Пэйринг и персонажи
Описание
Гарретт не занимается собирательством. Также Гарретт — лжец.
Примечания
*что-то на беззаботном и легкомысленном*
не вычитано.
этого города
17 января 2025, 06:43
Гарретт достал из-за пояса мешочек с бриллиантами, и глаза Бассо засверкали. Блеск этот не имел ничего общего с тусклым светом свечи, догорающей на столе.
— Прекрасная работа, мастер-вор, как всегда, — сказал Бассо и постучал себя пером по виску. — Это ухо не слышало ни о каких кражах сегодня ночью. Иногда мне думается, что ты призрак.
Пока он оформлял заказ в своей толстой пыльной книге, глаза Гарретта смотрели на аляповато яркое пятно, которое выделялось среди непримечательного и откровенно бедного убранства логова Бассо и которое явно чего-то стоило.
— Что это у тебя такое? — вкрадчиво спросил он.
Бассо обернулся.
— А, это. Картина какого-то художника, хрен его вспомнит по имени. Не особенно ценная. Малкас притащил со своей последней вылазки, сказал, подарок. А что мне? Я взял. Хотя уродство неописуемое. — Бассо посмотрел на Гарретта и удивленно вскинул брови. — Ах ты, пройдоха, — понимающе сказал он. — Я знаю этот взгляд. Даже не думай.
Бассо спрятал картину, но через три дня она все равно исчезла.
***
Гарретт не был большим поклонником искусства, по крайней мере, в том смысле, который не имел отношения к деньгам. Предметы художественного ремесла оставались основным товаром на его рынке. Необходимо знать, что в моде и кто популярен. Чем скандальнее — тем прибыльнее. Самоценность искусства как такового его не занимала, хотя это вовсе не означало, что он лишен вкуса. Так же, как его не интересовало искусство, его не интересовало и коллекционирование — порочная черта загордившегося, растолстевшего дельца. Бассо был прав: картина ничего не стоила. Имя в подписи — Монтонесси — не известно никому из его знакомых сбытчиков краденого. Художественный стиль аляповат, силен и абсурден: люди с собачьими головами стоят перед лежащей обнаженной девой, праздно подпершей голову рукой, тело прорисовано небрежно, а фигуры, судя по фракам, мужчин — с явным вниманием. На обороте холста черным едва внятным размахом кисти оставлена подпись: «Толпа псов лает при виде мяса». Некий толстосум не пожалел денег, чтобы завладеть такой интеллектуальной дерзостью. Забавно, что большинство приобретателей подобного искусства использовали его в качестве облагораживающего средства, хотя работало оно, как зеркало. Гарретт повесил картину в часовой башне. Когда он увидел ее, она блестела так, как блестят все драгоценные вещи. Его глаз узнал ее стоимость и качество даже издалека, и что-то, внутреннее чутье, отточенное целой жизнью краж, подсказало ему, что за это заплатят дорого. Возможно, не сейчас. Позже. Кроме того, такой хвастливый дилетант, как Малкас, заслуживал немного унижения.***
Гарретт нашел еще одну картину через месяц. Обыкновенно он работал через посредников. Его задача украсть, и украсть хорошо и много, а найти, где больше добычи и кто за нее лучше заплатит, дело скупщика. Однако в редких случаях он предпочитал выступать от собственного имени. Например, когда дело касалось снаряжения. Он использовал услуги только доверенного оружейника и скупал материалы напрямую. Возможно, это было ошибкой, решил он, когда оружейник попросил его выполнить одну непыльную работу, с которой, как было сказано, справится только мастер-вор. Заказы по знакомству — верный способ попасть на виселицу. Или, возможно, это было удачей, также решил он, когда все же взялся за работу. Кузина оружейника работала горничной в доме знатных господ Эскилов, где случилась трагедия, разделившая семью: господин Эскил при загадочных обстоятельствах погиб, но своей жене не оставил ни гроша, передав все сыну. Кузина утверждала, что госпожа Эскил заслуживала большего, и готова была в период траура, когда дом практически пустовал, оставить все окна и двери открытыми для незваных гостей с улицы. Вор должен был выкрасть завещание, а вместе с ним мог брать все, что попадется под руку. Единственная загвоздка в самой сути: кузина — любовница молодого Эскила, и, чтобы покинуть дом и залечь на дно, ей нужны деньги. Впрочем, просила она не много в сравнении с тем, что предлагала. От дела пахло тухлым, но Гарретт брался за работу и похуже. Кузина сделала свое дело как следует, и пробраться в дом не составило труда. Пустые комнаты оставались блаженно темны и холодны, но в коридорах повсюду горели свечи. Охрана оставалась внизу, в парадных помещениях, пока Гарретт обходил верхние этажи. Ему удалось найти комнату покойника и из некоторых записей узнать, почему все-таки госпожа Эскил не получила ничего, а также комнату Сореса Эскила, сына, и вскрыть сейф с завещанием. Когда он направлялся к боковым лестницам, чтобы обойти охрану, то увидел выставленный в холле гроб, возле которого сидела новоиспеченная вдова. Гроб окружали десятки свечей, заливая холл ярким светом. В стеклянных шкафах, что стояли вокруг, было чем поживиться: несколько серебряных и золотых кубков с драгоценными камнями и ордена семьи. Пол был шумным, но благодаря колоннам теней оставалось достаточно, чтобы он мог прокрасться ближе. Потребовалось некоторые время, чтобы вскрыть замки на шкафах, но в тот самый момент, как он подцепил пальцами край стекла, раздался тихий всхрап. Оказалось, вдова бдела слишком старательно. Он обчистил шкафы, а когда возвращался, увидел на стене, в густой тени, перевернутую рамку. К ней была приколота записка. «Лора, утром немедленно избавься от этой картины. Глаза бы мои ее не видели. Даже не продавай, просто выбрось в канаву погрязнее! Ш. Э.» Он перевернул рамку. Вот она, примечательная вещица с непримечательным именем. На картине — знатная дама приподнимает зеленое бальное платье, обнажая большие копыта. — Сегодня я ваш добрый друг, — тихо сказал он вдове, расправляя бритву, и аккуратно вырезал холст из рамы. На обороте тем же знакомым волнообразным стилем была сделана надпись: «Вечером она вальсирует, а ночью раздавливает ребра. Такова она есть, не прекрасная и не ужасная». Эту картину Гарретт повесил рядом с первой. Обе выглядели несуразно на старой каменной стене башни. По крайней мере, однажды они хорошо продадутся.***
О третьей картине он услышал, когда направлялся к «Хромому буррику». Молодая дама курила возле окна мансарды, по крыше которой он крался, и говорила кому-то: — Я слышала, леди Июнь купила какую-то страшную картину. Она настолько поганая, что все в восторге и говорят об этом художнике… ах, не знаю, как его зовут. Знаю только, что он сумасшедший. И купила вроде как задешево. — Задешево можно купить и что-нибудь приличное, — отдаленно заметил мужской голос. — Ну, разве это интересно, когда ты при деньгах? Леди Июнь — настоящего имени никто не знал — занималась флористическим бизнесом в Олдейле. В последние несколько лет ее имя было на слуху в Городе, как раз после того, как она обустроила церемонию бракосочетания Норткрестов. Зрелище, по слухам, вышло отменное. Гарретт не знал наверняка — в то время он был слишком занят, обчищая карманы знатных гостей, остановившихся в ближайших гостиницах. До того о леди Июнь никто не слышал. Говорили, она была швеей, прежде чем удачно вышла замуж за лорда Тибальда, немощного старика, которого уже и ублажать не требовалось. Похоже, он сделал ей предложение из исключительно эстетических соображений, хотя это и означало много других, не менее отвратительных, чем ублажение, вещей. Как бы то ни было, дама она была заметная: всегда в красном, в ярких цветочных шляпах и при мальчике-служке, который выгуливал ее маленькую собаку. Через год после брака она начала активно собирать на деньги мужа всевозможные редкости, от старых книг до драгоценных камней, найденных в шахтах под Городом. Гарретт знал, как работала сеть слухов. Поэтому не удивился, когда в «Хромом буррике» Бассо предложил ему свежий заказ. — Ты слышал о картине, которую купила эта цветочная леди? Леди Июнь. Один мой клиент готов хорошо заплатить тому, кто найдет эту картину и испортит ее. Не хочу раскрывать его личность, но, похоже, он один из ее отвергнутых кавалеров. — Нет. Дело мне не по вкусу. — Неужели? А я думал, ты заинтересуешься. Как раз твой навык. — Я вор, а не вандал. Дженивер клюнула Бассо по пальцам, прежде чем тот успел взяться за кружку пива. Он