицо тем, с кем был не согласен. Он знал, что я смогу дать отпор, если к нему привяжутся, поэтому везде ходил за мной болтливым хвостом, считая, что уже стал мне лучшим другом. Я же, честно сказать, корыстно брал плату за услуги телохранителя возможностью тайно потрогать редкие экземпляры оружия, которые он брал без спросу, пока отец не знал. Он мог часами рассказывать мне об устройстве какого-нибудь пистолета, однажды даже при мне разобрал один, чтобы продемонстрировать конструкцию наглядно, а потом ловко собрал обратно — его руки с металлом обращались нежнее, чем мои обращались с женщинами, и меня это потрясло. В своем предсмертном бреду я сжимал его руку, державшую револьвер, и направлял ее в стену, на которой мы нарисовали что-то вроде мишени раздобытым им куском мела. Он был непривычно сосредоточен, зато когда пуля угодила точно в цель, не смог сдержать восторженного возгласа. Удирали мы тогда со всех ног, запыхавшиеся, счастливые. Он упал и разбил колено, но даже валяясь на земле, смеялся заливисто звонко и прижимал оружие к груди в защитном жесте, будто только его сохранность была важна. От отца ему в тот день прилетело сильно, но на следующий он как ни в чем ни бывало тараторил мне о чем-то непонятно научном, захлебываясь от перевозбуждения. Пыльная парковая дорожка превращалась в фантастический чертеж под тонким прутиком в его руках. Я ни черта в этом не смыслил, закатывал глаза и пытался его остановить, убедить не кричать, чтобы не привлекать внимания прохожих, хотя в другое время мне самому ничто не мешало греметь смехом на всю улицу, вызывая неодобрительные взгляды. Наверное, я немного стеснялся его компании как раз потому, что мне было далеко до мира, в котором он жил и которым ему не с кем было больше поделиться. Кроме, наверное, отца, но в таком возрасте все мы ищем понимания среди подобных себе. Я был старше на пять лет, однако это скорее добавляло мне авторитета в его глазах. Он хотел чувствовать мое одобрение, и ему казалось, что он его находил. Я же почему-то никак не мог сказать ему, что мы летаем в разных небесах. Стоило посмотреть в эти горящие энтузиазмом глаза, и я понимал, что не прощу себе, если они перестанут так ярко светить. Все же, насколько я мог судить, у него и правда не было больше друзей. Стыдно признаться, но я даже не помнил его имени. Во сне оно постоянно от меня ускользало, лишь слегка задевая перьями хрупкого крыла. Звучное, немного щепчущее, с отголосками далекого прошлого, которое всегда на устах. Мне казалось это глупым — ведь такое имя невозможно забыть. Мои губы рисовали его, чтобы окликнуть вечно ускользающий образ. Мне было страшно, что даже он исчезнет, и я останусь совсем один. Но как когда-то я сам стал для него единственным слушателем, так теперь только он пришел проводить меня в последний путь. Себастьян Моран умер. В Лондон вернулся совсем другой человек — калека и телом, и душой, не верящий больше в людей. Мне нужно было понять, что делать дальше со своей новой жизнью, и ответа я найти не мог. Тогда я и подумал: если образ Гердера так навязчиво следовал за мной, возможно, это было знаком. Но на месте оружейного магазина я обнаружил лишь часовую мастерскую. «Бывший владелец скончался, насколько мне известно. Разве у него был сын? Ничего не слышал, простите, сэр. Не нужны ли Вам новые часы?» Наверное, я был немного груб, меня раздражало безразличие старого часовщика, хотя он просто выполнял свою работу и был довольно любезен. Большего требовать от него было бы, право, странно. И, пожалуй, здесь мне и следовало прекратить свои поиски — в конце концов, какое мне дело. У голубоглазого приставучего мальчишки из моего прошлого тоже должна была давно начаться совсем другая жизнь. Возможно, после смерти единственного родителя он оставил оружейное дело, женился и теперь занимается чем-то совершенно другим. Возможно, он и не вспомнит меня, когда увидит, и наверное, так даже лучше. Оставить былое былому, забыть о странном предсмертном сне. Ближайший бар накрыл меня