Богиня и осел

      Обычно у Приапа не было проблем с женщинами.       Сын Диониса и Афродиты, бог полей и садов, он был далеко не красавцем, но обычно дев, как смертных, так и бессмертных, интересовало вовсе не его лицо. И даже не тело, лишенное как рельефных мышц, так и изящества. Приап был тем еще уродом, что признавал сам, и даже собственная мать отказалась от него именно поэтому: богиня красоты не желала признавать, что ее сын родился… таким.       Но у Приапа было одно огромное достоинство.       Буквально. Мужское.       Поэтому практически все девицы таяли, стоило им увидеть, что их ждет. Или, наоборот, в ужасе убегали, но Приап с легкостью их догонял — конечно, насиловать богинь и даже нимф он бы не решился, но со смертными не церемонился. Никто из божеств с ними не церемонился, почему должен был он?       До сих пор все было просто. Очень просто. Завлечь деву своими размерами или силой повалить наземь. И наслаждаться ее тугим узким горячим лоном, ее стонами или криками, ее телом, сколько он хотел. Потом все заканчивалось. Любви Приап к своим женщинам никогда не испытывал, да и они к нему. Просто хотел и получал свое.       Возможно, за это мойры его и наказали. Или не мойры, а Ананке, но какая разница, кто? Главное, что наказали. И как!       Приап хотел Гестию.       Гестию, первую дочь Кроноса, богиню домашнего очага и жертвенного огня, сестру Зевса, Посейдона и Аида — и хотя она была старшей сестрой, выглядела совершенно юной. Не такой, как Деметра. Грудь Гестии была небольшой, но наверняка упругой. Талия — тонкой, живот — плоским, подтянутым, гладким. Ее тело ни единого раза не познало беременности, ее соски не кормили ребенка, и ее лоно не приняло ни одного мужского члена.       Она дала обет целомудрия, и это было главной проблемой. К обетам целомудрия богини относились крайне серьезно и хранили их тщательно, и обычно к бессмертным девственницам Приап никакого желания не испытывал. К примеру, к Артемис, которой он предпочитал избегать. Или к Афине, которая казалась скучной — такую Приап бы и без ее обета не захотел. Что особенного было в Гестии, он не знал.       Ее волосы были рыжими, похожими на тот огонь, который она хранила — который жил в ней, тек по ее жилам. Может, именно потому она и вызывала у Приапа настолько жгучее вожделение: истинное кощунство поклясться никогда не познать любви для той, кто так пылает. Гестия пылала. Гестия обжигала. Приап знал, что это пламя может сжечь его дотла, обратив в пепел, но…       Но вдруг — нет?       Вдруг она бы согласилась?       Или вдруг он бы…       Совсем обезумел, выругал себя Приап. Насиловать богиню? Дочь Кроноса? Тогда его не просто испепелят, тогда он вечно будет обречен гореть в огне или блуждать в Тартаре, или испытывать какую-то иную непрекращающуюся пытку.       Пока что пыткой было это вожделение. Приапу было больно: член наливался кровью, стоял еще выше обычного, тверже обычного, и не помогало ничего. Ему нужна была Гестия.

