Звездочёт и Солнце

Их связь порочна, и Мэй Няньцин знает об этом. Впрочем, Его Высочество — тоже. И если жрец ещё хоть как-то пытается воспротивиться, остановить, то Цзюнь У просто замирает. Смотрит. Чёрными от затопившего радужку зрачка глазами, глубокими, как лишённое звёзд ночное небо. Мэй Няньцин сухо всхлипывает, когда бывший Владыка смещается чуть левее. Его член, напряжённый и чувствительный, трётся о ткань монашеских одежд, и стыд сковывает конечности. — Прекратите, — из последних сил увещевает он. — Это не приведёт ни к чему хорошему. Прекратите сейчас же. И звучит совсем жалко. Цзюнь У усмехается, когда говорит ему об этом прямо. Мэй Няньцин желает разрыдаться от досады, понимая, что сгорает от одного лишь этого голоса над ухом. Не узнаёт: раньше голос наследного принца был иным. Мягче, выше. Голос Владыки же глубокий, как и его глаза, — советника ведёт, как если бы он выпил крепчайшего вина. Мэй Няньцин сгорает от своей любви, искренней и тоскливой. Сгорает от стыда, от непонятно откуда взявшегося желания. Сгорает от сожалений, перехватывающих его горло. С каких пор Его дорогое Высочество стал таким? Как давно это произошло, почему советника не было рядом? Его сотрясают пустые рыдания. Руки Цзюнь У тесно скользят вдоль поясницы, прижимают ближе к крепкому телу — до ломоты. Мэй Няньцин рыдает от малодушной жалости и ненависти к самому себе, от большой любви к принцу, от горя за все те годы, что они не могли нормально поговорить. Губы Владыки широко охватывают шею, и советник ахает — кажется, это единственное, что пришло наследному принцу на ум в качестве утешения. Мэй Няньцин обязательно проведёт с ним пару уроков этики, но всё, что он может сейчас — это испуганно схватиться за чужие лопатки и скрестить лодыжки за чужой спиной, когда его поднимают над полом. Жрец уязвимым жестом поджимает пальцы ног, когда Цзюнь У вдавливает его собой во влажную от сырости постель — единственный элемент удобства в этой захудалой хижине на краю нигде. — Пожалуйста, — срывающимся голосом умоляет мужчина, трепетной птицей бьётся в чужих руках. — Пожалуйста что? — Пожалуйста, прекратите. Но Цзюнь У не прекращает. Мэй Няньцин пытается спрятаться, скрыться от этой развратной открытости, в которой принц его горячо зажимает. Он в ловушке своего положения, своих эмоций и откликов предательски охочего до ласки тела. — Как же Вы потом будете смотреть мне в глаза после этого? — советник не прекращает попыток воззвать к чужой совести. И слышит, каким раздражением наполняется чужое дыхание. Мэй Няньцин чувствует острое болезненное смирение — ему со многим приходится смиряться в этой жизни. Со всем, если быть точнее. Единственное, с чем Мэй Няньцин так и не смог смириться — собственное предательство. Это слово разъедает изнутри его глотку, и когда Цзюнь У наконец начинает двигаться, он только и может, что поверженно скулить. Похоть, грязная и тяжёлая, наполняет воздух. Нижние одежды мокнут от низменных желаний тела, и это поселяет в душе липкий страх. Не перед Цзюнь У. Перед самим собой. Уязвимые тихие стоны заменяют слова. Владыка развязывает пояс, раскрывает полы одежд, и советник не знает, сколько ещё сможет выдержать. Широкая ладонь ныряет за ослабленные подвязки нижних штанов. Мэй Няньцин бьётся в нервном удовольствии, когда грубые пальцы с силой обхватывают его член под головкой: ему стыдно, жарко и плохо от неторопливых движений рукой. Он закрывает глаза, не в силах видеть движения локтя, пока Его Высочество так откровенно трогает его между ног. И тут же жалеет об этом: стоны застревают в горле от тесноты ощущений. Мэй Няньцин зажат в тисках самоненависти и трепетной любви к наследному принцу. — Пожалуйста, — молится он через силу. — Пожалуйста что? — Простите меня. Мэй Няньцин кончает, до боли вжимаясь лбом в чужие ключицы. Приходя в себя, он с ужасом осознаёт произошедшее, но ещё сильнее его страшит мысль о том, что Цзюнь У всё ещё физически напряжён. Не зная, куда деть руки, советник растерянно кладёт их бывшему Владыке на плечи, но тот лишь скатывается с него, укладываясь рядом. Мэй Няньцин собирается с духом, прежде чем потянуться ладонью к чужому напряжённому члену, но его несильно бьют по пальцам — стыд и робкое замешательство наполняют душу. Неужели он что-то не так понял? — Спите, советник, — мрачным тоном роняет Цзюнь У. И в противовес этой мрачности помогает ему улечься набок. Ладонь крепко вжимает Мэй Няньцина спиной в чужую грудь, и места на кровати хватает, чтобы их бёдра не соприкасались. Душевная боль горчит на языке. Мэй Няньцин корит себя за неосторожные слова, сказанные в лихорадке слабого перед наслаждением тела. Эту ночь они оба проведут, не смыкая глаз, каждый в своей молчаливой задумчивости.