Этой осенью

Дело было этой осенью. Холодной, мрачной, но безумно красивой, наводящей туман в голове и сознании, дурманящей, манящей, сырой и безмятежной. Алой. Алые листья клена. Необычного клена — клена приятного Мацумуры Иназума — тонкой формы, изящной и яркой. Эта причудливая падалица охватывала с ног до головы, влажной прилипая к лицу и одежде, охлаждая, но принимая на себя особую атмосферу осени. Алой яркой осени, саднящей на душе, но все же прекрасной. Ветки похрустывали под ногами, внимая холмистой лесной местности, падала листва. Дышалось слишком хорошо — этот лес пропитаться влагой, дождливой, но аккуратной, стекающей с веток небольшими капельками, что впоследствии падали на кудрявую голову. Небо было иссиня-серым, затянутым осенними облаками, непроглядным среди множества чёрных веток и алых листьев. Однако и это было по-свойски красивым — атмосферным. Атмосфера — это лишь оболочка нашего сознания, так считал Вару. Атмосфера есть всегда и везде — и для каждого она индивидуальна, что значило наличие этой оболочки у всех людей без исключения: бывало, что та была сломлена или искажена, а некоторые и вовсе ее скрывают. Атмосфера — это то, что нас окружает и делает человеком эмоциональным и чувствительным. Атмосфера — это то, как мы себя чувствуем, находясь в той или иной среде. Вару чувствовал себя прекрасно. Капли холодом окутывали лицо, но он этого не замечал. Замечал лишь красоту вокруг, что кружилась вместе с ним. Он запрокинул голову к верху, расставив руки в стороны — здесь он был один, но это никак его не тревожило. Было тихо, и лишь хлюпанье грязи и шорох опавших листьев вперемешку с хрустящими палками нарушали эту идиллию. Среди крон деревьев, высоких и низких, он высматривал высоту, такую же атмосферную, как и глубь этого леса. И он шел дальше, не боясь заблудится, — здесь слишком мало места, чтобы смочь это сделать, — да и к тому же не простил бы себя, если бы потерялся там, где бывал часто: осыпал бы себя всевозможными проклятиями, ругательствами и непотребствами, но вернулся бы домой. Домой — другая атмосфера, но такая же привлекательная, противоположная лесу. Он набрал как можно больше воздуха в лёгкие, надеясь продышаться. В последнее время всякие болячки лезут в его жизнь: то нос заложит, то кашель заполонит лёгкие — но это не мешало ему находится здесь и дышать, дышать холодным влажным воздухом. Говорят, что свежий воздух помогает выздороветь. Вот и Вару надеялся, что спадет надоевшая за эти зябкие дни ему температура — от нее кружилась и болела голова; это раздражало. Щеки саднило от утренней прохлады, глаза закрывались. Он полностью погрузился в это место, с головой, лишь желая присесть где-нибудь, однако негде. Это лес — густое мрачное место, пугающее многих. Но любые трудности Вару не пугали: он заприметил ствол упавшей осины, вероятно от недавнего урагана, и присел на него. Было холодно, слизко и мокро — вероятно, встань он отсюда, на джинсах отпечатается черный цвет подгнившей коры, и оставалось лишь надеятся, что он сможет его отстирать. Парень не знал, чем думал, заходя в лес в частично белой одежде. Хотелось покрасоваться, но перед кем? Перед животными, что завались в зимнюю спячку? Перед алой листвой, развивающейся на ветру? Перед самим собой? Ответа нет, но тот и не нужен. Нужно лишь умиротворение, получаемое от атмосферы. Холодно. Сидеть без движения около десяти минут поздней осенью — так себе идея. Руки, укутанные получше в продуваемую ветровку, немели с кончиков пальцев, а ног, казалось, никогда и не было. Он замёрз. Замёрз, но возвращаться домой не хотелось. Дома не холодно, но одиноко. А тут и холодно, и одиноко — казалось бы, намного хуже, однако минус на минус давал плюс: Вару хотелось насладится этим в меру, чтобы забыть о потребстве в скромных чувствах вплоть до зимы. Зимой другие развлечения, другая атмосфера. Не такая угрюмая, как сейчас. Оправа очков задубела, хотя в минус температура ещё не уходила. Нехотя, но пришлось их снять; вероятно, никого в радиусе километра тут по сути всей не было, однако чертова паранойя поглощала всецело, без продыху. Зачем он носил эти очки — не знал, тупая привычка. В юношестве не воспринял себя и свою внешность, хрупкую бледную кожу и прозрачные от воды волосы. Почва ненависти к себе была в том, что он «не такой как все». Альбинос с ярко-алыми глазами и бледными как простыня волосами. Ужасно некрасиво для него, вероятно ещё ужасней для другого. Пик. Парень-одногруппник, чуть старше него. Красивый, черт возьми, до ужаса: как внутри, так и снаружи — длинноволосый флегматик, смахивающий на панка, местами эмпат, но весьма уравновешен в выборе и хладнокровен снаружи. Он был единственным у Вару. Единственным, кому тот мог хоть немного доверять — проблемы с доверием у него были даже к себе. Он не доверял тому, что происходит с ним, не доверял эмоциям своим, размышляя, не наигранны ли они, не доверял чувствам и интуиции; а ведь раньше за волосы его было не оттащить от очередной импульсивной идеи. Мальчик вырос. Вырос и стал наслаждаться тем, чем наслаждаться невозможно. Но это знакомые с точкой. Ничего более. Вару вспоминал то, как Пик реагировал