***

      — М-м-м!       Нимфа, прижатая грудью к дереву, раздвинула ноги шире, принимая Приапа глубже. Ей нравилось, она действительно хотела: вроде бы была из свиты Диониса, те хотели всегда. Приапу бывало иногда скучно с ними, поскольку с ними исчезал весь азарт охоты: если она и так согласна, толку стараться заслужить или заставить?       Если бы не внезапная больная страсть к недоступной Гестии, Приап бы не тронул менаду, но…       — Да! — она торжествующе закричала, когда он вошел на всю внушительную длину. — Да!       Приап толкался в нее долго и глубоко, не жалея, но ей и не нужна была жалость или нежность. Менады хотели грубо, менады хотели пошло, они были дикими и всегда хмельными. Когда он наконец излился в нее, она хотела еще, но Приап остановил руку, потянувшуюся к члену, покачал головой и исчез в листве плакучей ивы.       Вместо менады он то и дело представлял Гестию, и это было еще большей проблемой — такого с ним тоже еще ни разу не случалось. Имея женщину, он вожделел именно эту женщину и думал тоже о ней, и видел ее, а сейчас перед глазами то и дело вставал образ той, недоступной, проклятой Крониды, огненно-рыжей, пламенно-жаркой…       Приап брел по лесной тропе, не думая, куда идет. Мысли путались. Если бы он был красавцем, все равно не получилось бы заслужить благосклонность Гестии: Посейдон был, по меркам олимпийцев, красив, но она ему отказала. Даже Аполлону она отказала, и если не получилось у самого прекрасного бога Олимпа, то на что мог надеяться он, Приап?       Может, у Гестии просто иные предпочтения? Бывало так, что смертным женщинам нравились вовсе не мускулистые молодые юноши, а, например, полные мужчины с брюшком. Или с волосами на теле. Или низкорослые. Или им нравились вовсе не мужчины, а женщины — может, Гестии тоже больше нравились женщины?       Приап раздвинул очередные поросли ивы, и так и замер на месте — посреди зеленой лужайки на мягкой траве спала Гестия. Ее рыжие косы струились по зелени огненными всполохами, белоснежный хитон открывал округлое розовое плечико, губы ее приоткрылись, словно в ожидании поцелуя. Подарок Ананке: хочешь — бери.       Приап встряхнул головой. Гестия не исчезла — значит, не была видением.       Он мог просто посмотреть на нее ближе. Даже не касаться. Просто посмотреть. Он же мог? Медленно, крадучись, Приап подошел к спящей Гестии, опустившись на колени и склоняясь над ее лицом.       Красивая. Идеальная. Это лицо было самым прекрасным из всех, что видел Приап, прекраснее лика его матери Афродиты. Это лицо, это тело, этот огонь, который ощущался на расстоянии…       Он не тронул бы ее. Он правда бы не посмел. Она была не из тех женщин, которых можно касаться безнаказанно. Он только смотрел, любовался, и невольно поглаживал свой член, потому что тот напрягся до боли и пульсировал, жаждая того, чего не мог получить.       Приап бы налюбовался и ушел. Но вдруг на весь лес раздался громкий крик осла.       Гестия открыла глаза. Приап отметил, что они у нее голубые.       — Что ты… — она приподнялась на локте. — Что ты делаешь?!       — Я… — он ничего не делал. Но он был пойман на месте преступления.       — Как мог ты! — вскричала Гестия, и глаза ее полыхнули так, что Приапа бросило в дрожь. — Как мог ты даже помыслить! Ты, уродливый божок полей, брошенный собственной матерью! Ты, похотливый сатир, жалкий дурак, спесивый гордец… Ты обратил свой взор на меня? На меня?!       — Ты ошиблась, дав обет целомудрия! — выпалил Приап, решив, что хуже все равно не будет. — Ты сама знаешь, что я прав! Ты горишь, Гестия, ты пылаешь, в тебе так много огня, и он сожжет тебя изнутри, если ты не…       — Замолчи! — вскричала Гестия. — Твои речи так же бессмысленны, как крик осла! Так будь же ты ослом!       Тело начало меняться, обрастая серой шерстью. На руках и ногах затвердели копыта. Уши потянулись вверх, заостряясь. Приап закричал, и крик его действительно был ослиным. Еще миг — и рядом с Гестией вместо бога полей и садов стоял серый ослик, глядя на нее с укоризной.       Протянув руку, Гестия погладила ослиную морду — теперь уже пожалела, что вспылила, но назад собственное проклятие было уже не вернуть.       Приап не был виноват перед ней ни в чем: он не коснулся ее, а что вожделел — это не вина, ее вожделел Посейдон, но не превратила же она в осла своего брата или Аполлона?       Приап не был виноват перед ней ни в чем.       Кроме того, что сказал правду.