волной веселого гомона и запаха крепкого алкоголя. Я играл, пока голова не стала гудеть от желания спать и количества выпитого. Половина выигрыша была оставлена в соблазнительном вырезе платья какой-то девчонки, которая с радостью дала себя облапать и затащить в маленький грязный номер на последнем этаже, под самой крышей. Ближайшую неделю я провел, шатаясь по сомнительным заведениям, в которых было все необходимое для того, чтобы забыться такому, как я. Гердер мне больше не снился, и я уже стал забывать о своем сомнительном порыве разыскать его. Обычно живые не рады призракам, решившим заявиться к ним с того света, размышлял я с кривой ухмылкой, залезая под юбку очередной официантке и слушая ее глупый слишком пронзительный смех. Еще немного, еще совсем немного, я должен был вспомнить то, что доставляло мне удовольствие до того, как война стала моей единственной забавой. А потом можно будет раздобыть револьвер, какую-нибудь редкую модель, чтобы было не так обидно. Зарядить его одной единственной пулей и сыграть в русскую рулетку до победного. Я начинал сомневаться, что однажды мне представится возможность взаправду осуществить месть, о которой я грезил. И это становилось высшей мерой отчаяния. Я чувствовал вину за свое существование перед теми, кого уже не было в живых. Их лица до сих пор так ясно всплывали в голове, что это причиняло нестерпимую боль. Ее-то я и пытался заглушать изо дня в день, шатаясь по некогда любимому городу черной нелепой уродливой тенью. Дальше не было ничего. — Уходи отсюда, нечего тебе здесь ошиваться. Еще раз пустишь его, Анна, и тебе придется искать новую работу. Я не какой-то благодетель, чтобы каждого бездомного кормить за свой счет. Иногда я отвлекал себя тем, что наблюдал подобные этюды из жизни других людей. Они воспринимались как обычные сценки, разыгранные для забавы, и редко откликались в душе. В мире слишком много несправедливости, чтобы пытаться вступиться за каждого обиженного судьбой. Хозяин очередного трактира, человек вспыльчивый, но не сказать, что плохой, пытался выставить за дверь мужчину с бинтовой повязкой на глазах, пропитанной кровью и затянутой очень туго, но неаккуратно. Тот сопротивлялся с забавным упорством и говорил что-то неразборчиво, но возмущенно. — Du hast kein Herz! — Чертов немец, что ты там сказал?! Еще и оскорблять меня вздумал! Я выронил карты из руки. Они рассыпались по полу, тут же вымокли в липкой луже от пролитого эля. Мне казалось… нет, я был уверен, что узнал этот голос. Эти интонации, это произношение, чуть капризные нотки, которые когда-то меня так смешили. Руку трактирщика я остановил на полпути от удара, тот взвыл от резкой боли и забранился пуще прежнего, но мне было плевать. — Хватит размахивать руками, я заплачу за еду. Слепой застыл на месте, комично нахохлившись — вжав голову в плечи, он прислушивался к моему голосу, и словно не решался задать вертевшийся на кончике языка вопрос. Я взял его под локоть и повел по проходу между забитыми пьяным сбродом столами, в самый дальний угол, где бы к нам не стали лишний раз приставать. Он шел послушно, стараясь не отставать, но и не произнося ни слова. Пока он ел, жадно, но медленно, шаря по тарелке прибором и нервно поворачивая голову на шум, я неотрывно наблюдал за ним и пытался убедить себя в одной единственной, очень важной вещи: что я ошибся. Что это, черт возьми, не может быть он. Но каждый жест отзывался в сознании болезненным эхом, а его беспомощность перед обычной тарелкой еды меня злила до зубного скрежета. В этот момент мне хотелось кого-нибудь убить. Себя, его, всех в этом душном и омерзительном помещении. Тех, кто сделал это с ним, и тех, кто сделал это со мной. В мое прошлое больше не было дороги, теперь уже точно нет, ведь последний человек, который знал меня в лицо, не мог меня увидеть. Не мог опознать. Сказать: “Да, этот несчастный и есть мой старый друг, Себастьян Моран. Он был неплохим человеком, как жаль, что его больше нет” Я сжал единственную здоровую руку в кулак так