отогнал ее, и она громко каркнула, крыльями смахнув ореховую шелуху со стола. — Честное слово, Гарретт, я еще не встречал среди вашей братии никого, кто мог бы позволить себе твою привередливость. Впрочем, за это я тебя и уважаю. Знак статуса, наверное. Как скажешь. В таком случае что я могу предложить тебе, мастер-вор? Тем же вечером Гарретт наведался в Олдейл и проскользнул на задний двор особняка лорда Тибальда по металлической решетке в ограде. Всего пара охранников держала пост у парадного входа, и из разговора между ними он узнал, что леди Июнь находилась в своей мастерской на первом этаже. Гарретт проник в особняк через оранжерею и в коридоре, соединяющем кухонные помещения со столовой, нашел резную деревянную дверь с узором в виде цветов. Взгляд в замочную скважину показал ему, что леди Июнь работала за своим столом, выкладывая букеты сухоцветов и что-то бормоча себе под нос. И там, прямо над ее рабочим столом, среди других натюрмортов и пейзажей висела картина, которую он искал, скромная, в узкой серебряной раме. Бесшумно ступая по ковру, он прокрался на кухню и застал двух служанок за разговором. — Еще раз. Серебряный кубок — для леди Июнь. Золотой — для господина Тибальда. Запомнила? — говорила одна. — Запомнила, — отвечала другая. — Смотри не перепутай. В кубке лорда больше маковой настойки, чем вина. — Но он так стар! Зачем? — Тише ты. Опиум ему курить больше нельзя, вот и утешается. Обращайся к нему только «господин», поняла? И не вздумай назвать леди Июнь госпожой Тибальд, если не хочешь тут же лишиться работы. Она этого терпеть не может. — Первая служанка оглянулась на часы. — Ну вот, скоро полночь. Сходи проверь, все ли белье развешано. Мне нужно подготовить продукты на завтра. Когда кухня опустела, Гарретт покинул тень за камином и приблизился к столу, где на подносе торжественно стояли два кубка. Серебряный — для леди, золотой — для господина. Нехитрым способом Гарретт подменил одно вино другим. — Какая жалость, — произнес он. — Кажется, я что-то перепутал. В полночь по кухне раздался звон колокольчика. Бывшая здесь прежде молодая служанка вбежала, пригладила волосы, платье и забрала поднос. Когда Гарретт, собрав по особняку кое-какие ценности, явился в мастерскую леди Июнь, та уже глубоким сном спала за своим столом, уткнувшись лицом в сухие цветы. Плиточный пол был покрыт кое-где моховыми наростами, и он тихо прокрался мимо, вцепившись взглядом в коллекцию картин над столом. Та, за которой он пришел, висела в середине, маленькая и аккуратная, совершенно не похожая на остальные. Он не стал вырезать холст и взял всю раму — в конце концов, такую изящную вещь можно было хорошо продать. На этой картине был крупно изображен мужчина, одетый в классический строгий костюм. Из воротника, однако, росла не голова, а зеленая мухоловка с разинутой розоватой пастью и длинными хищными волосками. Человеческая рука в белой перчатке была приложена к груди в сердечном жесте. Когда Гарретт позже избавился от рамы, на противоположной стороне холста оказалась надпись: «Мы придумали невинность, которой никогда не достигнем, и лучшие из нас обречены страдать в вечной погоне. Он в самом расцвете». Через три дня, когда пропавшая картина стала достоянием общественности и на каждом углу вновь заговорили о ворах, Бассо спросил его: — Малкас пришел туда и сказал, что картины уже не было. Ты ведь не имеешь к этому никакого отношения? — Не понимаю, о чем ты, — ответил Гарретт.***
Кем бы ни был этот Монтонесси, скандал об украденной картине леди Июнь, похоже, оказал ему услугу. Лорды и леди стали интересоваться его творчеством, и среди знати пошли разговоры о художнике. — Он сумасшедший. Такие картины может рисовать только сумасшедший! — Подруга Франчески спрашивала у леди Июнь о нем, и та сказала, будто он затворник и мизантроп. Как же тогда он продает свои картины? Не может же быть, что он рисует их просто так. — Я бы не нашел здесь ни капли творческого таланта, однако само мышление впечатляет. Но, думается мне, это не высокое искусство, а типичная попытка выразить наболевшее. — Чем быстрее о нем прекратят говорить, тем лучше. Я лично вижу нечто оскорбительное в его картинах. Однако, несмотря на повысившийся спрос, Гарретт не слышал, чтобы кто-нибудь в последний месяц приобрел хоть одну картину или прознал что-нибудь новое о художнике. У Бассо возникли проблемы с властями, поэтому на некоторое время работы не было, и Гарретт выполнял скудные поручения других скупщиков, хотя на одной неделе в Стоунмаркете к нему лично обратился один чудак с просьбой выкрасть у шлюхи чудесную колоду гадальных карт, которую он подарил ей в состоянии опиумного опьянения. Платил, однако, достойно. К тому же, несмотря на то, какой клоакой был Риверсайд, на каждом шагу там встречались возможности хорошо заработать. В доме шлюхи нашлась записка от некоего «ван Ш.», где он обещал ей богатство и лучшую жизнь, потому что, как говорилось в записке, он «несказанно разбогател» и через две недели сможет позволить себе даже дом Дейпорте. Как оказалось, «ван Ш.» — один из угреедов, которому удалось обчистить сейф с добром в квартире местного ювелира. Только сделал он это не один, а с двумя другими угреедами, но решил не делиться, а под предлогом похорон закопать добытое на кладбище. К тому моменту, когда Гарретт попал в его комнаты в Риверсайде, в живых уже никого не осталось, а следы драки и засохшая кровь на полу свидетельствовали о том, что ситуация решилась сама собой. Однако, тщательно обыскав квартиру, он нашел имя и решил проверить могилу. Возможно, «ван Ш.» сумел держать рот на замке до самого конца. Морнингсайд, как всегда, был блаженно тих и мрачен. Нигде в городе не ощущалось такого смиренного покоя, как среди этих узких темных улочек, всегда выходящих к лабиринту кладбища. Через час брождения среди могил Гарретт обнаружил верное имя. Горка земли была еще свежей. Так что возвращался он с небольшим мешком денег. Какой-то нищий по дороге вцепился ему в руку, выскользнув из тени. — Мастер-вор, госпожа просила передать, что вы всегда желанный гость в Морнингсайде и она будет рада вашему визиту. Королева Нищих была слишком старой и обладала слишком большой властью, чтобы быть человеком. Она имела свою репутацию в Городе задолго до Гарретта и, как он думал, будет иметь ее еще долго после. Это обязывало его оказывать некоторое уважение. И хотя он не верил в чушь о знамениях и судьбе, он понимал, что она была больше его; она знала Город лучше и видела связи, не доступные никому другому, в том числе самому Гарретту. Пусть она и была слепа, как крот. Руины, которые она называла своей обителью, были освещены луной и несколькими факелами. В окружении нищих старуха сидела в своем кресле, обернутая в меха и драгоценности, как роковая дама прежних времен. Ее кривой красный рот не шевелился, а глаза были белы и пусты. Гарретт, однако, не обратил на нее особого внимания. Вместо этого его взгляд притянуло кое-что новое, чего прежде здесь не было. — Любопытная картина, — заметил он. — Откуда она у вас? — Молодой человек недавно хоронил здесь семью, — ответила Королева Нищих. — Денег на похороны у него не было. Власти не помогли ему, однако мы — помогли. Он отплатил, чем смог. Как ты находишь эту вещь? Картина была в дешевой деревянной раме без всяких изяществ. Темнее, чем обычно, она изображала черного зверя, не то волка, не то лису, с человеческой рукой в пасти. На руке блестел золотой перстень, краски вокруг которого были намеренно пламенно-яркими. — Я полагаю, вам хотелось бы получить за свои услуги что-то более материальное, — сказал Гарретт и встряхнул мешок с деньгами так, чтобы звон долетел до ушей старухи. — Я знала, что ты все хорошо поймешь, Гарретт, — отозвалась Королева Нищих. Судьба или нет, но она была ужасающе проницательной старухой. — Эта картина — твоя. Позже в часовой башне Гарретт избавился от рамы и осмотрел оборотную сторону холста. «Такова его природа, крадущего добычу у сильнейших. Разве это не свобода, которой мы лишены?» — Мило, — произнес Гарретт, добавляя холст к остальным.***