на касания. Он отстранялся, четко давая тебе понять, что он неприкосновенная личность, угрюмая и словом безмятежная. Вару размышлял над тем, как Пик ведёт себя в присутствии его. Слишком нейтрально, часто увиливая от той или иной темы, загоняя разговор в тупик. Помнилось о том, как Пик спешно уходил от него куда-то в даль коридора их корпуса, оставляя Вару одного. Одного на сложение в пазл своих мыслей, что как лёгкие картонки улетали надеждой на осеннем ветру. Но хотелось ведь чего-то большего! Хотя бы капельку тепла со стороны его… Загнавшись чересчур сильно, Вару заметно расстроился. Бывшие улыбки, цветущие у него на лице как райский сад, были позабыты и заперты глубоко в душе. Голова загудела, а тело пробрал табун мурашек. Пора бы поскорей вернуться домой. Скрестив руки на плечах, он шел, шаркая жухлыми гнилыми листьями. По началу среди них было много чудесного клёна, теплого цветом, яркого, как огонь, и удивительно завораживающего. Однако чем дальше он выходил из лесу, тем реже резные листочки мелькали перед глазами: спрятались за толщей черных, пахнущих гнилью и мокрых, которые мраком расплывались в груди. Лишь малые алые просветы виднелись сквозь пелену — Вару чувствовал себя этой осенью. Подул мерзлый, озябший ветер, напоминающий о вялом октябре. Пару недель назад тут стояла жара, как летом, — бабье лето, хоть в майке да шортах ходи. Но сейчас, глядя на оголяющиеся деревья, черные и высокие, на пустой тротуар парка, заметенный листьями, на поломанные ободранные скамейки рядом с забитыми мусорками, так и хотелось грустить. Грустить, наслаждаясь этим состоянием — полная меланхолия. Глаза слипались, оправа очков, недавно надетых, морозила, обувь была вымокшей от луж. Болел живот, кружилась голова, тошнило; но он шел вперёд, будто бы добиваясь своей цели. Далёкой, смутной, недостижимой, но такой привлекательной. Чертов мазохист. Мучает себя ради своих скромных убеждений. — Хм, — Вару усмехнулся, — может быть все не так уж и плохо? — И криво, по-сумасшедшему-ублюдски улыбнулся. Ненадолго. Не было сил, и он снова сел. Сел, погружаясь в себя, поддаваясь своему болезненному состоянию и раздирая руки ногтями до крови — потом останутся болючие язвы, а после и шрамы, некрасивые, синевато-фиолетового подтона. Вскоре они станут розовыми пятнами, и это в разы ужаснее, но сейчас ему плевать. Плевать на себя, он не верил. Дворник согнал со скамьи. Сказал, что на поломанных сидеть нельзя. Вару посмотрел на него без чувств — он не хотел их знать — и медленно, неторопливо удалился. Стадия отчаяния перешла в стадию гнева. Даже время в таком состоянии летело незаметно, — плевать он хотел на свое здоровье, шел, как окаянный, — и, пройдя чуть больше двух километров и разворотив пару куч листьев, собранных тем же дворником, он выдохся. Выдохся так, что смог доковылять только до ближайшей скамьи, на которую прилёг. Звон в ушах терзал его нервы, а чернота видения крайне бесила. Что подумают люди? Что он вкрай ненормальный? В больницу не хотелось, хотелось домой. И Вару шел, заметно шатаясь, держась за стены, если таковые были, и тихо покашливая — всем вокруг было на него плевать. Зачем же прохожим тратить свое драгоценное время на разборки состояния какого-то там непонятного студента, что что-то мычал? Так думал Вару, пока не понял, что вокруг никого. Он снова был один, сам с собой. Это было опасно. Разум туманился, общие черты этого мира стирались. Вару не помнил, как смог дойти до заветного переулка, где плюхнулся в ледяную воду грязной лужи. Белые брюки заполонила серая грязь, а боль в сердце — серые чувства. Больше не было алых листьев, ни одного, только он, противный серый асфальт, серая стена напротив и серые слезы. То были слезы боли, и неважно какой. Важно то, что он закрыл глаза.

***

Колокольчики кофейни, нежные и бархатистые по звучанию, полюбились Пику давно. Дешёвая забегаловка, где он любил провести свой досуг, предпочитая лишние пару часов посвятить усердной учебе и небольшой, но приносящей удовольствие подработке, встретила его нежными кофейными ароматами. Он невольно вспоминал, как клацал одним вечером по кнопкам свеженького ноутбука вплоть до закрытия заведения на ночь, и даже не заметил, как провел за новенькой чудо-техникой не меньше четырех часов подряд. Глаза горели тогда знатно, но настроение было приятным и притягательным — хотелось поделится с кем-нибудь радостной новостью о покупке чего-то: чего-то того, о чем он мечтал с самого детства, с кем-нибудь близким тебе, близким к душе. — «Ох Вару… — думал тогда он, прижимая ноутбук к груди в ту апрельскую ночь. — Я так хочу болтать с тобой без умолку, но не могу. Мне слишком больно… Знаю почему». И он печально улыбнулся, вспоминая тот миг — тогда, когда они вместе были чуть ближе, чем Пик планировал у себя в голове. Тогда, когда он смог перебороть себя, чтобы просто обнять его на прощание. — Я, конечно, знаю, что этот вечер по-свойски прекрасен, но не нужно стоять в ступоре. — Девушка дернула того за рукав куртки, подзывая к столу. — Пик? — И он одернул руку от назойливых тяготений ее. — Знаю, знаю, не напоминай, — начинает тот, в ожидании претензий. Слава