сильно, что перестал чувствовать пальцы. Все это было таким идиотским абсурдом. Гердер молчал, сидя напротив и не зная, куда себя деть. Такой же лишний человек, такой же потерянный призрак. Я дотронулся до его плеча, он остался недвижим, опустив низко голову, так что теперь мне отчетливо было видно, насколько грязной и старой была повязка на его глазах. Хозяин трактира был недоволен, но в комнате отказывать не стал — у меня были деньги. В тишине и полумраке у приоткрытого окна мы еще долго сидели, погруженные каждый в свои раздумья, которые наверняка неизбежно пересекались, но оставались невысказанными. Когда я потянулся к его голове, Гердер отпрянул и чуть не упал со стула. В тот момент я впервые назвал его по имени. Впервые за всю свою новую жизнь оно пришло само, будто всегда было рядом, но ждало своего часа. И я понял, почему так нелепо, но объяснимо было его забыть. — Кристиан. Я хочу помочь. Он глухо выдохнул. Ухватился рукой за подоконник и закусил губу. Звук, который вырвался у него из груди, казалось, мог разбить меня на осколки. Он плакал без слез, всхлипывая надрывно и почти задыхаясь. Слышать это было невыносимо. Помню лишь тепло его тела, когда прижимал его к себе так сильно, что, кажется, делал больно. Помню, как пальцы его шарили по моему лицу, очевидно, пытаясь нарисовать подобие портрета, убедиться, что это действительно я. Когда я попробовал снять с него повязку, он забарахтался словно утопающий, только что спасенный и еще не осознавший это. Я знал, чего он боится. Мне и самому было страшно. Он наконец наткнулся на то, что осталось от моей правой руки и замер в оцепенении. Я почувствовал пробравшую его дрожь так, будто она была моей, подцепил здоровой рукой грязный бинт у его виска, пользуясь моментом. На этот раз он не стал возражать, покорно ожидая своей участи, вцепившись в мою руку, будто от нее зависела его жизнь. Последний слой ткани снять было особенно трудно, он прилип к лицу из-за запекшейся крови — но больше всего мешали преодолеть этот рубеж внутренние противоречия. Я принес теплую воду, стараясь быть аккуратным, но все равно то и дело причинял дискомфорт, раздражался и так делал только хуже. Гердер хотел возмутиться, я это видел, но он сам себя останавливал, крепко сжимая губы, и я вдруг провалился в еще одно далекое воспоминание, которое раньше казалось несусветнейшим бредом. Прохладный закуток в оружейной лавке его отца спасал от внезапной июльской жары. Мы сидели прямо на полу, в полумраке, беседуя вполголоса и смеясь над какими-то глупостями. Я рассказывал об очередной девушке, которая в то время не выходила у меня из головы. Одна из многих — сейчас мне кажется, что Гердер запоминал их лучше меня самого, хотя был знаком с ними только с моих же слов. Он вертел в руках бракованный револьвер, ковыряясь инструментом в изящном, но бесполезном, к сожалению, корпусе, улыбался с видом человека, который пытается скрыть, что ему не слишком приятна тема, и то и дело кидал мне ехидные взгляды и слова. Я знал, что его это бесит, поэтому отвечал тем же, превращая постепенно разговор в шутливый обмен колкими шутками. — Не завидуй, шкет, у тебя все впереди. Ты небось еще даже ни разу не целовался. Его взгляд в этот миг был таким потешно злым, что я невольно покатился со смеху, встретившись затылком со стеной позади. Мало того, что ему не нравилось, что я вечно подчеркивал нашу разницу в возрасте, так я еще и посмел затронуть такую щепетильную тему. Его самолюбие не могло вытерпеть подобного издевательства, но грозное и такое редкое для него «Себастьян Моран!», адресованное бессовестному мне лишь спровоцировало приступ еще более раскатистого хохота. Я задыхался, живот болел от того, насколько случилось разойтись, но осекся я также резко, как недавно зашелся, не сразу сообразив, что происходит. В другой раз он бы уже схлопотал за подобные выходки, просто по инерции, но в тот момент я сам растерялся настолько, что ничего не предпринял, когда лицо мое оказалось в крепкой хватке его узких ладоней. Глаза