little things (about love)

      Это случается совершенно обыденно: Наташа, кажется - по логичной въевшейся привычке к постоянным сменам мест - просто не хочет разобрать свой громадный саквояж. - Там всякая дребедень с базы, - отмахивается она.       Дребедень стоит под вешалкой для одежды - прямо у входа в их новую совместную квартиру в дорогущей апартаментной новостройке на Лонг Бич - почти месяц. Елену это жутко бесит: возможно - из-за вбитого под подкорку болезненного стремления к порядку, возможно - из-за долбаной крошечной мысли о том, что Наташа - вобщем-то - вся такая: легкая и быстрая на подъём. Если понадобится (и это ведь может понадобиться - с их-то прошлым) она исчезнет без следа, прихватив одним махом все свои пожитки, как уже делала десятки и десятки раз до.       Как, впрочем, должна будет сделать и сама Елена - их навыки к выживанию схожи.       Но Елене - совсем - не хочется подобных поворотов; это - действительно их первая нормальная территория: после унечтожения Красной Комнаты два года назад, после долгого и сложного процесса реабилитации имени Чёрной Вдовы международной системой правосудия, после конечного - трёхмесячной давности - её восстановления в статусе Мстителя. После Москвы и Волгограда, после зимы в тайге под Новосибирском, после Монголии, Китая и месяца на нефтяном танкере до Персидского залива; после каких-то совершенно путаных перебежек по Европе - и с Новым Годом посреди трассы через Перенеи; после Алжира и Туниса, и недельного перехода по Западной Сахаре с одним верблюдом на двоих - до запланированной точки встречи с вакандским патрулём.       О Ваканде, впрочем, грех жаловаться - не считая того, что Наташу несколько раз вызывали на финальные слушания в Америку, целых полтора месяца они только и делали, что занимались любовью в выделенном им уединённом пастушьем рондавеле. Это, наверное, было что-то сроднее раю: ни человека на несколько миль вокруг, лишь - пустая прохлада травянистого, продуваемого сухими ветрами с равнин, плоскогорья, над ним - солнце, луна и звёзды; ледяная чистая вода, огонь, разводимый к ночи, тёплое ложе из тяжёлых покрывал, не терпящее в себе ничего, кроме наготы, сладкая и пряная пища, передаваемая самой Королевой им хотя бы два раза в неделю - и несущая в себе, как оказывается позже, значение благословения для брачного времени.       И во всём этом - Наташа, Наташа, Н а т а ш а.       Елена иногда думает, когда же она так запуталась в этом странном и безграничном чувстве, что почему-то всегда так просто - и одновременно сложно - называется любовью. Может быть - ещё в Москве, в те первые недели после их триумфального обрушения Красной Комнаты, когда они сидели сутки за сутками в тесноте наглухо задраеной конспиративной однокомнатной квартиры Мелины на Садовом, в компании дюжины неприрывно работающих ноутбуков: вечные передачи, вечная связь с кем-то на других концах череды каналов, незнакомые лица с голубых мониторов; говорить - но не сболтнуть ничего лишнего, искать - но не попасться: они копали тогда под многое, рыская по всему миру за сотнями осколков их злополучного недавнего прошлого, но - и сами были желанной добычей.       Наташа торчала во всём этом по двадцать часов в сутки, тоннами пила растворимый кофе и почти не спала, позволяя совсем изредка Елене полностью подменять себя - но именно Елена, в конце-концов, свалилась в глубокий нервный приступ, схожий с припадком эпилепсии, вызваный, ожидаемо, резким отказом от постоянного употребления формулы химического контроля - и той напряжённой и цикличной замкнутостью жизнидеятельности, которую они вынужденно вели.       Так - или иначе - но Елена помнит лишь резкую вспышку света за собственными глазами и глухую тяжёлую вату в ушах перед тем, как грохнуться с высоты всего роста прямо на кафель ванной, куда она пришла умыться. Она слепо и отдалённо чувствует, как бьётся головой прямо о что-то явно металлическое - видимо, бортик чугунной ванной. Кажется.       