Снежки

Маркус на судне давным-давно, но сколько, точно не помнит: время изгибается проволокой, гнётся, не трескается, и, как всё судно, ржавое. Маркус знает всех, все знают Маркуса — и тихоня Хью, и Мэтт, увешанный амулетами с острыми краями, и старенькая Мэгги, собирающая металлических котов. Коты — грязная, сплавленная сталь, не двигается, не мурлычет, глядит на Маркуса обрезками проводов. В нижних отсеках судна пауки закрывают окна паутиной, скребут старый металл, словно играют в покер. Маркус спускается к ним, гофрированная сталь прогибается под ботинками, пищит, что не выдержит. Маркус наизусть помнит все ходы, все ненадёжные ступени, изредка видит крыс — они забираются, только чтобы погреться, перекусить пауками, гонят пыль лысыми хвостами и исчезают где-то в глубоком брюхе корабля. Маркусу наружу выбираться не хочется, уютно и внутри, среди арматуры, битого стекла, мятого скотча, горят бочки и светлячки из-под редких плафонов. Кораблю рубиновое солнце светит в спину, жжёт выбитые глаза, Маркус карабкается по лестнице. Палуба широкая, завалена раскрошившимся деревом, трухлявыми ящиками. Улица седа и нема, нагорья зданий и плоскости дорог под снегом, заледеневшим, закоченевшим, Маркус набирает лёдяную крупу в ботинки. Норт сидит на пристани, сжимает руки на ржавых перилах — под рыжим наростом синее, как небо ночью, и холодное, но Норт не чувствует. Норт болтает ногами и призрачное солнце оглаживает рыжеватый саран, поблескивает между темных ресниц. Воздух как творог, густой и свернувшийся, Маркус шагает неторопливо. Не вытряхивая из ботинок снег, шаркая пятками по ледяным плешкам, Маркус прикрывает затылок кепкой, солнце блестит в металлической бляшке. В бесконечную зиму все чем-то смешны или грустны, Маркус нелеп из-за кепки — малой и слегка уродливой. Норт грустит, грустят её глаза: поверх ореховой радужки нарос лёд; Норт прячет лицо в отстроченном мехом пуховике. Перила — двухцветные радуги, Норт норовит качнуться назад, сделать сальто, влететь подбородком в белесое, ледяное, жёсткое, разукрасить его синим. Маркус пристраивается рядом: железную радугу — под плечи, вытянуть ноги, моргнуть от бодрого, но ледяного солнечного луча. От того так и слышно «привет!», Маркус сжимает снежные струпья. Смотрит на Норт, у неё глаза грустные, почти закрытые, Норт теперь не любит судно, не прыгает по ржавым обломкам. До бесконечной зимы делает это постоянно — собирает шурупы по углам и мастерит себе не то скейт, не то самокат, шумит колёсами, потом Маркус стирает с её виска синие капли. Норт часто выбирается, перелезая пожарные лестницы и крыши, то за биокомпонентами, то, по-простецки, гулять. Сновать на занесённых снегом улочках и скользить на ботинках — вперёд, расставляя руки в стороны, и только столбы и поломанные носы смогут ей помешать. Норт смотрит на ухоженных шпицев и показывает им язык — у шпицев аккуратные поводки, влажные носы и чистые глаза, шёрстка прочёсанная от колтунов. Норт с приходом вечной зимы перестает выбираться, рассказывать про маленькие лапки и ухоженные мордочки, Норт смотрит вперёд, и на саблях её ресниц застывает иней. Отчего-то зима продолжается слишком долго, и сначала все хорошо, гладко и тонко, как лёд, сковавший корабль. Сыплет с неба мука, Норт на скейте, а когда с заплаткой на лбу — мука сменяется колким льдом, ветреным воем. Лёд нарастает слоями, мягкий снег индевеет. В городе постепенно отключаются витрины, и становится слишком мало собак — ни следов привычных шпицев, только крупные дворняги, с загноившимися ранами на боках, с жёлтыми клыками. Собаки бегут торопливо, всегда мимо, поджимают хвосты. Норт выходит часто, порой не скрывая диод — единственный проблеск света на улицах, среди низких, темных домов. Джинсы растягиваются на коленях и бедрах, Норт заглядывает под дома — там и раскопанные лазы со льдистой землёй, и чьё-то тоненькие попискивание. Норт бродит по окраинам, тогда на небе ещё есть звёзды — крупкие красные, и бледные, синие, Норт щурится. Звёзды распускаются сиянием, подмигивают бледно-жёлтым, Норт тянет к ним пальцы со слезшим лаком. Остатки лака смотрят на мир острыми пиками, разорванными пятнами, Норт пробирается куда-то — или в маленький магазинчик с зелёными стенами, или в чей-то сарай. В магазинчике пахнет семечками — много масла и соли, чуть горчат на языке, в сарае — дизелем, отдушиной крепкой матершины. Норт находит карты, или на земляном полу, или на белолицей полке, Норт тащит их на корабль. Холод сковывает бумагу, норовит сомкнуть веки королей, но не веки Норт. Маркус хмыкает, из бочки рвётся огонь, и где-то далеко со стен капает вода. Вееры карт, тузы под колодой, исполосованные красным и зелёным