его потемнели до оттенка предгрозового неба, и это было чертовски красиво. Насколько, что я забыл о том, что вообще вызвало его праведный гнев. — Прости. Я посмотрел на сидящего перед собой человека, вынырнув из глубин памяти слишком резко. К горлу подступила тошнота, которую с трудом удалось подавить. Последний клочок бинта стек на пол бурым ручейком, и я с ужасом понял, что ладонью моей завладела неконтролируемая мелкая дрожь. Чего я только ни видел, пока воевал. Потрясений последних месяцев перед возвращением хватило с лихвой. Я знал вкус ужаса и отчаяния, бессилия и гнева. Но это было нечто совсем иное. Нечто глубже всех этих чувств вместе взятых. Непрощение. Я читал его во впадинах пустых глазниц, что смотрели на меня немигающе бесконечно, и не мог сказать ни слова в ответ. — Моран?.. За окном небо затянула покрывалом мутно-черная ночь. На губах осело теплое едва уловимое дыхание, как когда-то давно, когда Кристиан фон Гердер захотел доказать своему глупому другу, что умеет целоваться не хуже него. Только сейчас целовал его я, придерживая за затылок и не позволяя ускользнуть. Я был идиотом, наверное, но его это внезапно успокоило, и тонкие длинные пальцы, которые когда-то так ловко управлялись с любым механизмом, перестали нервно впиваться в руку, опустившись покорно на колени. — Ты расскажешь мне, кто это сделал, Крис. Сейчас я сменю повязку, и ты мне все расскажешь. Мы выживем, слышишь? Назло каждой сволочи, что отравляет нам существование одним своим присутствием. Мы выживем, а они поплатятся за все. Я тебе обещаю это. И мне достаточно того, что ты меня слышишь, хорошо? Он кивнул. Я уловил, как по губам его скользнула призрачная нервная улыбка, и от этого стало самую малость легче. Мне все еще был нужен револьвер или любое другое надежное оружие. Но уже не для того, чтобы пустить себе пулю в лоб.

***

Часы спешили. Я пытался подстроить свои движения под их ровное тиканье — это бывает очень удобно, — но на 35 секунде они то и дело сбивались с ритма. Если скажу об этом Себастьяну, он посмеется, а сам я их, пожалуй, не подведу… Хотя сейчас я понимаю, что руки мои хранили воспоминания даже бережнее глаз. И если форму и цвет многих предметов я помню теперь очень смутно, то пальцам почти не приходится гадать, когда им подворачивается нечто очень знакомое. И все же это сложно. Боюсь, желание мое быть хоть чем-то полезным может полететь к черту, если я не приспособлюсь быстро работать вслепую в ближайшее время. Чертежи и расчеты теперь приходится строить прямо в голове, и к этому тоже сложно привыкнуть. Слишком много времени уходит на то, чтобы заново научиться делать такие обычные вещи. Младенец и тот бы быстрее управился, а я продолжаю бояться тьмы, которая успела стать частью меня самого. Я до сих пор не открыл Себастьяну имена тех, кто виновен в случившемся, и пусть он злится сколько угодно, пусть скандалит и говорит, что все будет в порядке. Я, черт возьми, боюсь его потерять! Я боюсь потерять этого идиота. Конечно, смешно говорить это кому-то вроде меня, ведь я сам виноват в своем несчастье. Кто, как говорится, за язык тянул, но я никогда не считал нужным заискивать перед людьми, которые мне противны. Главная моя беда состоит в том, что я совершенно не умею промолчать, когда это необходимо. Наверное, я слишком привык к тому, что мне многое сходит с рук. С раннего детства матушка баловала меня как могла, несмотря на предостережения отца. Но он и сам был человеком очень мягким, а мой неподдельный интерес к семейному делу слишком подкупал. В роду Гердеров на протяжении нескольких поколений мастерство изготовления огнестрельного оружия передавалось от отца к сыну. Это было искусство, которым следовало гореть, ведь будь то пистолет, револьвер или ружье, они тоже обладали подобием души и в безразличных руках долго не проживали. Перед смертью отец оставил мне в наследство не только лавку, но и разработки, которые собирались годами. Ценнее этих бумаг не было ничего, но я не смог уберечь ни их, ни