Такое уже происходило с ней пару раз - в самом начале, ещё в Будапеште, но - всегда мимолётно: Елена приходила в себя почти сразу. Конечно, ещё полдня немного болела голова - но на это был ибупрофен. Впрочем, тут - следующее её воспоминание придёт к ней много позже: тяжесть и болезненность своего тела, плотно укутанного в одеяло, и - уже привычная полосатая наволочка подушки под щекой.       Елена тогда рывком поднимается, в панике пытаясь понять, почему её голова так пуста: знакомо - комната со стенами в желтоватых обоях, нет - расшторенное полностью к солнцу окно с открытой настежь форточкой и совершенно пустой длинный стол вдоль стены напротив постели, обычно заставленый в ряд гудящими компьютерами и заваленый проводами.       Это - почти панический, почти яростный страх.       Елена скатывается с кровати в мгновение, цепляясь немыми ногами за одеяло. В какой-то момент её мозг регистрирует факт того, что из одежды на всём теле - лишь трусы и майка, но это тут же отходит на второй план, заменяясь первостепенным инстинктом: найти, найти, найти. Где? Где? Г д е ? - Наташа, - зовёт она, - Наташа!       Квартира отзывается тишиной. - Твою мать, блять...       Елена смутно вспоминает, как отлично приложилась головой, но, щупая кость над виском, совершенно не находит там и следа удара: значит, было это всё часов десять назад - тело успело регенерировать, и Наташа, наверное, по-хорошему, уже где-то, блять, на другом конце материка, и, наверное, это - вполне логично, у неё там куча проблем и дел - и не таскать же ей за собой ебаный мёртвый груз, который даже не может разобраться с собственной башкой...       Но потом - знакомый - отзвук краткого смешка вдруг проникает в пузырь головы Елены, а за ним - приглушённая стеной речь с чистым американским акцентом. Елена выбегает в крошечный тёмный коридорчик, весь знакомо заваленный брезентовыми сумками со снаряжением и оружием. Куртка Наташи темнеет, как всегда, на единственном облезлом крючке, криво прилепленном на входную дверь. Жилетка - Елена замечает - там же.       Дверь на кухню плотно прикрыта, но именно оттуда вдруг вновь раздаётся смех. Елена одним прыжком дотягивается до неё, распахивает настеж так, что та с жалобным грохотом врезается в стену. Наташа, конечно, там. Сидит на подоконнике, высунув руку с сигаретой в приоткрытую за тюлью створку окна - в своих вечных застиранных карго, растянутой футболке и шерстяных носках, отрытых самой Еленой пару дней назад в бесконечных местных запасах Мелины.       И громадных армейских наушниках, подключённых к телефону в руке. Голова её совершенно беспечно торчит в окне, то и дело наклоняясь к сигарете, и она вновь смеётся, совсем не замечая Елены. Той - застывшей на пороге в этом странном полуслепом стремлении к необходимости, теперь быстро угасающем - резко становится холодно: кухня насквозь выветрена свежим сентябрьским воздухом; видимо, Наташа давно уже сидит на окне со своими сигаретами. - Стив, я боюсь даже представить, что вы там с Баки устроили такое...       Елена вдруг резко понимает, что она, вообще-то, практически голая. - Наташ, - глупо шепчет она, не узнавая своего севшего ломаного голоса, понимая, что Наташа, вообще-то, её не услышит.       Не услышит. Не услышит. Не услышит. - Наташа, - повторяет Елена громче, чувствуя, как немеет всё тело, уже зная, что не сможет сдвинуться и на шаг вперёд - и, наверное, так и останется стоять, пока Наташа не заметит её.       Не заметит, не заметит, не заметит.       Наташа вновь хихикает в экран перед собой - мягко, устало, расслабленно. - Ничего, - говорит она, - скоро приеду и надаю вам всем pizduley.       