В доме семьи Лоу устраивалось огромное празднество в честь дня рождения одной из сестер. Официальным хозяином семьи считался Орландо Лоу, старший из братьев и сестер, большой покровитель «смелых» искусств. Недавно он купил картину некоего Монтонесси, о котором так много в последнее время слышали, и даже лично пригласил его на праздник в качестве жеста доброй воли. Судя по слухам, Монтонесси отказал или, как говорили, «не соизволил ответить». Такие вечеринки обычно привлекали воров, как мотыльков — свет. Некоторые были глупы и сгорали, другие оказывались умнее и летели туда, где богатые дома пустовали без хозяев в темноте и тишине только с незначительной охраной. А были такие, как Гарретт, кто ухватывал все. Воровской мир любил создавать свою романтику: кодексы чести, деловитость подхода, страсть к ремеслу. Если же в этом мире и в самом деле существовала какая-либо романтика, она была далека от Гарретта. Он не брезговал воровать у воров и не действовал ни с кем сообща. Все, что он мог достать, было его добычей, а остальное его интересовало мало. Поэтому, когда он застал двух знакомых из гильдии воров, пытающихся вскрыть замки на окнах леди Гроув, он проник в дом и забрал все, что счел ценным, прежде чем они успели войти и натаскать золота по карманам. Он также нашел в доме ученого и букиниста книгу с записями, отсылающими к каким-то магическим ритуалам, но, поскольку она была окована чистым серебром и драгоценными камнями, решил взять ее. В дом Лоу он проник ближе к утру, в самый темный час ночи перед рассветом, когда гости либо закончили пить и разошлись по комнатам, либо не сумели закончить и остались там, где были: за столами, на диванах у каминов или лестницах, где ступени их одолели. Только слуги и служанки ходили вокруг, вытирая полы от пролитого алкоголя и убирая со столов остатки еды, которыми можно было накормить половину нищих Южного квартала. Семейство Лоу относилось к тем аристократам, которые занимали наиболее близкое к барону положение. Старшая из сестер была вхожа к баронессе Норткрест, брат же унаследовал от отца большую часть состояния и вложил его в обновление архитектуры Дейпорта и морские суда, чем снискал себе большое уважение среди знати, которая, тем не менее, прекрасно знала и о других, менее подобающих и более извращенных его увлечениях. Их дом выглядел соответствующе вычурно: обеденная зала, похожая на небольшой театр, с красно-золотыми портьерами и декорированным потолком, музыкальная комната с самым живописным и мастерски выполненным камином, который только существовал в Городе, холл, приветствующий всякого вошедшего демонстрацией высокого вкуса и достатка, выраженного в предметах искусства, замысловатые витражные окна и библиотека, что была выполнена по заказу знаменитого архитектора прошлого столетия. А также неприлично громкие полы в коридорах. Гарретт прошелся по комнатам гостей, миновав только одну, где две женщины — одна из которых поразительно напоминала именинницу, — явно еще не закончили свой вечер. Двое нанятых стражников стояли возле двери в комнату, судя по всему, полную чего-то заманчивого, и он подумывал было аккуратно убрать их, но не захотел устраивать шум и отложил комнату на потом. Это было хорошее решение, потому что хозяин, Орландо Лоу, имел в своем кабинете потайной ход, идущий через весь особняк, в том числе и к этой самой комнате — семейной комнате трофеев. Там, однако, оказалось не так много того, что хорошо продалось бы, но несколько примечательных безделушек он забрал. Кроме того, в кабинете Орландо он также обнаружил незаконченное письмо: «Уважаемый Х. Монтонесси! Я заметил, что вы пренебрегли моим приглашением, но желаю сообщить вам, что нисколько не держу за это зла, уважая вашу частную жизнь и те условия…» — И куда же ты собирался это отправить? — поинтересовался Гарретт, переворачивая бумагу. Он осмотрел записи Орландо, но нигде не было даже намека на адрес. Пришлось забрать из ящиков все позолоченные перья для письма. Когда он крался по балкону второго этажа над холлом, то услышал разговор служанки и стражника, рассматривавших картины на стене. — А ту, что купили вчера, уже убрали? — спросила служанка. И действительно, в геометрически выверенном расположении картин на стене зияла заметная пустота в том месте, где когда-то явно висела небольшая рамка. — Наверное, ее повесили сюда только на вечер, — сказал стражник. — После всех этих разговоров про кражу. — Жаль. Я хотела увидеть, вокруг чего столько шума. — Сходи в комнату старшей госпожи Лоу. Я слышал, как лорд Лоу просил ее забрать картину с собой. — Правда? Ты пойдешь со мной? — Шутишь? Нет! — Ну, тогда и я не пойду. Если кто-нибудь увидит, прачка сварит мне руки в кипятке. В комнату старшей из сестер Лоу он пробрался через балкон. Однако ступать внутрь не стал, заметив движение в тусклом свете свечей. Голый мужчина рылся в карманах своих лежащих на полу штанов, а затем медленно прокрался к столу. Гарретт глубже вжался в тень балкона, наблюдая, как он рыскал рукой под столешницей. Послышался щелчок, и висящее возле книжного шкафа зеркало в тяжелой раме заметно отстало от стены. А, очередной вор. Очевидно, пришел подготовленным. И явно собирался уйти не с одним призом. За зеркалом оказался сейф. Мужчина ввел комбинацию, и, когда раздался небольшой скрежет открывающихся механизмов, Гарретт бесшумно скользнул в комнату и вырубил его ударом по затылку. Бедняге следовало надеть хотя бы штаны. В сейфе лежала картина в прекрасной золотой раме. Теперь она изображала сидящего на стуле обнаженного человека с бычьей головой и четырьмя руками, две из которых были сложены на коленях, а другие две держали золотые весы и горсть монет. Один из рогов был обломан. Гарретт взглянул на мужчину, неловко лежащего на полу и похожего на огромного младенца. Потом он закрыл сейф и вернул зеркало в прежнее положение, активировав замки. Удар был несильным. Если вору повезет, он проснется раньше леди Лоу и будет озабочен своей жизнью больше, чем неудачей. На обороте картины, когда Гарретт снял раму, была надпись: «Хаос мироздания напоминает черное холодное болото угнетения и несправедливости. Искать в нем смысл бессмысленно, но я слыву безумцем. А ты?» — Я просто вор, — ответил он и поместил холст туда же, куда поместил и другие.***
Иногда Гарретт ошибался. Ему нравилось приступать к делу тщательно подготовленным, но он также любил элемент импровизации в работе. Иногда, однако, непредсказуемость некоторых обстоятельств играла против него, и в таких случаях ему приходилось поспешно отступать. Потому что труп не ворует, а золото не умирает и не гниет в тюремных камерах. Гарретт ни разу не попадался — вор должен уметь бегать так же хорошо, как и красться, — но в последние годы в Городе проводилась серьезная чистка со стороны стражи. С появлением «Ловца Воров», как безвкусно его прозвали горожане, многие, кого Гарретт знал лично, закончили по ту сторону решеток в Крепости. Так что иногда он ошибался. И ему приходилось уносить ноги. Как теперь. Это была не его ошибка, не ошибка Бассо и даже не ошибка клиента. Просто ошибка, неприятное стечение обстоятельств, закончившееся тем, что ему пришлось влезать на крышу под свист стрел и мчаться по балконам и карнизам с риском упасть и свернуть себе шею. Ему повезло, и какая-то дама открыла окно прямо перед его носом. Ее вскрик разнесся по всей улице, когда он запрыгнул к ней в дом, промчался мимо стола и камина и, рывком распахнув ставни, вынырнул с другой стороны крыш. Стоунмаркет он знал как свои пять пальцев. Все темные переулки, в которых можно затаиться, щели под мостами, лестницы, балконы, чердаки, все магазины, в которые стража не смогла бы вломиться просто так, и все тайники, где он оставлял веревочные стрелы и световые бомбы на крайний случай. Однако он знал, что следовало затаиться как можно выше. Стражники неплохо передвигались внизу, но здесь, вверху, были практически беспомощны. В глаза ему бросилось темное окно под самой крышей с тремя горящими свечами, и, недолго думая, он с легкостью поднял ставню и проскользнул внутрь. Минуту он стоял возле окна, рассматривая улицу внизу, и вскоре показались двое патрульных, оглядывающих крыши. Мечи были обнажены. — Всего доброго, — сказал Гарретт их маленьким фигуркам по ту сторону стекла и обернулся. Его встретило прекрасное зрелище. Посреди комнаты стоял грубо сколоченный деревянный мольберт с зачатками рисунка на небольшом холсте. Пол устилала грязная белая ткань, похожая на простыни, на приспособленном рядом столе лежали