мастерскую. Я знаю, что был прав, и это страшнее всего. Когда я узнал, чем занимался отец для того, чтобы сохранить наш счастливый мирок, мне стало тошно. Люди, которым он тайно поставлял оружие, были влиятельны и богаты, но использовали наш товар для дел отнюдь не благородных. «Это не должно тебя волновать», — так они говорили, полностью уверенные в том, что у меня нет иного выбора, кроме как унаследовать и саму дьявольскую сделку. Их лица в момент моего отказа я запомню навсегда. Ведь я сделал выбор, который мог сделать только безумец, ищущий смерти. Однако сейчас я понимаю, что их решение было куда более жестоким, чем просто убийство: лишить мастера глаз, забрать драгоценные записи, хранящие секреты целой династии оружейников. Я был разбит. И лишь боязнь самостоятельно наложить на себя руки останавливала от шага в пропасть. Признаться, я часто думал о Моране в этот период. Гадал, жив ли он еще и, если вернется в Лондон, станет ли меня искать. Когда-то он был одним из немногих людей, настроенных ко мне дружелюбно. Да и сам по себе был человеком запоминающимся. Его страсть к оружию была почти так же сильна, как и моя, но в другом смысле. Я уже тогда умел изготавливать стоящие механизмы, его же привлекало то, как они работают. Но, наверное, это было именно то, чего хотели мы оба. Он — чтобы для него создавали нечто уникальное, я — чтобы моими изделиями восхищались, чтобы им дарили настоящую жизнь. Да, наверное, я брал на себя слишком много. Был слишком высокого мнения о себе, за что и поплатился. И вот уже вторую неделю я бьюсь с одним единственным механизмом, не будучи даже уверенным, что задумка себя оправдает. Все начиналось с простых прикосновений. Я держал в пальцах металл, пытаясь заново привыкнуть к нему, почувствовать лучше. Услышать. Себастьян раздобыл инструменты, детали — он плохо смыслил, что именно нужно, но упорно пытался разбудить во мне интерес к работе. Тогда я считал это форменным издевательством, даже накричал на него, решив, что он смеется. Слепой, который делает оружие — нонсенс! Иногда он не выдерживал и огрызался в ответ. Признаться, нам до сих пор сложно привыкнуть друг к другу. Будто те двое друзей из прошлого, так хорошо находившие общий язык, не более чем выдумка двух отверженных, что держатся вместе лишь потому, что так похожи в своей скорби. В немецком есть слово zweisamkeit. Аналога ему, наверное, не найти ни в одном другом языке, но оно как нельзя лучше описывает наши отношения, пусть здесь не найти и капли романтики. Наше одиночество отравлено прошлым и проклято будущим, в настоящем — поджидает отчаянная пустота. Мы обязаны друг другу только памятью, словно свидетели, которые на Суде смогут подтвердить существование друг друга. И тем не менее, руки мои продолжают сейчас искать выход из этого лабиринта, следуя сбитому ритму секундной стрелки, служащей мне метрономом. Я ошибаюсь, отчаиваюсь, пробую снова. И так до бесконечности, потому что иначе, мне кажется, я и правда перестану существовать. — Что это?.. Моран пришел две минуты назад. Я слышал, как он снял плащ, как скинул небрежно ботинки, встал в дверном проеме. Я научился считывать его настроение по шагам, по тому, как он хмыкает или вздыхает. По интонациям голоса. Раньше я не мог и подумать, что это может быть так важно. Он склоняется ниже, тянет здоровую руку к столу. От него пахнет злачными районами Лондона, табаком и выпивкой. А еще женщинами, которые меняются каждый день. Каждый день новый аромат забытья, который он приносит за своих губах. Я ничего не говорю ему по этому поводу, и он за это, кажется, благодарен. — Я не уверен, что получилось так, как планировалось. Но если хочешь, мы можем попробовать. Нужен врач, который согласится помочь. И нужны деньги. Он удивлен, я знаю. Никогда раньше я не делал ничего подобного, но это то оружие, которое в первую очередь понадобится ему. Если я не могу вернуть себе глаза, то по крайней мере, должен попытаться вернуть ему руку. Он мой щит. И моя единственная возвращенная надежда. — Гердер, это… — Я знаю, смотреться должно неважно. — Нет… Я хотел сказать тебе еще очень давно, но мне казалось чертовой глупостью произносить это вслух. Знаешь, ты…