Елену передёргивает от последнего - чёткое русское слово в до слащавости правильно выстроенном чужом языке. Сама Елена ненавидит говорить без акцента; хоть что-то в ней - всегда - только её: кровь, может быть. В конце-концов, у неё была - мать, у неё есть - родина, будет - теперь - она сама. Наташа же, видимо, не испытывает - и никогда не испытывала - таких моральных дилемм, с лёгкостью подстраиваясь, вливаясь, примеряя нужное, как необходимое.       Елене хочется уйти - вернуться в постель, завернуться в одеяло, поджать успевшие озябнуть на холодном полу ноги, уткнуться лицом в полосатую наволочку. Лежать, пока Наташа сама не вспомнит о ней, пока сама не придёт, пока не найдёт её, не обнимет, не... Елена не знает, почему ей так хочется разрыдаться; она ненавидит себя за это.       Наташа на своём подоконнике наконец докуривает сигарету, выкидывает её в окно, прикрывает его, затем - выныривает из-за занавески и... Глаза её, до этого мягко прищуренные лишь на телефон, теперь фокусируются - чётко и быстро - в сторону Елены; разом пробегаются: сверху - вниз. Обратно. Останавливаются. Смотрят. Елена понимает, что непроизвольно задирает подбородок, вытягивает руки по швам, привычно правит спину в отточенную осанку.       Понимает, что щёки у неё уже мокрые. - Блять, - шепчет Наташа по-русски.       Стягивает с себя наушники, откидывает их на подоконник - вместе с телефоном; оказывается рядом с Еленой - в одно движение. Елена чувствует - неожиданно тёплые - ладони на своих плечах. Внимание её фокусируется на точках веснушек на носу напротив, на запахе - привычные сигареты, кофе, сладкая жвачка, на голосе. - Елена, - участливо, аккуратно, тихо. - Наташа, - отвечает этому всему что-то ртом Елены.       А потом - вцепляется руками в чужую футболку, хватается пальцами - дальше и дальше: за чужие рёбра (над сердцем), за чужую спину (за сердцем). Утыкается, давится лбом в чужую шею; шепчет, скалится, просит, требует. - Наташа, Наташа, Наташа...       Телефон на своём подоконнике недовольно вибрирует входящим вызовом. Наташа - было - дёргается в его сторону, но Елена - тянет её на себя, не даёт сдвинуться с места, и Наташа - согласно - смягчается против Елены, оглаживает спину той ладонями: сверху - вниз, снова и снова, пока Елена не перестаёт наконец цепляться так намертво. - Ну, - шепчет Наташа тихо, на русском, - что ты.       Рука её пробирается к затылку Елены, ложится там - тепло. Пальцы аккуратно касаются того места, где, по всей видимости, был ушиб: оно всё ещё немного более чувствительно (как старый синяк на месте недавней, кажущейся такой страшной, ссадины на коленке: когда-то, кажется, целую жизнь назад).       Елене не хочется отвечать. Ей хочется зарыться в Наташу - её Наташу - так: полностью. Остаться навечно между шеей и рукой, лежать - может быть, на одной из острых ключиц - свернувшись, греясь, слушая, как совсем рядом стучит - мерно и сильно - сердце. Безопасно, нужно: Наташа никогда не бросит её, ведь Елена - такая крошечная, совсем незаметная, она не доставит хлопот, если Наташа позволит ей быть с ней, если Наташа не... - Не оставляй меня, - говорит Елена.       Наташа вздыхает против неё: долго, поднимая плечи (а на них - Елену). Потом - выдыхает смешок: лёгкий, словно - беззаботный (словно - Елена, действительно, совсем ничего не весит). - Я и не собиралась.       Елене не кажется это ложью: Наташа - не врет, Наташа - не договаривает. - Побежишь снова с мальчишками своими мир спасать - и всё, - бурчит Елена в чужую кожу (прикосновения ощущаются... правильно - но Елена старается не думать о них так: её губы на шее Наташи; тепло, мягко, ласково). - Я теперь никуда от тебя не денусь, ты же моя сестра, - говорит Наташа.       И вот то - простое - слово, что всегда хотела услышать Елена; но - давно: уже и не вспомнить, почему. Сколько ей было, когда она поняла, что та (Наташа), на самом деле, никогда уже не назовёт её так, сколько ей было, когда она поняла, что та (Наташа) - никогда не была (и никогда не будет) - с ней так.       