баночки с красками, листы бумаги, карандаши и кисти. В металлическом ведре под столом лежал всякий мусор, среди которого угадывались птичьи перья и какие-то деревянные обломки. — Какой удачный визит, — произнес Гарретт, ступая в комнату. Холст уже был заляпан несколькими пятнами красок, хотя угольный набросок не изображал ничего внятного. Кисти были небрежно брошены в банках и сердито топорщились. Сама комната была маленькой, темной и грязной, пожелтевшие цветочные обои местами отстали от стен, почерневшая паутина скопилась в углах. Три свечи слабо дрожали возле окна, и голая лампочка под потолком не включилась даже тогда, когда Гарретт щелкнул переключателем. Он заглянул в замочную скважину двери, что вела в соседнее помещение, но не увидел ничего, кроме древнего платяного шкафа в половину стены, и не услышал ни дыхания, ни шагов. Дверь оказалась не заперта. В соседней комнате располагались узкая, едва вмещающая взрослого мужчину кровать, стол во всю ширину стены прямо перед закрытым окном и тот самый уродливый платяной шкаф. Между шкафом и кроватью можно было сделать всего три шага, а в длину комната занимала пять шагов от входной двери до стола. Обстановка, характерная для бедняков Стоунмаркета. В шкафу висела неприметная одежда — пиджак, смена брюк и пара рубашек, старые рваные башмаки стояли внизу рядом с нагроможденными друг на друга деревянными рамами. На столе Гарретт нашел письмо. «Уважаемый Х. Монтонесси! Я заметил, что вы пренебрегли моим приглашением. Однако хочу успокоить вас тем, что нисколько не держу обиды. Мне известно ваше положение, тягостные обстоятельства вашего нынешнего пребывания в Городе и те условия, в которых вам приходится существовать и творить. Примите мои соболезнования по поводу гибели ваших родственников. Еще раз выражаю заинтересованность в вашем таланте. Желая всего наилучшего, лорд Орландо Винсент Лоу». На оборотной стороне письма был сделан небрежный рисунок тонкого мужчины с заячьей головой и без половых органов, подписанный огромными буками: «ЛЮБИТЕЛЬ СЕСТЕР». Помимо письма на столе обнаружился целый ворох бумаг, среди которых письменные заметки, купчая на участок кладбища в Морнингсайде, нотариально заверенное завещание, еще несколько писем, похоже, от банка и адвокатов. Изучая все это с праздным любопытством, Гарретт расслышал снаружи голоса и напрягся. Он выглянул из окна над столом и осмотрел улицу внизу. Горожанин возле дома ругался с двумя стражниками. Гарретт приподнял створку окна, чтобы лучше слышать. — Не знаю, не знаю, — говорил один из стражников. — Давай-ка разберемся с тобой в Дозоре. Что-то мне подсказывает, что ты водишь нас за нос, а сам какой-нибудь плут или жулик. — Что же это тебе подсказывает? — с презрением отвечал горожанин. — Уж точно не то, что ты носишь на плечах. Оно явно не отличит носа от мошонки… Стражник шагнул к нему, и горожанин съежился, хотя и не отступил. — Это мой дом. Дайте мне пройти. — Неужели? — протянул второй стражник. — А почем бы нам знать, что это твой дом? Я вот так слышал, что здесь живет одна семья… один с завода, другая на фабрике работает… как их там звали. — Да, точно. Монтени или как-то так, — подсказал первый. — Померли они. Это мой дом. — А бумаги у тебя есть какие? Чтоб доказать, что твой дом? — Да! — уже не на шутку разозлился горожанин. — В доме! Похоже, Орландо Лоу обижен куда сильнее, чем хочет показать, подумал Гарретт и рукой смахнул несколько бумаг на столе, ища нужную. Вот и она. Он аккуратно сложил ее птицей и, выглянув из окна, свистнул. Все трое подняли головы. Гарретт послал завещание вниз, и оно спикировало почти в самые руки горожанину. Он был одет в старье, небрит и не причесан и выглядел мрачнее, чем любой вор, обнаруживший в конце вечера пустой сейф за пятью ловушками. В общем-то именно так, как Гарретт и представлял себе. Он выскользнул через то же окно, в которое вошел, и услышал с улицы крики стражи: — Это вор! Ловите вора! Иногда он ошибался. Редко, однако, так удачно.***
О художнике заговорили по-настоящему. В газетах печатались рецензии на некоторые известные его работы. Появились статьи, спекулирующие выдумками о его личности. Он был и сумасшедшим, и гением, и Трикстером в человеческом обличии, и грязным нищим. Лорд Аберкромби заявил, будто он несколько лет провел пациентом в приюте Мойры, что сразу же подхватили некоторые критики и, конечно, знать. Пошли слухи, что он вышел в Город впервые за месяцы таинственной неизвестности. Все хотели его картины, в частности потому, что легче притвориться невинным, когда делаешь вид, что оскорбление произнесено тобою самим, а не обращено к тебе. Впрочем, новостей о новых картинах не было. Только недавно банкир де Ливан публично объявил, что купил одно из произведений Х. Монтонесси за несколько тысяч. Размещено оно было, конечно, в его доме в Дейпорте, оснащенном последними системами охраны. Что ж, он не знал, что Гарретт уже проникал в банк с охраной гораздо более серьезной. Одно поместье не составило для него большой проблемы. Де Ливан повесил холст в кабинете, прямо под камерой и над нажимной пластиной. Ловушка была сделана поистине хитро: ликвидация одного механизма приводила к автоматическому срабатыванию другого, и, если бы Гарретт прежде не перерезал провода, активирующие распыление сонного газа, его наверняка поймали бы. К счастью, он был внимательнее и умнее, чем от него ожидали. Холст, однако, висел безо всякого украшения, только подрамник, на который натянуто полотно, и больше ничего. Картина изображала сороку с золотым кольцом в клюве и цепочкой драгоценного ожерелья, обвитой вокруг ее шеи и придавленной к столу одной из когтистых лап. Надпись на обороте гласила: «Она пришла поживиться, но не заметила, как стало худо. Жадность погубила ее. В порочном мире тем печальнее, чем более порок становится источником надежды». Гарретт обнаружил, что жаждал знать: была ли эта картина тем наброском, который он видел на мольберте? Или чем-то совершенно новым?***
В следующий раз, когда он явился в подвал «Хромого буррика», Бассо сказал: — Какой-то тип выспрашивал о тебе. — Обо мне? — Ну, твоего имени он не называл. Но задавал всякие вопросы, которые наводили на мысль только о тебе, мастер-вор. Предложил заказ для лучшего вора из тех, которые водятся среди местного разливного. Так и сказал: «хочу, чтоб этим занялся самый лучший, кто у вас здесь есть». — Хм. Что за заказ? — Украсть импортные краски марки… э-э… погоди, у меня записано, — Бассо достал из кармана сложенный лист бумаги, хмуро вчитался в размашистый почерк и почесал лоб под шляпой. — Краски «Фламме» из лавки мадам Ляпис, что в Олдейле. Заплатил кучу денег, хотя я не рекомендовал бы соглашаться. — Я возьмусь, — сказал Гарретт, поднимаясь со стула. Дело не заняло много времени, хотя в магазине мадам Ляпис было столько красок, что нужные пришлось искать со свечой в руках. К тому же, она не поскупилась на лучшие замки для своих дверей и витрин, но так было даже интереснее. Вместе с красками он взял также несколько альбомов и горсть карандашей с кистями. Просто по случаю. Казалось почти неприличным влезать в такое заведение ради одних только красок да мелочи из кассы. Бассо еще не закрыл двери, когда Гарретт вернулся с добычей. — Это было быстро, — сказал тот, оглядывая краденое. — И здесь определенно больше, чем требовалось. Этот тип — твой друг? — У меня нет друзей, Бассо. — Ну да, ну да. — Как он выглядел? — Как человек, у которого определенно не должно быть таких денег, — Бассо достал из сейфа за нелепой картиной мешок с монетами. — Их с лихвой хватит, чтобы купить эти краски. Как по мне, похоже на большую шутку. — Он бросил мешок Гарретту. — Точно не твой друг? — Отправь весточку, если у него появится для меня что-нибудь еще, — ответил Гарретт, пряча деньги под плащ. Долго ждать не пришлось. Через два дня Дженивер чистила перья на окне часовой башни. На полу лежал спичечный коробок с корявым сообщением: «кое-что для тебя». Дженивер задрала клюв, наклонила голову и мягко прикусила Гарретта за палец, прежде чем улететь. Целью следующего заказа стало льняное полотно. В записке, переданной Бассо, значился особый номер, под которым готовое полотно хранилось на ткацкой фабрике. Несмотря на множество подрядчиков Дозора, охранявших территорию, дело казалось скучным, и