богам их не последовало, и следующие несколько минут прошли в неловком молчании посреди пустующего кафе. Уткнувшись в стоящее неподалеку небольшое меню, но с ассортиментом весьма прекрасным, что Пик знал наизусть, он перечитывал вновь и заново эти строчки, желая отвлечься. Мысли путались в толстый узловатый клубок, никак не собираясь в понятную кучу. Дыхание приходилось перекрывать на досуге, лишь бы не казалось оно таким частым; сердце выпрыгивало из груди. Черт возьми, это играющее на нервах состояние начало происходить все чаще и чаще, так, что хотелось вырвать его из своего гнилого сознания. Взять и растоптать в липкую лужицу, что не сможет больше собраться воедино — но сможет застыть, как осенняя слякоть на морозе. Пик лишь хотел того, о чем не хотят многие вспоминать — он хотел умиротворения. Такого, чтобы сидя негде не в одиночку, он не прятал свое истинное лицо за маской хладнокровия, а раскрыл наконец чертоги страха: показать, рассказать, увидеть реакцию — переборол себя ещё и ещё ради того самого, кто ближе и роднее всех. Но то не была девушка на против. Как бы не пытался Пик раскрыться ей, как бы не хотел доверять ей себя заставить, не действовало ничего: даже таблетки, прописанные врачом, даже редкие, но не менее эффективные терапии, даже он сам. Задавался вопросом: а хочет ли этого сам он? Порыскав ответ в глубинах сознания, что как черный занавес не давал ему увидеть далее, чем он видит сейчас на месте зрителя перед сценой, он его нашел. Пробрался в закулисье раздумий, увидел ситуацию со стороны актера, — с этим он справился не без помощи специалиста, конечно, — и понял для себя одно: скрывать истинные эмоции бесполезно. Скоро-нескоро, но те найдут выход, перетекая в очередную паническую атаку. Он не хотел. — Знаешь, — из-за молчанки, играючи вызывающей неловкость, заговорила наконец девушка, — мне не совсем нравится то, как ты ко мне относишься. — И как я к тебе отношусь? — Он поднял на нее заблестевшие глаза и подпёр ладонью щеку. — Что тебя не устраивает? — говорил это спокойно, казалось, с искреннем интересом. Хотелось знать, что, вероятно, чувствовал бы некто другой, находясь с ним в его постоянной отстраненности. — Не говори со мной в таком тоне, Пик! — Она скрестила руки на груди, зло опалив его взглядом. Сегодня она выглядела особенно шлюховато, со своей дерзкой манерой общения, местами открытой одеждой и наглым поведением. — Я ненавижу тебя! Идиот! И он открыл потухшие глаза. — Ну же, Пик! — Плечо уже самостоятельно, по привычке, одернулось от колеблющих прикосновений. — Ты меня слышишь? Ответь! — Я… — Он растерялся. Не скрывал своей рассеянности. — Голова в последнее время сильно болит. Прости, я не специально. Девушка смерила его своим беспокойством. — Ты же обращался с этим к врачу? — воскликнула она. — Ответь, пожалуйста, что да. — Конечно, куда ж я денусь… Тревожность. Ложные представления опасности. Надо поскорее уматывать отсюда, пока не стало ещё хуже. — Пик, — вновь обратилась она. — Я как друг очень хочу помочь тебе. Правда. — Она пересела на сторону его диванчика, однако он машинально отодвинулся. — Ты можешь доверять мне. — И она медленно потянула руку к нему — Не нужна мне твоя помощь. — Смятение резко, чуть ли не за пару секунд, сменилось агрессией, что заставило Пика ударить по руке и спешно направится в сторону выхода, моментально забыв о девушке. Нужно было срочно что-то придумать. Холодный порыв ветра окутал плечи. Из жаркого помещения он вышел с джинсовкой в руке, но не боялся замёрзнуть, подаваясь на грёзы затянутых плотно туч. Они, волнистые и серые, развивали чувства негативные. Солнце давно не опаляло его щеки, и лишь только воздух, зябкий и чёрствый, был вместе с ним. Он давно позабыл, что такое тепло не в одиночестве. Он предпочитал холод, хоть и яро завидовал теплу. Пройдя километр-полтора, накатило чувство вины. Тягучей, неприятной, но, вероятно, очень важной для человека, отвратной. Оно поселилось в нем, как пчелиный рой: пока не избавишься от матки, не улетят назойливые пчелы, не покинут места своего устоявшегося. Вина и мысли, быстро сменяющиеся и не всегда надёжные — залог негатива, гнева и агрессии как на внешний мир, так и на внутренний, перетекающий в медленное, но ужасно болючее самоповреждение, не всегда сопровождающееся материальной стороной. Духовной. Всегда духовной, всегда самой тяжёлой, ведь нельзя было пробраться другому к тебе в голову, переставить там все так, чтобы было как минимум плевать на незначительные проблемы, нельзя было потрогать или осязать то, что внутри, нельзя было ничего — и это ничего служило бензином в огонь полыхающий эмоций. Боль — это биологическая составляющая, проявляющаяся при повреждении нервов путем физического воздействия. Боль — то, что нельзя передать словами, но можно почувствовать внутри себя во время тяжёлых моментов. Боль — это когда ты хочешь, но не можешь. Боль — это то, что Пик ненавидел всей своей душой, презирая, не отпуская, но притом нуждаясь в ней самой, как младенец в матери, как Земля в Солнце, как он в том самом близком человеке. Однако могут ли быть люди близки, если отдалены друг от друга негативом? А он