Наталья Альяновна Романова - взрослая, высокая, прямая, устойчивая, настоящая. Что в ней осталось от... Нат? Глаза, может быть. Да и те - темнее, глубже; смотрят - прямо, щурятся - хитро: не поймёшь, где ухватиться за край.       Елена не знает, как подступиться - как заглянуть туда (и не рухнуть вниз). Как сказать, что, кажется, Наташа для неё уже давно - иное: вырезки из журналов, где она - смешно - всегда такая красивая, будто - кукольная, редкие фотографии - живые, смазанные - которые можно было откопать в общей информационной системе Красной Комнаты, истории, больше похожие на сказки: боги-герои, непременно побеждающие всех чудовищ.       (Как сказать, что Елена не знает, отчего ей так хочется именно эту (Наташу) - теперь, когда именно эта (Наташа) только её). Как быть уверенной в том, что - не оставят, не уйдут, не исчезнут, если Елена... если Елена тоже, вообще-то, давно уже носит вместо глаз такое же: тёмное, глубокое. Ухватись покрепче - или полетишь прямо вниз (глубоко-глубоко).       Поэтому, она - фыркает, толкается ладонями Наташе в живот, смеётся: грубовато, поднимая над зубами губу. - Знала бы я, как, оказывается, сильны в тебе родственные связи, - говорит Елена, - искала бы встречи раньше. Пусти.       Наташа послушно отстраняется. Елене больше не хочется смотреть на неё. Ей - холодно, так, без чужого тепла, но, это - правильное заземляющее ощущение: она, в конце-концов, сама по себе. Всегда. Наташа - есть Наташа. Картинка - так (или иначе) - и бог, сражающийся с другими богами: вот её настоящее предназначение.       А Елена...       Телефон опять недовольно гудит с подоконника. Елена дёргает уголками губ. Наташа - смотрит на неё: внимательно и твёрдо, потом - отходит к окну, остаётся лицом к нему, сутулится - лопатки выступают из-под ткани футболки почти напряжённо - когда отвечает.       Снова - чистый американский.       Елена не слушает. Она шлёпает босыми ногами с кухни в прихожую, потом - в ванную. Холодно, холодно, холодно: организм потратил много энергии. Хочется есть, но больше - забраться в горячую воду по шею (или нырнуть в неё полностью: бесконечно - тихо, бесконечно - тепло).       Наташа заглядывает минут через пятнадцать, когда Елена уже сидит, откинувшись головой на высокий бортик, в длинной чугунной ванной в почти обжигающей, резко пахнущей хлоркой, воде, нещадно хлещущей из-под крана прямо ей на ноги. Те отогреваются неприятно медленно. - Тебе хватит двадцати минут? - спрашивает Наташа: мягко, негласно-примирительно. - Я сделаю что-нибудь поесть.       Елена согласно мычит. Глаза Наташи - совершенно правильно - не опускаются ниже лица Елены. Это... где-то, в самом центре живота, крутится - колко, царапающе; желая оскалиться. Отбросить. Ей почти интересно, как Наташа отреагирует, если... - Не хочешь со мной?.. Знаешь, как в детстве.       Наташа - лишь тянет улыбку. Шутка - несомненная шутка - защитана. Елена не может прочитать чужого лица, не может прочитать чужих глаз, хотя - она и не старается. Это - утомляет. Вся эта грёбаная игра в семью чертовски утомляет. - Нет, - отвечает Наташа просто, и - таким ужасно ласковым голосом, будто говорит с глупым-глупым ребёнком, - не люблю такой кипяток. В нём только раков варить.       Острое в животе Елены оседает: ниже. Оно - такое простое, понятное, логичное. Наташина голова, напоследок ещё раз улыбнувшись (так - растягивая над зубами губы), исчезает за дверью. Елена опускает руку под воду, раскидывает колени в стороны, привычно трогает себя между бёдер - медленно, будто - изучающе, будто - чужими пальцами, касающимися впервые: в осторожном и нежном желании.       (Наташа - знакомо ложится на неё сверху, продавливает вниз, под тёмную и глубокую воду, опускается с ней на самое дно, к бесконечно - тёплому и тихому, сжимает там, требует: себе. И, Елене - не нужно много времени, чтобы сдаться: она не удержится, не удержится, не удержится, она - упадёт).       Что такое - эта ваша любовь?       Может быть, чувство непокинутости - тогда, здесь, потом? Чувство уверенности, твёрдости, устойчивости. Может быть - что-то другое: лежать, спрятавшись, в её ключице, под её рукой, касаясь губами её кожи, слушая её сердце.       Что-то - совсем-совсем - простое.       Елена выныривает из-под тёплой, пахнущей лавандовым маслом, воды, обтирает ладонями лицо, волосы, затем - встаёт. Ей нравится ванная комната в их - общей, новой - квартире в Нью-Йорке: светлое пустое пространство, окно во всю стену, вид - изумительный (если прищуриться, лёжа вот так, откинувшись затылком на бортик, в ясное утро можно даже разобрать далёкую полоску океана, разливающуюся розовато-бледным зимним восходом за чередой крыш).       Это - хорошо.       Елена была благодарна Наташе, что та позволила ей практически самой выбрать эту квартиру, обставить её, сделать наконец своей: получить место, где ей комфортно, получить место, где Наташе - тоже хорошо, но... не было ли это из-за того, что Наташа - это Наташа, способная, кажется, существовать везде в своём подспудном состоянии полуготовности?..       Наташе ведь было хорошо везде: даже в крошечной квартире в Москве, потом - в панельке на окраине Волгограда, таёжном зимнике, в грузовике посреди степей Монголии, в китайской деревне и китайском мегаполисе. Да даже - в нижнеярусной каюте танкера два на два. Везде. Елена не скажет, что всё это было чем-то плохим; оно просто мелькало, проходило мимо неё, не касаясь. Наташа - выбирала и выбирала, двигалась вперёд, жила какой-то одной своей, известной, целью, Елена - не задавала вопросов, следовала. Наташа - действительно - не бросила её, но... иногда Елена думает, что Наташа - просто, со временем, привыкла к ней, как к части себя (как к части своего тела). И, быть с ней, там, в бегах, скрываясь от половины мира друг в друге - было одним, быть с ней сейчас - другим. Настоящая, реальная Наташа - совершенная одиночка, и её, конечно, можно было понять: она бежит всю свою жизнь. А Елена - просто хочет остановиться, даже, если всё это - физическое, окружающее - однажды может исчезнуть.       Они ездили на ферму Бартонов пару раз - и Елене понравилось там. Это ощущается так хорошо - гнездо, убежище, крепость. Как то, что было у неё когда-то давным-давно - выдуманное, ложное, как то, что она хочет с Наташей сейчас - настоящее, ощутимое.       Но Наташа, блять, во всём - в каждой мелочи - вот такая: - Пожалуйста, выдели место под НЗ. - Пожалуйста, держи оружее в доступной готовности: мы должны чистить его раз в неделю. - Пожалуйста, собери, на всякий случай, самые необходимые вещи в одном месте в гардеробной. - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.       И Елена знает - она абсолютно права.       Это не мешает Елене раздражаться.       (Это не мешает Елене тратить по несколько тысяч долларов в день на ароматические свечи ручной работы и полотенца с вышивкой из какого-нибудь бутика для дома, или - на ковёр, мешок органической соли для ванн и - совершенно бесполезные, но красивые - фарфоровые статуэтки слонов. Наташа на это - негласно - молчит).       Или - требовать у Наташи, чтобы она уже наконец разобрала свою тупую, тупую, тупую громадную сумку, на которую Елена натыкается взглядом каждый раз, когда выходит - как сейчас - из ванной, и смотрит - как сейчас - вправо, в сторону прихожей зоны, и... - Ненавижу, - шепчет каждый раз. - Можешь просто её выкинуть, - говорит Наташа на каждое возмущение Елены, - что ты пристала. Я даже не помню о ней. А, когда помню - у меня руки не доходят. Я и без этого, вон, каждый день собираю тебе по новой тумбочке для твоих этих... вазочек, книжечек. Чего там ещё.       