Гарретт взялся за него исключительно из-за заказчика. Однако, проникнув на фабрику, обнаружил несколько контрабандистских тайников, используемых работницами фабрики для кораблей Мальдиви. Судя по записям в бухгалтерских книгах директора, наблюдалось расхождение между привозами и продажами, на первый взгляд незначительное с учетом того, сколько учреждений обеспечивала фабрика, но вызывающее вопросы при более детальном рассмотрении. Гарретта, однако, дела фабрики заботили мало. Только деньги. Он забрал полотно и гонорар от контрабанды и покинул фабрику через склады под бесконечное и оглушительное эхо гудения ткацких машин. Третий заказ оказался страннее обоих предыдущих. — Он хочет ворона Гарланда, — сказал Бассо. Гарланд был смотрителем Старой Библиотеки, слепым стариком, якобы предсказателем и сведущим в магических искусствах древних религий. Все монархи Города, в том числе нынешний барон Норткрест, человек крайне нерелигиозный, выказывали ему почтение. Старая Библиотека располагалась в башне с одним входом и выходом, представляла собой лабиринт и была наполнена послушниками и говорящими птицами. — Любопытно, — отозвался Гарретт, уже прикидывая, как достать карту и сколько у него имелось нужного оборудования. — Это безумие, — резонно заметил Бассо. И добавил: — Если бы я знал тебя хуже, то спросил бы, всерьез ли ты собираешься это провернуть. — Тогда хорошо, что тебе не приходится тратить время на вопросы. Гарретт любил подобные задачи. Большие риски, неопределенная, но однозначно ценная награда, много неизвестных. Нет ничего лучше, чем на месте менять все в свою пользу. Два дня ему понадобилось, чтобы достать карту, и еще день, чтобы запастись удушающими стрелами для птиц и найти пару газовых для людей. Все остальное он взял из своих тайников. — Поговаривают, ты тратишься. Идешь на большое дело? — спросила как-то Эрин, подкравшись к нему на крыше, пока он проверял тетиву своего лука. Когда он рассказал ей о Библиотеке, она презрительно усмехнулась. — Безумие. Пойдешь один? И когда Гарретт взглянул на нее, желая убедиться, что она действительно хотела пойти с ним, но намереваясь все равно ей отказать, он увидел, как она подавила ухмылку и придала своему лицу безразличное выражение. — Забудь, мне все равно. Не убейся там. Библиотека оказалась огромным и запутанным местом, начиная с того, что вход был замаскирован наличием ложных дверей, у каждой из которых патрулировал свой послушник, и заканчивая беспорядочным нагромождением книжных полок внутри. Полы были шумные, но свет — тусклый, а потолки достаточно высокие, чтобы он мог передвигаться поверху, иногда по шкафам, иногда — по стропилам. Лестницы между этажами располагались в разных частях башни. Птицы оставались спокойны, если он не сильно шумел, но любое резкое движение заставляло их беспокойно трепетать крыльями и невнятно вопрошать: «Кто? Кто?» своими каркающими голосами. Витражи почти призрачно сияли в свете свечей, стоявших на окнах. Послушники ходили от полок к полкам и перебирали книги. Целый зал переписчиков располагался на одном из срединных этажей, и Гарретт с большой осторожностью передвигался мимо в тенях, что лежали на дальней стене. Один из послушников поднял голову от книги и взглянул прямо на него, но через несколько секунд, не заметив никакого движения, вернулся к письму. Между сдвоенными этажами он использовал веревочные стрелы и забирался на балконы. Покои Гарланда находились на самой вершине башни. Гарретт добрался туда только через час после того, как проник в Библиотеку. Вокруг не было ни свечей, ни ламп, только кромешная темнота, озаряемая тусклым лунным светом, падающим из высоких узких окон. Винтовая лестница вела на вершину башни. Сам Гарланд сидел за длинным столом, и клетка с вороном стояла перед ним. — Вор? — спросил он, как только Гарретт бесшумно ступил в комнату. Гарретт замер и не отозвался. — Не стоит этих игр, — сказал Гарланд. — Я знал, что ты появишься. И знал зачем. Посмотри: то, что тебе нужно, здесь, ожидает тебя. — Щедро с твоей стороны, — произнес Гарретт, подходя ближе и уже не таясь. Гарланд весь бы сед и сух, как одна из его старинных книг. Ворон в клетке наблюдал за Гарреттом темными глазами. — Подходи, молодой человек. Садись. Нам есть что обсудить. Гарретт сел на стул по другую сторону стола. Их разделял угол. — Я не буду препятствовать твоему бесчестному делу. Однако взамен желаю просить тебя о чем-то очень важном. — Он поднял свою сморщенную руку и указал пальцем на противоположную стену, где стоял книжный шкаф. — Там, за этой стеной, есть тайник. В нем лежит особая книга. Неважно, что я говорю тебе это сейчас, ибо рано или поздно знание это попало бы в твои руки. Эту книгу, если однажды появится тот, кто попросит ее у тебя, ты не должен ни брать, ни отдавать, а если возьмешь, то непременно уничтожишь, но не передашь никому, даже братьям этого ордена. — Так ли ты уверен, что эта книга однажды попадет в мои руки? — Так же, как был уверен в твоем появлении сегодня. — А что ворон? — спросил Гарретт, разглядывая клетку. — Говорят, птица делит с тобой разум. — Слухи так же истинны, как постоянство вод. Это лишь птица. Хотя и очень и очень умная, умнее многих людей, тебя и меня. — И ты готов отдать ее взамен одного обещания, которое я, возможно, не исполню? — Она знает, где ее место, и вернется однажды. Ты можешь забрать ее сейчас и уйти с миром, если дашь слово исполнить все, как я сказал. — Обещаю, что не возьму твою книгу, а если возьму, то уничтожу. Гарретт взялся за ручку клетки и поднял ее. Ворон внутри переступил по деревянной жердочке. — На этом все, молодой человек, — произнес старик, когда Гарретт встал из-за стола. — Покинь эти священные залы и не возвращайся, если они не призовут тебя. — Последний вопрос, — сказал Гарретт перед уходом. — Ты говорил своим послушникам о незваном госте? Гарланд слегка повернул голову, словно на голос. — Нет. Мне все-таки доставило бы немало удовольствия, если бы один из них наступил на плащ вора. Будущее не так неизменно, как может показаться. Птица вела себя спокойно весь обратный путь, молчала и только время от времени взмахивала большими крыльями, если Гарретт беспокоил ее прыжками через крыши. Бассо долго рассматривал ее, присев у стола, и ворон рассматривал его в ответ. Дженивер, недовольно каркнув, улетела в другую часть комнаты и там враждебно хохлилась. — Странные люди в этом Городе, — сказал наконец Бассо после того, как Гарретт изложил ему встречу с Гарландом. — Странные люди и странные птицы.***
Обстоятельства жизни и творчества Х. Монтонесси давно стали объектом полногласного обсуждения среди заинтересованных лиц, хотя из-за своего затворничества в беседах и сплетнях он стал скорее легендой, чем конкретной фигурой. К тому же, ничто так не подогревало умы владетельных масс, как соперничество, таинственность или чья-нибудь громкая смерть. Генри Редмур, владелец нескольких антикварных магазинов в Дейпорте и Грейстоуне, пожелал приобрести в свою личную коллекцию одно из печально известных полотен Монтонесси. Однако с тех пор, как пропала «сорока» де Ливана, никто не слышал о других картинах. Сам Монтонесси не отвечал на письма и не показывался в обществе, кроме тех случаев, когда действительно намеревался продать что-то из своего творчества. Поэтому Редмур прибег к услугам тех, кто в первую очередь создал такой ажиотаж, — воров. Из надежного источника Гарретт слышал, что первый из тех, кто взялся за заказ, выпал из окна дома в Стоунмаркете и переломал ноги. Второму, однако, повезло больше, и некий незаконченный шедевр быстро появился на черном рынке, когда Редмур, по всей видимости, решил отказаться от недоделки и продал ее за цену едва выше той, которую отдал гильдии. Картина выплыла из потока сделок прямо на городской аукцион. Когда ее представили, Гарретт, за внушительную цену загадочного заказчика Бассо, уже целился в нее огненной стрелой… однако передумал и вместо этого тихо стащил ее после аукциона. Он выучил местонахождение дома Монтонесси так же хорошо, как расположение своих тайников, и, вероятно, так же хорошо, как выучило его то множество людей, которое за время короткой карьеры Монтонесси уже его возненавидело. Три свечи горели в окне, но в остальном, как и в прошлый раз, сплошь темнота. Гарретт приподнял створку