***

— Настоящий гений. Это был обычный мальчик — такой же, как сотни других. Разве что аристократ, но это совсем не показатель, скорее повод насторожиться. И все же он говорил вещи, которые не могли не удивлять. Его речь звучала по-взрослому рассудительно, впрочем даже далеко не все взрослые обладали настолько цепким умом. Когда Моран представил их друг другу, Гердер был на взводе. Присутствие ребенка, будь он хоть самим принцем, не помешало ему закатить скандал. Его трясло от злости — еще больше от облегчения. Заявиться спустя неделю молчания, чтобы познакомить его с каким-то сопляком — абсолютно неслыханно! Уильям Джеймс Мориарти, однако сохранял такое непоколебимое спокойствие, будучи свидетелем неприятной сцены, что это не могло ускользнуть от внимания. Гердер не видел, но ощущал каждой клеточкой тела во взгляде — улыбку. И от нее по спине бежали мурашки. — Я помогу вам двоим советом, но сделать все придется вам самим, — сказал юный вельможа, обойдя скромное жилище, в котором с самого начала хозяином был полнейший хаос, и присел за стол, за которым обычно работал Гердер, словно имел на это полное право. — Любой другой на твоем месте опустил бы руки, и его нельзя было бы за это осудить. Не будь жадным — тебе дали веру в себя, и всю без остатка ты забрал ее, вместо того, чтобы поделить как хлеб, который делят нищие. Гердер хотел возмутиться. Что может знать посторонний человек, совсем маленький и неопытный, о людских душах. Но Уильям продолжал как ни в чем не бывало, и ему все сложнее было возразить на его слова. — Призраки прошлого никогда не уходят совсем. Их можно ненавидеть, с ними можно мириться, но они всегда будут рядом, поэтому куда разумнее научиться их любить. Скрипнул стул. Мальчик обернулся, и его взгляд вновь обжег кожу, как влекущее пламя церковной свечи. Рука Себастьяна, теплая, настоящая, сжала некрепко ладонь. Вторая, тяжелая из-за металлического корпуса протеза, осторожно легла на плечо. Кристиан все еще был зол. На него, за то, что заставил волноваться и мучиться ожиданием, не зная, закончится ли оно. На себя, за то, был таким эгоистом, хотя знал, какой благодарностью следует ответить на возвращенную способность выполнять любимую работу. — Те, кто сделали это с тобой, сломали не одну жизнь. И на этом не остановятся, если что-то не сделать. Я знаю, что ты способен на гораздо большее. Но некоторых призраков все-таки стоит изгонять из своей жизни. Иначе они никогда не позволят уйти дальше собственного сожаления. Часы вновь неумолимо торопились, и в этом, казалось, тоже был некий зашифрованный смысл. Гердеру впервые за очень долгое время почудилось, что тишина действительно затушила все звуки вокруг. Приложила палец к губам и велела отбросить все страхи. Настоящее дышало неопределенностью, будущее было леской, протянутой через пропасть, и он ее не видел. Только чувствовал, как чуть крепче сжимаются пальцы на ладони, а в плечо утыкается растрепанная макушка. «Я помогу вам советом», — сказал маленький Бог, и это было проверкой. «Но сделать все придется вам самим», — добавил он, и это было испытанием. Кристиан усмехнулся. Юноша с голубыми глазами, который столько лет смотрел на него из зеркала, улыбаясь и щурясь лукаво, уже не казался предателем и врагом. Ему очень хотелось, чтобы Себастьян почувствовал то же самое. Наверное, когда умираешь, тебе снится последний сон. В тот момент, когда острый кортик вошел ему в глаз, разрушая неописуемой болью сознание, перед мысленным взором в последний раз всплыло улыбающееся лицо смешного взъерошенного парня, в которого были влюблены, пожалуй, все девушки Лондона. Он весело подмигнул, растрепал еще сильнее рукой торчащие в разные стороны волосы и отвернулся, уходя без сожалений. На войну. С которой его с необъяснимым упорством будет ждать один слишком навязчивый, но знающий цену памяти друг.