все шел, шаркая по мокрому асфальту, чуть успокоившись, не видя вокруг себя ничего, кроме единственной цели: вычеркнуть боль, любую боль, присущую ему. Он хотел лишь того самого спокойного состояния, что было у него в, казалось, не таком далёком подростковом возрасте — он хотел устаканить свое текущее состояние, больше не нанося вред тому, кого ценил, кого, наверное, любил, кому хотел подарить все свои касания. Он хранил их лишь для него одного — и ему было страшно терять это с годами накопленное состояние: он боялся перемен, грубых, резких, нелюбезных, ужасных, он был не готов тратить то, что так усердно остерегал да чем дорожил, он терзал себя за все. Без труда не выловишь и рыбку из пруда — верно? Так думали врачи, а он, как послушная собачка, придерживался этого мнения — хоть и человек свободолюбивый, но готов променять свободу на что-то более ценное, чувственное — любовь… Перед ним, в попыхах идущим, опустился лист клена. Алого, как алые паруса, клена, яркого, теплого, безмятежного, кричащего, пятнающего — он отражал надежду, поведенческую и еле уловимую, полупрозрачную, но все ещё существующую, которая помогла ему в осознании себя, своих чувств и взаимоотношений с близким человеком, Вару, которых он, по причине психического состояния, боялся, но к которым стремился, которые хранил в затворках своего сердца. — Как же мне не хватает тебя, Вару, — сказал он листу, будто бы чувствуя, что он связан с ним. Он повернул голову влево, и увидел очертания леса — единственного леса, имеющего такие прекрасные листья, как эти. Он не знал их названия (кроме того, что они похожи на обычный клён, и он будет называть их листьями алого клёна), однако знал и понимал, что нужен толчок и смысл к продвижению и обобщению нестандартных для общества взаимоотношений — то есть разговор, обычный, не телефонный, искренний и теплый, возможно кажущийся холодным из-за большой температуры. Нужна атмосфера благополучия и умиротворения — но Пик не мог ее испытать, будь он один на один; будь он прикоснувшимся до кого-то; будь он любимым. Будь он существующим, слишком много противоречий есть в этом мире, его жизни, чтобы он мог делать то, чего хочется и чего чувствуется — и вывод снова привел к тому, что он не может пересилить себя. — Букет… — шепнул он, понимая, что хочет нечто изменить, навсегда оставив тонущее чувство позади, заменив его новым, более близким. В самом лесу было холодно, внимая наступающему вечеру, по-раннему темному и сонливому. Пик шел вперёд, противно хлюпая грязной хряпой и ломая ветки, бьющие смугловатое лицо — скорее всего ранним утром следующего дня у него будет зудеть оно все, покрытое мелкими царапинами и ссадинами. Но сейчас, под покровом слоев листвы, ему было плевать; он шел сюда с одной единственной целью: собрать прекрасный алый букет из лучших листьев, что только сможет найти. На глаза попалось дерево, полным-полно усыпанное алым, ярким, манящим. Был бы быком, вероятно, кинулся бы на эту ораву красного, но будучи собой не стал, а лишь подошёл аккуратно, сорвав один небольшой из многочисленных листьев. Тот был мягок на ощупь, красив натурой да прекрасен в целом — то, что ему нужно, то, в чем нуждался, то, что позволило бы ему исполнить свою импульсивную задумку. Постепенно он срывал ещё и ещё, не забывая любоваться каждым, красным и забавным. Это веселило его, навивая улыбку и приятные воспоминания о детстве, где он старательно готовил букеты на конкурс девчонок — и были же ведь времена! Жаль, но одна лишь мысль о школе заставила вспоминать его один ужасный период — тот самый, что лишил его возможности здраво касаться других, даже тех, кому доверял. «…Тем вечером было тихо. Осенняя пора — время листьев и подступающих холодов, нынче сильно мягких и не везде проносящихся, момент начала всего и ожидания многого, никогда не скончаемого и нежного. Стеклопакеты обдавало по-осенему мимолётным ветром, и открывая окно, можно было прочувствовать, как улетают последние мгновения теплого лета. Они сидели в душе по сию пору, не хотя отходить на следующий период, и проносились отголосками в сердце, одаривая прекрасными воспоминаниями. Пик еле заметно улыбнулся, поправляя замятый рукав футболки, после чего касанием пальцев стёр эмоции с лица и направился к кровати. Там не было ничего особенного, но хотелось отдохнуть от навязчивых мыслей, несущихся к нему прямиком с улицы. Он присел, закрыв глаза. Шумы за стеной, веселые и радостные, перебивались воспоминанием о приходе гостей — такого он не любил, даже искренне презирал, не понимая сути; зачем же люди ходят в дома друг другу, чтобы просто побухать? Разве не для того созданы специальные заведения, где все под то обустроено? Возможно, некая старая традиция, завязанная на докучении других, не присущих к их празднеству, где алкоголь был основным топливом для пьяных разговоров. В любом случае, оставалось только сидеть, пребывая в ожидании, — оно было долгим, неприятным и отталкивающим, но единственным выходом в таких ситуациях; он, конечно, мог бы пройтись по осенним ярко-грязным улицам, однако подступающие морозы гнали его назад — назад в тепло, что горело внутри ярым пламенем. Весьма