окна и, пригнувшись, ловко пролез внутрь. Тут же ему в глаз нацелилось что-то острое, и он лишь благодаря многолетнему опыту успел уклониться. Вместо этого нападавший врезался в окно. Свет свечей озарил изможденное, хмурое лицо, небритое и с всклокоченными волосами. — А, это ты, — сказал Монтонесси. Затем прищурился. — Ты. Который ворует мои картины. И снова указал на Гарретта тупым концом кисти, которым, судя по всему, пытался выколоть ему глаз. Гарретт не счел нужным отвечать на это. — С пустыми руками являться неприлично, — сказал он и, развернув в пальцах холст, протянул Монтонесси незаконченную картину. — О, будь прокляты старые боги! — Монтонесси бросил кисть на стол и забрал картину. После этого он пнул металлическое ведро из-под стола, где лежал всякий мусор, сломал об колено подрамник и с грохотом бросил остатки картины туда. Он поискал по карманам брюк спички, зло выругался, когда не нашел, поэтому схватил с окна свечу, поджег одну из скомканных бумаг, что лежали на полу, и поместил в мусор. А когда все загорелось, сел на скрипучий стул возле мольберта и сгорбился. Комната выглядела так же убого, как и в прошлый раз, но теперь возле стен лежало несколько новых холстов, некоторые еще не на подрамниках, другие высыхали после грунтовки. Клетка с птицей стояла на столе среди бардака бумаг и художественных принадлежностей. Ворон спокойно сидел на своей жердочке и наблюдал. — Хм, — сказал Монтонесси, откидываясь на спинку стула и вытягивая ноги. Теперь он был одет скромно, но прилично, просто как джентльмен, который мало заботится о внешнем виде. Хотя его брюки и жилет были испачканы красками. — Не мог бы ты вернуть это на место? — спросил он и протянул кривую свечу. Гарретт забрал ее и поставил на окно, где потеки воска застыли на полпути к полу. — Деньги лежат в столе в другой комнате. Уверен, ты знаешь, где именно. — Оставь себе, — ответил Гарретт. — Ты сам выполнил заказ, не так ли? — Тогда что сделал ты? Оказал мне дружескую услугу? Гарретт не счел нужным отвечать и на это. Монтонесси решительно поднялся со стула и подтащил к себе горсть кистей со стола и палитру. — Хорошо. Теперь уходи. Мне нужно закончить следующую картину, чтобы ты мог украсть ее у какого-нибудь преуспевающего самодовольного кретина.***
Следующей громкой новостью стал судебный процесс между Х. Монтонесси и руководством приюта Мойры. Вопреки обыкновению, никто не мог точно сказать, в чем заключался иск, но по окончательному решению суда приют Мойры и лица, которым было выдвинуто обвинение, оказались признаны невиновными, хотя и выплатили компенсацию в скромном размере. В качестве акта доброй воли директор приюта, Ричард Морье, купил у Монтонесси одну из его последних картин, которую разместил в холле учреждения. «Хотя, должен признать, это произведение и будет тревожным для некоторых из наших пациентов, — говорил он, — мы уважаем наше прошлое и полностью благоволим тем, кто сумел справиться со своими недугами и вернуться в большой мир». Когда Гарретт в следующий раз навестил дом Монтонесси, то увидел над столом вырванный из газеты портрет Морье, пришпиленный к стене ножницами, ножом для вскрытия писем и пишущим пером. — Нет! Не вздумай забирать ее, — сказал Монтонесси, злобно пятная холст каким-то болезненно-ржавым цветом. — Пусть висит там, и пусть эти сукины дети смотрят на нее всякий раз, когда идут мимо, и пусть вспоминают все эти годы… даже если это бессмысленно. Они мучат людей дольше, чем я себя помню. Что им всего лишь крошечное воспоминание об одном из тех, кто ушел? Но все равно! Я надеюсь, эта картина осквернит им стены, надеюсь, вдохновит кого-нибудь перегрызть им горло… — Птица еще жива, — заметил Гарретт, стукнув пальцем по клетке. Ворон вопросительно наклонил голову, будто спрашивая, не дурак ли он. — Конечно, жива, — раздраженно отозвался Монтонесси. — Всего лишь лишилась пары перьев. — Зачем она тебе? — Она меня вдохновляет, вот зачем. Последние две картины — невзрачный пейзаж морнингсайдского кладбища и портрет мужчины с клювом, держащего тарелку с червями, — он продал в историческое сообщество Города и лорду Торнберну соответственно. Лорду Торнберну так и не удалось вывести его на публику, но в историческое сообщество Монтонесси явился сам, представ перед всеми заинтересованными, после чего сразу же прослыл хамом, сквернословом и невежей, хотя, насколько Гарретт мог заметить, он даже побрился для этого события. — А свечи? — Для моих родственников, — ответил Монтонесси. — Говорят, если зажечь свечу, можно удержать в ней дух мертвого. Пусть смотрят. — Не особенно любил их? — Они упекли меня в «Мойру». Черта с два они будут покоиться с миром, пока я топчу эту бренную землю. Холст стал похож на бесконечное пламя. Монтонесси отошел от него и с презрением осмотрел буйство красок. — Полагаю, ты не найдешь для меня хорошего зеркала из мастерской Виттермана? — Если у тебя есть заказ, иди к Бассо, — ответил Гарретт и перекинул ногу через окно. — Я ненавижу выходить на улицу, — он вытер руки грязной тряпкой и бросил ее на пол. — С тем же успехом я мог бы просто пойти и купить это зеркало. Может быть, я так и сделаю. Гарретт посмеялся про себя и напоследок, выскальзывая из окна, сказал: — Удачи.***
У лорда Торнберна оказались странные вкусы. Возможно, он был поклонником творчества Монтонесси не из-за моды, а просто потому, что сам был немного сумасшедшим. В его личном хранилище Гарретт нашел настоящий человеческий череп, украшенный серебром и драгоценностями. На затылочной кости была выгравирована надпись: «Сие есть останки Арчибальда Норткреста, сотворившего много ужасов и много благ». — Чудаковато, — произнес Гарретт, проверяя, можно ли извлечь драгоценные камни. Украденную картину он отнес в часовую башню, награбленное — скупщику, а череп оставил Монтонесси. В дальней части комнаты с мольбертом стояло несколько пустых пыльных полок. Гарретт вертел череп так и этак, ища наиболее симпатичный ракурс, пока Монтонесси что-то ворчал и ковырялся в осколках зеркала, которые поочередно прикладывал к холсту. В следующий раз по заказу Бассо Гарретт проник в дом известного путешественника Стюарта, недавно вернувшегося из экспедиции за морем. Перед большой выставкой, назначенной на следующий день, у него проходил званый вечер для самых именитых гостей, готовых отдать тысячи за обнаруженные им артефакты. Из журнала Стюарта Гарретт узнал, в каком сундуке лежала нужная ему маска, а также прочел о страшном проклятье, падающем на всех осквернивших могилы, где эти маски покоились прежде. Но когда он уже уходил, его взгляд привлек другой артефакт, не спрятанный, а выставленный на витрине. Это был высокий стеклянный сосуд, в котором витал шар огня. «Живой огонь», — гласила надпись на табличке. «Найденный в глубинах подземного города подлинный элементаль. На самом деле не является разумным существом и называется живым ровно в том значении, которое использует наука, называя живыми неодушевленные предметы и стихии». Гарретт нашел это крайне занятным и забрал вместе с остальной добычей. А когда получил плату за маску, принес элементаль Монтонесси и оставил на полке рядом с черепом. Огненный шар плавно покачивался вверх и вниз. Череп, однако, лежал не так, как Гарретт оставил его. — Почему это ты таскаешь ко мне всякий хлам, вор? — спросил Монтонесси, не отвлекаясь от рисования. Гарретт выразительно оглядел комнату. Монтонесси поднял на него глаза и нахмурился. — Не отвечай. Просто прекрати. Уходя, Гарретт различил на холсте женскую фигуру с черепом вместо головы, сидящую перед зеркалом.***