И, господи, это - такая типичная Наташа. Твоё, твоё, твоё. Будто - ей вообще ничего не нужно. Будто её тут - только зубная щётка и тапочки, да и те - купленные Еленой. Будто - приходит не к себе в дом, ест не на своей кухне, спит не в своей постели. С не своей Еленой.       Елена тратит двадцать тысяч долларов за раз - на крошечную картину маслом, представляющую собой, в целом, однотонный зелёный квадрат, Елена вешает её прямо над кроватью в спальне, Елена очень хочет, чтобы Наташа среагировала хоть как-то (хоть на то, что это всё - собственно, деньги самой Наташи), но... Наташа просто скользит, не задерживаясь, по этому взглядом, когда приходит вечером с, что Елена называет, "офисной работы Мстителем", ложится под одеяло, обнимает Елену со спины, целует в затылок мягкими и ласковыми губами, засыпает.       И - ей не то чтобы всё равно. Ей - просто-напросто - не нужно. Наташа - есть Наташа. Она ходит по земле - прямо, устойчиво, твёрдо. - Я люблю тебя, - говорит она Елене.       Елене хочется плакать.       (Елена почти ненавидит это в себе: глупое-глупое чувство того, что Наташа - точно-точно - оставит её однажды; вот так, скользнув взглядом, просто, может быть - даже не заметив. Ей ведь не нужно ничего, чтобы быть собой: она целая, будто отлитая из куска железа. А Елена всего лишь... Елена - краска, глянец с фарфора, нитки вышивки, свечной воск, крупицы соли, падающие в воду).       Наташа - на кухне. Готовит там что-то к ужину, смотрит исторический научпоп с телефона - её обычный распорядок вечера, если она на выходном. Собранные в косу волосы, громадная футболка, почти достающая ей до коленок, полосатые тёплые носки. - Ты не против салата с тунцом? - спрашивает она, когда Елена нарочно громко топает босыми пятками мимо, в прихожую.       Елена не отвечает.       Наташа поднимает ей вслед глаза. - Что-то случилось? - вновь спрашивает она.       Рыжие брови её собираются у переносицы - будто она хочет прищуриться.       Елена фыркает: так раздражённо, как может. А потом забрасывает Наташе в кухню её тупую, тупую, тупую сумку. Та - шлёпается на пол, недовольно грохоча всеми своими внутренностями и выбивая из себя целое облако пыли. Елена появляется за ней - не менее недовольная. - Разбирай. Быстро.       Наташа моргает. Научпоп исторического плана на фоне рассказывает о том, что Ленин точно имел связи с космическими сверхразумными цивилизациями, и, кажется, был наполовину грибом. - Я же... готовлю, - говорит Наташа, почти беспомощно косясь на доску с недорезанным огурцом перед собой. - Ничего, я тебе с этим помогу, - отвечает Елена.       А потом открывает сумку, переворачивает её - и показно вываливает всё содержимое прямо посреди кухни. Ну, это, действительно, выглядит так, будто Наташа просто разом вытряхнула всё содержимое своего шкафа - даже не потрудившись придать этому хоть какой-то порядок. - ...Икона?.. Кулинарная книга? Клубок ниток с... недовязанным носком? Мягкая игрушка в виде морского котика? Господи, Наташа, что это... - Возможно, ты не помнишь, конечно, но - я собиралась весьма второпях в последний раз, когда мне нужно было очень быстро свалить из Америки... к счастью, без всего этого. Я ж говорю, просто выкинуть надо было, я даже не особо помню, что тут... но, как видишь, ничего важного.       Действительно. Ничего.       Но - Елене почти благовейно хочется прикоснуться ко всему. Это же - Наташа, Наташа, Н а т а ш а.       Наташа, видимо, понимает это: вздыхает, откладывает нож, выключает свой научпоп. - Ладно, - говорит она, - если тебе так хочется посвятить именно этому всё наше свободное время в такой прекрасный вечер - давай. Только я бы сначала поела... - Нет, сначала - это. - Ладно, - вновь соглашается Наташа. - Ладно.