внезапно, оттого и неприятно выводя из навязчивых грез, ввалился некий пьяный тип: — Хэллоу, принцесска.! — некрасивый хриплый бас, вперемешку с запахом устоявшегося перегара, заполонили помещение, заставляя Пика чуть поморщится. Ох уж эти противные фразочки, вызванные повышенным содержанием спиртного, — его затошнило от совокупности всего и сразу, взваленного на его плечи. Мужчина — хоть и мужчиной его особо не назовешь, глядя на отвратное пивное пузо, — застыл на пороге, всматриваясь помутневшим взглядом в натуру худощавого подростка. В его глазах тот был прекрасен, и не важно какого пола — лишь только голос, и тот ещё детский, еле различимо давал особую черту. — Ангел мой.! Ну же, поцелуй своего… дядюшку… — звучало это отвратнее всего, что Пик только слышал. — Извините, вы, кажется, ошиблись, — все же надеясь на пьяное недопонимание, ошарашенно возразил он. — Ваша жена, должно быть, с моей матерью… — Как же.! — сильно икнув, так, что чуть не падая, с чем-то похожим на сарказм воскликнул тот. — Ты ж мое золотце, Полинка… Я к тебе… И он уверенно, словно и вовсе не пьян, начал подходить к кровати, с которой спешно слезал Пик. Подростка сильно пугало то, что происходит — в свои одиннадцать лет он не особо понимал, чего от него хотят, однако ощущение опасности давило на него грубым комом, будто дежавю; кажется, пару лет назад уже случалось подобное, и это приносило ему боль. — Не приближайтесь ко мне! — Он отошёл к окну, ища пути выхода. Выход был один, и тот прибывал в заслоне огромной жирной тварью. — Не уж то не помнишь меня, Полинка… — Тот расставил руки в стороны, призывая обнять его. Икнул, шатнулся чуть левее, но держал курс на свою маленькую безобидную цель. — Я буду кричать! — Я закрою… твой поганый рот… Лапушка… — Выражение лица его сменилось. Резко и неожиданно, он кинулся на ребенка. Тот даже опомнится не успел, как горьковато прокуренный запах пробирал прямиком до мозга костей, заставляя закашляться сквозь измазанную жиром руку; грязные ужасные слова сыпались на уши, детские, ни к чему не причастные, провоцируя слезы, текущие ручьем, смешиваться с противным жиром. Он пытался кричать, пытался позвать маму, — вероятно, в погоне за пьянствами вечерами в пятницу ей было плевать на всех, даже на себя — однако никто не отзывался, не заходил проведать его как того, кто постоянно нуждается во внимании родителей; даже этого ему дать не смогли. Дядя его, недостойный такого звания, пробирался все дальше: лез под тонкую майку, ощупывая выпирающие ребра, вцепился в не длинные, но и не короткие волосы, вымытые этим утром, да испачканные в жире запечённой курицы, ощупывал ягодицы, напряжённые от страха и худые, целовал хрупкую шею — все это сопровождалось рыданиями, мольбами о помощи и просьбами остановится. Даже детский мозг понимал, что не могут быть отношения между племянником и дядей такими. В силу своей незрелости, он боялся оказывать сопротивление; а покорность — главная черта, чтобы раззадорить. Мужчина стянул его майку окончательно, оставляя пьяные неясные засосы на груди, около сосков — от страха Пик застыл, словно перед стаей диких собак, не зная, что делать и как поступить. Рот был приоткрыт в смятении и тревоге, смазанный липким жиром, но чёртов ком в горле перекрывал не только голос, дыхание, но и его рассудок. — А ты милая девчонка у меня… Губы содрогались, а плечи сковывала неприятная боль. Он уже не видел ничего перед собой — лишь только темень, нарастающую и леденящую. — А… Не девочка… Хе-хе… Все звуки, оттого не менее тошнотворные, отошли на второй план; голову будто окутали плотной медицинской ватой, такой же вонючей и неприятной, как некто рядом с ним. Он позволил себе закрыть глаза, более не в силах сдерживать потоки сна — они накрыли него, и он уплывал все дальше по течению, тихому, спокойному и не трогающему его, лишь заполоняющему его внутреннюю пустоту. Когда открыл глаза, то был совсем один. Хотелось бы верить, что все это чёртов дурной сон, но покусанные руки да брошенная в угол майка возвращали его в суровую реальность. Холодную, черствую реальность…» Воспоминания. Они, словно кусочки чьей-то души, плотно заседали в глубине бытия его, навязываясь и не отлипая так просто, как хотелось бы ему самому. Он, поникший, знавший все то, что было, словно вчера, держал в руке небольшой оборванный красный лист; в нем он находил себя, оторванного от «себя» прошлого ужасным, громким событием, с невозможностью забыть его или отмести от себя подальше, как бы то не хотелось сейчас. Он помнил — помнил все — и не мог выбросить из головы, из раза в раз корил себя за то, бил по затылку, ненавидел, не любил. Не хотел любить. Он считал, что больше не сможет себе понравится. Или может? Букет был ярок и красочен, таким представлялся в мыслях его. Пушистый, острый, но скромный, небольшой, аккуратный и неброский — не хватало лишь небольшой бичевки, чтобы листва не разлеталась, пархая по холмистому ветреному воздуху, все такому же холодному и леденящему. Оставалось лишь не забыть — не забыть всего того, что собирался воплотить. Готовый букет. Записка. Искренние извинения. Первый шаг к первым свободным касаниям.