Однажды он пролез в окно Монтонесси и увидел слишком много кожи. Монтонесси стоял обнаженным перед мольбертом и увлеченно рисовал. Он был худ, местами дрябл от возраста, но где-то подтянут. Кожа чистая, без изъянов. Его позвонки можно было сосчитать, проведя по позвоночнику пальцем. Гарретт посмотрел на ворона в клетке и спросил: — Это шоу для тебя? Ворон не отозвался, только встряхнулся там, где сидел. — Это не шоу, — сказал Монтонесси, казалось, не удивленный. Даже если бы сам барон Норткрест вошел в его дом, он вряд ли отвлекся бы от своего дела. — Это ради удобства. — Рисуешь с натуры? — Кое-что. Полагаю, автопортрет стал бы моей самой выдающейся работой. Поэтому я не напишу его никогда. Гарретт отвел взгляд от его ягодиц и талии и взглянул на работу руки. — Ты действительно страстный художник. — А ты страстный вор. Монтонесси некоторое время молчал, прежде чем снова заговорить. — У тебя было когда-нибудь такое ощущение, будто ты прикасаешься к чему-то по-настоящему прекрасному… неописуемо прекрасному? Настолько прекрасному, что невыразимость причиняет боль. И никакое мастерство не помогает вырвать это переживание из тебя и запечатлеть. И ты жаришься, жаришься в этом аду великолепия, как проклятая курица на вертеле, и восхваляешь это мучение. И весь смысл твоей жизни заключается в том, чтобы пытаться. — Нет, — ответил Гарретт. — Ну, я чувствую это постоянно. И рисую. — Поэтому тебя считают безумцем? — О, я более всех разумен в этом городе, — с уверенностью заявил Монтонесси. — Это меня и губит. Сумасшествие повсюду. Гарретт поднял и рассмотрел одну из кистей, очищенных от щетины. Они лежали, деревянные палочки, в ряд на старой скатерти. — Для чего это? — Что? — Монтонесси едва обратил внимание. — Кисти, — объяснил Гарретт. — А. Я пробую использовать перья. Или волосы. Гарретт взглянул на птицу. Та спрятала клюв в крыло. — Чьи волосы? — Мои, конечно. У меня подходящая толщина и структура. Ты хотел бы одолжить свои? — Ты действительно сумасшедший, — мягко сказал Гарретт.***
О приюте Мойры ходили разные слухи. Все, конечно, понимали, что вопреки названию это был вовсе не приют, а лечебница для умалишенных. Другое дело, что этим местом очень любили пользоваться обеспеченные граждане и благородные аристократы, чтобы избавиться конкурентов или надоедливых родственников. Кроме того, понятие «умалишенности» подвергалось все большему размытию, когда дело касалось пациентов. Существовали сведения, что туда заключались и обыкновенные скандалисты, чье поведение каким-либо образом бросало вызов устоявшимся нормам и приличиям общества. Но это были факты известные, и никто не смущался произносить их вслух. О других вещах говорили менее охотно. О том, как умирали некоторые пациенты, какого рода эксперименты ради лечения проводили над ними врачи, о подземных уровнях, где размещалась настоящая тюрьма для самых неспокойных. Невозможно было ни подтвердить, ни опровергнуть подобную информацию, и редко кто-то покидал стены приюта, чтобы огласить правду, а если и покидал, то не обладал достаточным доверием или адекватностью, чтобы заставить людей поверить. До недавнего времени. Однако с тех пор, как судебное дело между Х. Монтонесси и приютом было закрыто, он мало распространялся о том, что происходило в тех стенах, и в обществе вовсе избегал этой темы как огня. Никто не знал, как он там оказался, какими отклонениями страдал и излечился ли. Все, тем не менее, видели, что он странен, и потому увлекались им. Однажды, когда Гарретт вошел в дом Монтонесси, внутри впервые все было тихо и неподвижно. Мольберт стоял в темноте с наполовину завершенной картиной — голой женщиной-гигантшей, чьи изгибы тела совпадали с очертаниями горных вершин. Кисти и краски валялись в беспорядке на столе. Огонек элементаля освещал полку с черепом, искусно выкованным ритуальным ножом в виде змеи и прямоугольным сосудом, в котором содержалась кисть последней представительницы народа, поклоняющегося Трикстеру, что доказывал серебряный перстень и проросшие сквозь плоть шипы. В другой комнате тоже никого не было, но из небольшого алькова, где располагались крошечная раковина, унитаз и деревянная ванна, падал свет одинокой лампочки. Оттуда не доносилось ни звука, и Гарретт заглянул внутрь. Монтонесси сидел в ванне с грязной водой и не шевелился. Душно не было, прохладно тоже. Гарретт прислонился к дверному проему. — Ты закончил? Монтонесси ничего не ответил. Он продолжал сидеть, глядя в стену и не моргая. Лицо у него было непонятное, глаза широко раскрыты, но выражения нет. Гарретт медленно обошел ванну, стянул маску и присел так, чтобы поймать его взгляд. Монтонесси посмотрел на него, как на привидение. Прикоснувшись к воде, Гарретт нахмурился. Холодная, как лед. Монтонесси был бледен и не дрожал. — Ты в порядке? С явными усилиями Монтонесси разлепил губы, но ответа все равно не последовало. Он стал мрачным, злым. — Ты собираешься выйти? — Я не могу, — медленно сказал Монтонесси. — Как это? — Просто не могу. В его тоне были злость, страх и отчаяние, слова падали тяжело, словно камни в воду, будто он изо всех сил старался говорить так, чтобы Гарретт понял. — Тебе помочь? — спросил Гарретт. — Да, — с явной неохотой выдавил Монтонесси. Гарретту удалось заставить его подняться, но, когда пришло время переставлять ноги, Монтонесси взбрыкнулся и рывком выскочил в комнату. Поскользнувшись, он упал и ударился головой о стол, но продолжил метаться в необъяснимой, но яростной панике. — Я ненавижу воду, — хрипел он, когда Гарретт накинул на него одеяло и помог сесть на кровать. — Будь проклята вся вода на земле. В падении он разбил голову, и по влажному лбу текла кровь. Он выглядел, как одуревший, оглядываясь вокруг, будто на него могли напасть. Вдруг раздалось карканье, и Монтонесси бросился к дальнему концу кровати. На столе сидел ворон. — Живой! — невнятно вскричал он, взмахивая большими крыльями. — Заткнись! — рявкнул Монтонесси. — Гарретт, убери его. Я его не выпускал. Чертова птица выбралась из клетки сама. Гарретт подошел к ворону и протянул руку. Тот, переступая лапами, взобрался к нему на предплечье. — Умная птица, — сказал Гарретт и посмотрел в дверной проем. В комнате с мольбертом клетка стояла распахнутая. — Возвращайся назад. Ворон улетел и послушно запрыгнул обратно в клетку. Затем клювом сдвинул защелку, и дверца опустилась. Гарретт взглянул на Монтонесси, который завернулся в одеяло и трясся. — Я могу что-нибудь сделать? — спросил он. — Ничего. Ты мне противен. Я сам себе противен. Не подходи ко мне и не прикасайся ко мне. Уходи. Гарретт спокойно принял это и сделал шаг из комнаты, но Монтонесси поспешно затараторил: — Нет, подожди. Не уходи. Я передумал, я передумал. Пожалуйста, не уходи. Он звучал и выглядел жалко, взрослый умоляющий мужчина, полуголый, с дрожащим голосом, полностью не в себе от страха и не понимающий, где он и что с ним. Гарретт отодвинул стул и сел. Следующий час он слушал бессвязное бормотание Монтонесси о воде, электричестве и докторе Хантфилде, перешедшее в конце концов в пустое и монотонное нытье раненого животного. «Мойра» явно не была добрым местом. Ни для него, ни для кого-либо другого.***
На протяжении месяца все было тихо. Гарретт выполнял заказы один страннее другого — люди забывали о примитивном воровстве; чем больше платили, тем более необычные вещи из более необыкновенных мест нужно было украсть, — потом продавал наворованное скупщикам. Иногда он встречал интересные вещи и клал их на полку Монтонесси, где оставалось теперь не так уж много места. Монтонесси рисовал самозабвенно. Он едва обращал внимание на визиты, всегда находясь возле мольберта. Ел, спал и пил не отходя от него. Это все была одна и та же работа, но когда он не рисовал, то закрывал холст тканью, и никогда не рассказывал, что это была за картина. Потом однажды Гарретт зашел проведать его и увидел Монтонесси собранным для выхода. На нем был приличный костюм и пальто, которое мог носить только нищий, и он, конечно, не потрудился причесаться и побриться. В руках он держал запакованный в ткань холст. — Вот и ты, — сказал он, будто у них была назначена встреча. — Прогуляешься со мной до Морнингсайда? — и направился к двери. В Морнингсайде он пошел прямо на кладбище, минуя руины храма, где просиживала свое всеведущая Королева Нищих. Старые кованые ворота скрипели, на тощих деревьях спали птицы. Со стен склепов, сжав руки, траурно наблюдали рельефные девы. — Хочешь кого-то откопать? — спросил Гарретт, когда они остановились на небольшом участке с тремя надгробиями без имен и одним пустым местом. Смотритель дал им лопату после того, как Монтонесси предоставил документ о владении землей. — Наоборот. Мы собираемся кое-что похоронить. Он снял ткань с холста и показал картину. Она изображала скованного по рукам голого мужчину с рыбьей головой, стоящего на коленях. Позади простиралась темная громада высокого дома, и по обе стороны костлявые руки тянулись к его фигуре, держа в правой серебряный череп, а в левой — пламя. — Это… тяжело, — сказал