***

Он знать не знал, каким чудом смог доплестись до дома. Не понимал, как ему удалось устоять на ногах, когда перед глазами виднелась лишь черная полоса жизни, а сами они подкашивались при каждом же шаге; но искренне радовался тому факту, что рядом есть тепло чугунной батареи. Мокрым было все: от лёгких ботинок и носков, до голубой мягкой ветровки — и оно лежало на полу во влажной луже, осушить которую не было никаких сил. Вару лишь сидел нагой средь ванной комнаты, пялился в пол да утешал себя мыслями о том, что скоро ему станет лучше. Намного лучше, чем в прошлые дни. Горячая вода — казалось, почти кипяток — обдавала бледную кожу, хрупкую и нежную, согревая ото всех непотребств. Это именно то, что ему было нужно — тепло; жаль, только то, которое паровым облаком окутывает лицо, а не греет глубины души. Со своей болезнью он, вероятно, начал нести бред, сущий бред, хоть такой родной ему и близкий за последние минуты. Он ощущал себя идиотом, когда нес всю эту чушь: «Я растаю от этого», «Мне не нужно есть», «Я продам все, что имею» — но находился ли в бреду, если осознавал неясность своего состояния? Он не желал болей страдать от мыслей своих, пылая огнем щек и холодным потом рук от страха, и боялся он невесть чего; а противно становилось от себя, своего тела и, как считал, ублюдских поступков. — «Если я настолько не в его вкусе, почему не могу просто отпустить?» — кричала душа его, но он ее не слушал. Готов был изрезать себе руки, ноги, хоть все тело — лишь бы приблизится к тому идеалу, за которым представлял себе партнёра Пика. Он помнил, как тот рассказывал о девушке, что страдала мазохизмом и имела не особо хорошую компанию людей; и казалось ему, что он рассказывал это с таким заворожением, будто бы та особа — его внутренняя утопия. Он не мог сказать наверняка об мыслях его или чувствах, но спрашивать напрямую было главной слабостью Вару, и он отстранялся каждый раз, когда ситуации вынуждали его делать это, будто пробуждая в нем такое ужасное и липкое чувство вины. Как ни старался, не мог перебороть себя. Он был слишком слаб, и знал это наверняка. Хилый для такой мрачной жизни, наполненной яркостью бессолнечных дней и присыпленной тьмой ужаса невозврата. Хотел, любил, страдал, манил, убегал, отталкивал, догонял — сплошная катастрофа он сам, ему нельзя существовать, мешать другим. Почему он так думает? Потому что одинок и раним, нелюбим в известии, отстранён и боязлив. А ведь был ярок и весел когда-то давно… Он надеялся, что знающие его люди запомнили его именно таким. Он вылез из комнаты, где не хватало свежего воздуха, и он задыхался от першения в горле. Голос его совсем охрип, сделался не таким, каким был привычен; это угнетало. Он хотел легкости, но все равно чуть не ползком шел в единственную комнату, где мог отдохнуть и уснуть спокойным сном, хоть и в горячке. Он уже не скрывал перед собой, что плакал, что слезы мочили чистую подушку, что было холодно внутри. Холодно так, что забывалось о любви. Но он ее вспомнил. Вспомнил как любила его в детстве мать. Как читала ему на ночь сказки, даже когда он не просил. И вот сейчас, словно живая, она сидит перед ним, раскинув хрупкие плечи — глаза ее светились в желтизне настольной лампы, были ярки и милы, словно пурпур (он всегда любил их, и ассоциировал с лавандой, блеклой в тумане холодного осеннего дня), платье было мило и шелково с ним, как бледные руки, что гладили спину. Он уже давно перестал верить в то, что эта святая женщина могла быть не на яву — он точно знал, он точно чувствовал! Он знал, что она его не бросит, знал и доверял; и желал поскорее заговорить с ней, не имея границ и безразличия. — …Ты любишь меня.? — спросил он тихо и еле слышно, будто боялся, что мама отвергнет его, но уверял себя в обратном. Мама молчала, и дыхание ее вдруг сбилось. Она заправила прядь волос за ухо и отвела взгляд в сторону, словно стесняясь своего же сына. Он хотел услышать с ее уст, не хотел больше сомневаться в себе и хотел дать последний шанс на доверие к людям; но она молчала. Он лег на спину, и глаза вмиг наполнились слезами. — Мам… Ты не любишь меня.? — сказал он отчаянно, и слезы стекали по вискам его одна за одной, быстро-быстро, бусинами разбиваясь о ткань. Мама вскинула брови, обеспокоенно глядя на него, и неуверенно взяла его за руку, тихо произнеся: — Люблю. И она, с дрожью в хрупких руках, опустилась на него немедля, заключая в свои объятия. Слезы теперь оставались на белой рубашке, а длинные волосы охватывали шею его, худую и мягкую. — Я люблю тебя, мама… — Обнял он ее в ответ, и зарыдал. Сколько времени прошло — они лежали друг на друге, обнимаясь, и ветер с открытого окна колыхал непослушные пряди их. Кажется, Вару уснул от усталости слез и жара, не в силах организму своему противится. В комнате стало тихо. Пик глядел на него долго. Он знал о погибели матери, он знал, как тяжко парень это переносит. Знал, но вспять время не развернуть; приходилось подыгрывать и лишь жалеть, минуя все внутри себя. Он готов был сегодня отдать свои первые осознанные касания ему — не готов был оказаться в такой ситуации. Бред при высокой температуре ужасен, однако оказался способен сблизить немые сердца. Пошел дождь, тихий и спокойный. Он убаюкивал в свете тусклой лампы, но спать было нельзя. Стоило бы спросить разрешения на ночёвку, однако вряд ли бред уйдет ранее, чем завтра; на сей случай выбора, кроме как остатся, не будет. А капли все гуще и гуще нарастали, бья по подоконнику словно по барабану, стекая с крыш большими струями воды. Пик подошёл близ и, всматриваясь вдаль, заметил яркую белую вспышку — надвигалась гроза. Вскоре и грохот подхватился тут. Вару, медленно, словно сам не свой, приоткрывает веки. — Вода течет? — спрашивает он, неясно самому у кого. — Наверное, — отвечает тот больному. А его передёрнуло от неожиданности; уж точно он не ждал ответа, помня себя в пустых покоях. — Ты… — протянул в ожидании Пик. Он глянул на кровать, заприметив пару алых глаз. — Тебе принести воды? В ответ — молчанка. Вару смотрит. Он недоумевает: разве он впускал кого-то? Он не помнит, отворачивая голову в стену. Странные мысли, словно и не его вовсе, крутились, мешали и гудели — оттого болела голова, и так тяжёлая. Думать не хотелось; пришлось, когда он ощутил касание плеча своего. Дрожь пробрала тело, ведь чужая рука была холодной, хоть и нежной, хоть и большой, но вследствие все же такой родной, какой не была до сего никогда. — Пик… — Слова не приходили на ум никак, а обратится хотелось. И лишь пустой, но искристый взгляд ярких глаз проницал его, того, кто наконец мог быть рядом спустя только времени; того единственного, кому можно было хоть как-то доверять самое сокровенное (зналось, что секреты, доверенные ему, тот унесет и в гробу). Пик боялся быть отверженным — слишком долго таился страх сблизится с человеком, кто максимально близок был ему давно; порицала тревога, и колотились руки на чужом теле. Но он не хотел отрывать взгляда от парня напротив: не хватало так долго нахождения рядом с ним, и мечталось остаться в одном положении как можно на подольше. Внезапно дыхание перехватывает. В глазах потемнело. Он отскачил, врезался в стену спиной, и затрясло его сильнее, чем когда-либо ещё. Сердце колотилось: то угасало, замирая, как камень, то стучало бешено, словно пытаясь вырваться с груди, выпрыгивая и погибая следом, как глупая рыба на берегу реки — кровь приливала к голове сильно-сильно, и казалось, что вот он — адреналин и страх, и паника, и много-много переживаний собрались в кучу, метаясь по бледному телу и не находя выход даже через крик; ком, твердый, но шаткий, засел глубоко. Зрачки забегали по комнате, а та плыла волной безпамятсва, сжимая все вокруг, давя на него отовсюду; и потолок, вероятно, вот-вот обвалился бы, если бы он не закрыл свои глаза. Но мрак в голове — главный враг его, и слишком упертый и гнетущий, и чересчур не тот, с кем он смог бы поконкурировать; глаза распахнулись, и брызнули бусины слез. Он зарылся пальцами в волосы, прижимая голову ближе к груди, а ноги сами по себе поджались, дрожали, охватывались судорогами — передёргивает его знатно. Он думал, что скорее мозги его закипят, прежде чем он успеет сообразить о том, что же ему стоит делать, однако разгоряченное дыхание, вырвавшееся с треснутых губ, остужало. Во рту пересохло — желание жажды все же не могло пересилить боль в груди, нарастающую, внезапную, и Пик всхлипнул носом, в попытках набрать побольше воздуха, хоть и рвано. Не хватало сил. Он прилёг на пол, весь зажавшись, и ладони, потные и трясущиеся, закрывали бледное как простыня лицо. Как оказалось, его отпустило лишь на миг, но и это радовало его ту пару секунд — нахлынула новая волна, и все пошло по кругу. Вару смотрел на то разинув рот. Картина та его напугала так, что он очнулся, придя в себя с концами: вспомнил, осознал, смутился. Одеяло само собой съехало на пол, и он встал на косившие ноги, чуть падая, но держась ради него. Шаги в сторону судорожно дрожащего, такого маленького, чудилось, беззащитного тела, шаркающие в гармонии всхлипов, были уверенными и такими твёрдыми, как никогда. Он подошёл. Присел рядом, протягивая руку вперёд, и аккуратно, словно боясь сломать, как тонкую фарфоровую куклу, прикоснулся. Вначале пальцами, лишь подушечками, а после и небольшой ладонью. — Пик… — обратился он. — Пик, я рядом. Посмотри на меня. Пару секунд ничего не происходило: ни положение, ни действия ничьи не менялись — однако после Пик, хоть и весьма неуверенно, сдвинул руку чуть вниз. Глаза, полные слез, мимолётно глянули, а после, метаясь, закрылись алым веком. Вару тихо вздохнул. — Я схожу за водой, но буду рядом. — И он ушел. Пик остался наедине с собой. Распластавшись по полу, он понуро глядел в потолок. Наступила стадия опустошения — некоторые назовут это облегчением, отпущением, однако к себе применить он такого не мог: эмоции словно высосали пылесосом, слишком мощным для такого, как он, и теперь нити души распустились от сильного воздействия на них, колыхаясь на ветру тишины — и, опираясь на нее, можно было только наслаждаться приятной усталостью, холодом, тянувшемся ниц от окна, шумом дождя и запахом, что соответствует тому. Плач смахнулся движением руки, а головная боль — успокоением сердца. Когда оно издало последний неровный стук, дверь открылась. — Не лежи на полу… Холодно ведь, — подойдя, беспокойно потребовал Вару. — Привстань. — Прости… — вместо действий бросил он слово, таившее в себе много боли, надежд, неуверенности и смыслов, и отвёл взгляд в стену. — Прости… Вару недоумевал, и незвонко поставил стакан близ. — За что ты просишь прощения, Пик? — Он хотел бы, чтобы прощенье это значило одно, но подсознательно понимал, что совсем уж иное; тихая надежда колыхала его разум. — Я… — Он прервался. Рваный сухой кашель драл горло, и вырвался наконец сквозь мутность голоса. Приподнявшись, он взял воду и сделал пару глотков, а после продолжил: — За многое. Слишком много я дурного сделал в отношении тебя, Вару. Я не должен был, не должен… Он обхватил колени руками, уткнувшись в них сполна. Вару поднял пустой стакан, скомандовав: — Садись на кровать. И ушел опять. Медлить Пик не стал; послушался. Взобрался на мятую простынь, поднял заодно одеяло: прижался к нему, вздохнул приятный запах, что пах человеком, таким родным и нежным, каким представлял во время их последнего перечня необщения. Касаний предмета с запахом — удивительное открытие для него — он не пугался, а те неплохо имитировали присутствие чего-то реального, милого тебе; он, прикрывши тяжёлые веки, представил себе его. Он пытался не боятся, и