Гарретт. Монтонесси не ответил. Гарретт провел пальцем по подписи красными чернилами. — Как твое полное имя? — А твое? — Просто Гарретт. В остальном нужды нет. — Я отказался от своего имени и больше никогда его не произнесу. — Тогда что такое «Х»? — Это от слова «художник». Монтонесси выкопал неглубокую яму, пока Гарретт сидел на надгробиях его родственников и чистил ногти маленьким лезвием, которое носил в ботинке. Картина стояла, прислоненная к одному из надгробий, и выглядела ужасающе уместно среди дома мертвых. Гарретт время от времени разглядывал рыбью голову, то, как ненатурально она сидела на человеческих плечах, этот большой полупрозрачный глаз и раскрытый рот. Она, эта голова, похоже, задыхалась. — Я хотел спросить, — сказал Монтонесси, опираясь на лопату и вытирая пот со лба. — С тех пор, как ты украл мои картины, я ничего о них не слышал. Что ты с ними сделал? — Оставил у себя. Лицо Монтонесси недоуменно и неприязненно скривилось. — Зачем? — Чтобы дождаться момента, когда за них можно будет выручить как можно больше. — Что ж, сейчас подходящее время. Гарретт неопределенно хмыкнул. Он привык к тому, что они висят в башне, и, хотя не торопился размышлять об этом, ему нравилось, что они там. Было бы выгодно продать их сейчас. Возможно, он сделает это в ближайшие дни. — И сколько их у тебя? — Семь, — ответил Гарретт. — Семь, — повторил Монтонесси с удивленным и оскорбленным видом. — Эти картины не нужны ни тебе, ни мне. Мне нужно только рисовать. То, что получается в конце, для меня уже бесполезно. Но кому-то другому, возможно, они что-то скажут. Понравятся. Бессмысленно собирать их и хранить в каком-нибудь мрачном и отвратительном месте, где ты обитаешь. — Я же сказал, что продам их. — Сделай это, — решительно сказал Монтонесси и взялся за лопату. — Тебе больше не нужно воровать, чтобы привлечь мое внимание. Ты и так пролезаешь в мой дом, как в свой, если, конечно, у тебя вообще есть дом. Гарретт молча убрал лезвие в шов на ботинке. Он был прав. Теперь не обязательно ждать того, что будет сказано на оборотах холста. Монтонесси уже был здесь, раздраженный, мрачный и сумасшедший, и продолжал говорить. — Кроме того, однажды ты оступишься. — Или нет. — Все оступаются, Гарретт. Ты сделал из этого игру. Каждый хоть сколько-нибудь богатый осел этого Города будет соревноваться, кому удастся поймать вора первым. И когда-нибудь один из них придумает достаточно изощренную ловушку, в которую попадешься даже ты. — Значит, так тому и быть. Если я попадусь в ловушку, я плохой вор. Монтонесси пристально оглядел его. — Я думаю, мы похожи. И если я прав, если ты хоть сколько-нибудь такой, каким я тебя вижу, твоя неудача будет триумфальна. Хотел бы я на это взглянуть. Вскоре он закончил копать, отбросил лопату и поднял холст. Затем бесцеремонно бросил его в яму на том месте, где когда-то не будет имени Монтонесси, и стал без сожалений забрасывать землей. После того, как картина была похоронена, Монтонесси задумчиво посмотрел на бурные заросли кустов возле кладбищенской стены. — Больше, чем сейчас, мои картины будут стоить только в одном случае, — произнес он. — Если я совершу самоубийство.***
Гарретт начал осторожно продавать картины известным скупщикам. Это оказалось легче, чем он ожидал, и гораздо приятнее.***
Бассо свел его с одним заказчиком в «Покое сирены». Это был юноша в слишком хорошей одежде, пахнущий не как прокисшее пиво, которым несло от местных, и с такой четкой звонкой речью, от которой, вероятно, задрожали бы струны арфы. Он пытался вести себя скрытно, но, когда попросил украсть последнее завещание лорда Панкранта, не составило труда понять, кто он был такой. — Дело в том, что завещаний три, — объяснил юноша. — Мои братья сделали копии незадолго до смерти отца, и теперь никто не знает, какое из них подлинное. В каждом завещании сказано разное, но я так и не увидел ни одного из них в глаза. Мне нужно, чтобы вы, мастер-вор, нашли все три. — Ищете, на каком будет стоять ваше имя? — Неважно, чьи там будут имена. Мне важно только, чтобы восторжествовала истина, потому как мой отец был честный человек и я считаю своим долгом уважать его последнюю волю. — Сколько я получу за волю мертвеца? Юноша поерзал. — Я сообщу вам пароль от секретной комнаты в поместье, где мой отец хранит семейные реликвии. За них на черном рынке можно выручить целое состояние. Гарретт не первый раз имел дело с завещаниями. Несколько лет назад он хорошо приплатил одному бывшему нотариусу за секрет, позволявший в некоторых случаях отличать подлинность, а также узнал несколько приемов, которыми пользовалась судебная экспертиза в отношении подделок. В этот раз, правда, ничего подобного не понадобилось. Гарретт украл одно из завещаний прямо из кармана старшего лорда Рэндольфа, бродящего по коридорам поздно ночью, другие два забрал из сейфа в кабинете самого лорда Панкранта. Код нашелся на записке в фартуке служанки. Из трех завещаний только на одном были следы слез, не говоря уже о неровностях почерка старой руки. Секретная комната, о которой говорил заказчик, была не такой уж секретной, но механизм, позволяющий войти внутрь, представлял собой любопытную загадку чисел и изображений. Отгадать ее интуитивно было практически невозможно. Гарретт перерезал провода от системы, активирующей тревогу при неправильном обращении, но пароль, полученный от заказчика, оказался верным. Комната сияла драгоценностями. Там было все, что могло одинаково привлечь как знатного и обеспеченного господина из старейшей семьи, так и вора: от легендарных мечей до ожерелий, изящество которых выдавало мастерство лучших ювелиров. Среди прочего Гарретт обнаружил там медальон из чистого золота с тонкой гравировкой. — Странные обычаи влюбленных, — произнес он, когда открыл медальон и увидел, что внутри. — Впрочем, есть человек, которому это может понравиться. Он вернул завещания заказчику. Тот спросил, как много взял Гарретт из секретной комнаты. Гарретт только взглянул на него, и юноша заерзал снова, извинился и ушел. В следующий раз Бассо следовало самому иметь дело с маленькими лордами. — У меня есть кое-что для тебя, — сказал он, забравшись в дом Монтонесси, и бросил медальон. Монтонесси едва поймал его и сердито посмотрел в ответ. — Что это? Разве я не говорил тебе… — он достал из медальона длинную и светлую прядь женских волос. Его голос тут же смягчился. — …не приносить хлам в мой дом. О, Гарретт. Если бы я мог подарить тебе свое сердце, я бы сделал это. Он небрежно выбросил золотой медальон в железное ведро и потянулся за ножницами и кистями.***
В следующий раз, когда он зашел, Монтонесси стоял у холста возле готовой картины, а на плече у него сидел ворон. — Плохо, — каркнул ворон. — Ты тупая птица, — сказал Монтонесси. — Плохо, — снова сказал ворон. Монтонесси раздраженно повел плечом, но ворон взмахнул крыльями и удержал равновесие. Монтонесси обернулся. — Гарретт, как удачно, что ты зашел. Гребаная птица считает нужным выразить свое мнение, которого никто не просил. Раз ты здесь, хотя я тебя не приглашал, позволяю тебе сделать то же самое. Ведь вы, всех вас к Рыжей Дженни, все делаете то, чего мне не надо. На картине связанный мужчина беспомощно свернулся в явной аллюзии на ягненка. Вместо рук и ног — копытца. Сплошная невинность. — Хм, — сказал Гарретт, снимая маску. — Что там на обороте? Монтонесси нахмурился. Не отводя взгляда от Гарретта, он снял картину с мольберта и повернул ее оборотной стороной. Вьющимся почерком там было написано: «Нежность страдания иногда полна наслаждения. Мне нравится быть жертвой. Мысль о возрождении приятна, и печаль от ее обманчивости сладка». — Интересно, — сказал Гарретт. Монтонесси долго смотрел на него, а потом бросил холст, обхватил его лицо и поцеловал, так, как он делал все, — с неутолимой страстью, отчаянием и злобой. Гарретт, немало удивленный и чрезвычайно довольный, с наслаждением ответил на поцелуй. Ворон, шлепнув их крыльями, улетел. — Ты гадкий лжец, — сказал Монтонесси ему в губы. Гарретт поднял то, что принес, и ткнулся носом в его нос, когда Монтонесси повернул голову, чтобы посмотреть. — Ты опять притащил мусор в мой дом? — Это подарок. — Ценный? — Очень. — Тогда я могу его продать? — спросил Монтонесси. Гарретт знал, что он этого не сделает. В конце концов, они оба были гадкие лжецы.