это выходило. Погрузившись в себя и свои чувства, не заметил, как место рядом продавилось. Он поглядел в ту сторону и замер — нет, реальность это совсем-совсем другое, нежели благая фантазия. Алые глаза тоже застыли на нем, и он задрожал под их тяжестью и пустотой. — Ты готов поговорить? — Голос мягко дрожал. Пик слышал, сколько надежды в нем таится: может, Вару не так сильно ненавидит его, как он себе представлял? — Я пойму, если ты мне откажешь или уйдешь. — Альбинос глянул в окно, словно выжидая. — Просто я… Я чувствую, что что-то не так. Я вижу… И если бы ты хотел обсудить это со мной, я бы правда тебя выслушал, и… Он замолчал. Вероятно, не мог подобрать слов от своей неуверенности и состояния больного, что приносило ещё больше подсознательных скандалов и пустоты внутри. Между ними все больше нарастала неловкость, дождливыми каплями стекая по окнам. — Я… — начал Пик, обхватив себя руками. — Знаешь, я шел сюда за этим разговором, правда. Мне… нужно кое-что понять. — И Вару посмотрел на него уставшими глазами, в которых на сей раз пылали огни. — Ох… Я думаю, что… — Внезапно громыхнула молния. — …для начала на стоит прояснить некоторые моменты. И я бы хотел узнать: ты правда желаешь продолжить общение, или пришел только попрощаться со мной раз и навсегда? — Нет! — чуть не выкрикивает Пик. — Нет… — тихо повторяет. — Я осознаю то, что был слишком холоден с тобой, но у меня есть на то причина. Я правда надеюсь, что ты поймёшь меня и сможешь простить… Опустошение опустилось в недры подсознания. На смену ему пришел все тот же страх, только был он в разы сильнее, и неизвестно, что случилось бы, если надежда его разобьётся, как зеркало, брошенное одиноко в забытых местах. — Понимаешь, я имею одну небольшую «особенность», — Пик показал кавычки в воздухе, — которая мешает мне жить. Она связана с моим прошлым… Но мне неприятно об этом говорить. — Я понимаю. Можно без подробностей, если тебе сложно. В глазах Вару читался искренний интерес: его завораживало то, что сейчас он может наконец разъяснить то, о чем молчали они оба так много. С каждым словом становилось легче в груди, а голова переставала гудеть навязчивыми мыслями. — Знаешь, я правда хочу тебе доверять, но… Меня что-то пугает. Я не знаю что, но думаю, на следующем приеме психотерапевт поможет мне разобраться. — Он сухо ухмыльнулся. — А ведь это именно она подтолкнула меня на разговор с тобой. — Почему ты мне не рассказал, что ходишь по врачам? — сказал он изумленно, поглядывая на него с беспокойством. — Я бы постарался помочь. И тогда бы не было между нами того, что было… — Вот за это я и извиняюсь. Я понимаю, что мог бы раньше рассказать тебе о том, что мне диагностировали ПТСР и я пока еще не научился адекватно воспринимать касания, но знай, я борюсь с этим! — на одном дыхании выпалил он, словно это были последние слова, которые он мог сказать за эти пару секунд. Он сложил руки в замок и стал теребить пальцы — закололо в груди. — Оу… Вновь настигло их молчание. Было оно раздражающим или уместным — неизвестно; однако же для Вару это было золотым временем, которое выделилось на его внутренние мысли. Как же он легко себя чувствовал, когда узналась вся правда! Тремор покрыл его руки, а на лице расплылась незамысловатая ухмылка — как бы он расстроился, если бы сейчас все это было плодами его бреда; но надежда цвела в душе, разбрасывая бархатные лепестки вокруг, источая нежный запах и являясь милой для него. — Могу я к тебе прикоснуться? — …Да. И он заключил того в свои объятия, такие голодные, но осторожные, такие странные, но необходимые. Пика все еще трясло, однако сам понимал одно: если он не будет стараться ради Вару, то потеряет смысл своей жизни; а ради кого еще существовать, если исчезнет единственный человек, то понимает тебя и принимает таким, какой ты есть? — А знаешь, — вдруг начал Вару, поглаживая чужую руку, — мне иногда начинает казаться, что я имею тоже подобную болячку. Я много читал на этот счет в интернете — уж больно было интересно, что со мной происходит в последнее время, — и, вероятно, это связанно с моим детством… Не такой как все, Понимаешь? Он положил голову тому на колени и заглянул в янтарные глаза. Те внезапно распахнулись, и в голову ударило озарение. — Точно! Совсем забыл! — воскликнул Пик, вставая с кровати. — Я сейчас! И он удалился. Вару остался лежать на кровати, вслушиваясь в раскаты грома; от тишины клонило в сон. Он перевернулся на бок, к стене, но улыбка не спадала с лица. Сегодня, определенно, самый прекрасный день. Осенний день. — Вот, — сказал Пик, держа в руке ярко-алый букет из листьев, остро торчащих с макушки и перевязанных бичевкой, и подошёл близ. — Вау, это… — удивился тот, только глянув на самодельный подарок. — Ты сам его собирал? — И он протянул руки вперед, бережно охватывая листья руками. — Да. — Тут записка. — Вару аккуратно отвернул ворот картонки, и прочел выведенные красивым почерком слова: — «Прости. Я не хотел. Я тебя люблю».

***

«…Дело было этой осенью. Холодной, дождливой, но полной яркостью и теплотой воспоминаний. Я точно обозначил для себя, что не стоило мне переживать насчет того, что могу потерять тебя. Ты любил меня, пока я слепо верил в то, что ты только и делаешь, что отдаляешься от меня, что не ценишь моего внимания и моей тактильности. Я любил тебя, хоть и страшился признаться. Но теперь мы научимся друг у друга одним важным вещам: нужно переступать через себя, свои переживания и страхи ради того, кого считаешь дорогим себе, родным и близким; нужно не боятся сделать первый шаг и доверять, даже если был печальный опыт. Я рад, что могу сделать такие выводы, не имея сомнений. Спасибо, что посоветовал мне обратиться за помощью к специальным людям; спасибо, что подарил мне первый поцелуй — это было незабываемо…»

Вару N