рубашки — Норт тасует, и огонь темнит пятна лака на ногтях, теперь они цвета бычьей крови. Карты старые, засаленные, лица дам с белыми трещинками, Норт то ли поддаётся, то ли Маркус впрямь всегда выигрывает. Зима ещё не вечная, а полу-вечная, Норт смеётся, а за окнами холод и ветер рвут души, играют ими в снежки или пляжный волейбол. Ветер вгрызается в корабль, но тому ничего, тот стискивает десна, и огонь в бочках горит ещё ярче. Норт неожиданно побеждает, выкладывая последнего валета, озаряется хищной ухмылочкой. За окнами стонут собаки, котята и трубы в подвалах многоквартирных домов, скулят ветхие черепичные крыши. По крышам Норт планирует прогуляться — вместе с Маркусом лежит в углу, на мятом тряпье, недо-тахте без узорчатой спинки. У Норт слова — как клюквенный сироп, тягучие, медленные, приторно сладкие, по рыжине волос танцуют блики огня. «Будем прыгать так, что у них с потока всё лампы попадают, разобьются, задребезжат на столах. Можем, как Санта, залезть в широкую трубу». «Ага, и ты будешь, как угорь» — улыбается Маркус, а Норт заползает на него головой и руками. Поцелуи как талый снег, — по подбородку губами, по горячей коже, — поцелуи тают, Норт опускает голову. Маркус чешет её по щеке, Норт не спит, а дремлет в мечтах — где совсем нет людей, где не нужно носить неудобные толстые шапки и дрожать с ножницами в руках, вынимая диод. Где много снега, есть место побегать, и, возможно, настоящие скейты, закатанные до белизны дорожки. Ночь сковывает корабль, и хоть никто не спит, становится тише — некоторые отключаются, бренно опуская головы и прирастая к стене, Мэгги крутит шурупы в котах. Крутит усердно, вкручивая и выкручивая стальные сердца и желудки, Мэгги старая, у нее нет ног. И протертая кожа на щеках, и синтетический, не живой голос, Мэгги подкармливает пауков. Пауки просыпаются по ночам, выползают из недр судна, пауки саблезубые, у каждого по тысячи и один глаз, пауки разгрызают добычу. Питаются не мухами, а чем-то более мясистым, Мэгги не рассказывает, чем их кормит. В паутинках перезвон капель воды, в алых и раскалённых, как лава, паучьих глазах, двигаются желтоватые зрачки. Пауки ползают по головам и рукам Норт, ей, в общем-то, всё равно. Тонкие ножки попадают в глаза, Норт смахивает щуплые тельца, те шлепаются на спину и спешат к горящей бочке — согреть меховую тушку и множество лап. После полуночи, когда Старая Мэгги затихнет со своим «ох, мне бы так лежать, да только ножек красивых нет!», Норт и Маркус выбираются из отсеков. Черничная темнота склеивает глаза, Норт говорит: «это почти интим», а Маркус невозмутим, закатывает глаза. Выбираться на борт судна надо тихо и осторожно, сквозь ржавую паутину чьих-то изувеченных рук и ног. Здесь кучи сетчатых металлических ящиков и холщовых мешков, вмерзших в наросты льда. Норт с Маркусом смотрят на пустое небо — вместе с полу-вечной зимой кто-то сжирает звёзды, все-все, не оставляет ни одной. Изредка появляется луна — в фиолетовой дымке облаков, бледная и тонкая, а небо на вкус, как черничный йогурт. Йогурт, стягивающий рёбра холодом, Норт чувствует только его оттиск. Норт и Маркус глядят на мелкий глазок луны, на металлический блеск. Луна кажется тонкой и слегка выгнутой, Норт пытается сосчитать, сколько у неё кратеров, всё время сбивается. Лежит у Маркуса на коленях, он плетёт ей тонкие косички — грубая кожа, ребристые сколы ногтей, Норт утыкается в его ладони. Луну стирает зелёно-голубой рассвет, он ступает кошачьими лапами, быстро и тихо. А затем полу-вечная зима сменяется вечной, совсем пустынной и безголосой, тогда находят мальчика. Фонари ещё светят жёлтым через ледяной нарост, пожарные лестницы скользкие, обжигающе-холодные, кто-то слезает с одной и задевает ботинком детскую ладонь. Ладони плоские, пальцы худые, и красные, как закат, не гнутся. Мальчик оседает по стене, глаза прикрыты, он бормочет, рвется бежать, но не может встать на ноги. Из-под ушей шапки торчат тёмные прядки, заледеневшие, если согнуть — захрустят, сломаются. Мальчик смотрит невидяще, и глаза его тоже замёрзшие, льдисто-голубые, мальчика затаскивают на корабль. Несколько пар железных, но горячих рук, мальчик картавит, идёт сам, но падает лицом в снег. Почти ничего не объясняет, бормочет, что у него есть собака, худая левретка, или разноглазая хаски. Или обе сразу, мальчик спит с ними, уткнувшись во всклокоченную шерсть, его никто не слушает. Мальчик пахнет Диккенсом: тонкое пальто — протёртый твид, — ботинки с разорванными отверстиями под шнурки, но без них. Старые джинсы, поседевшие на коленках, и шапка с ушами — грязный, свалявшийся мех. Мальчик покрыт увесистыми синяками, у мальчика на лбу поцелуй деревянной ложки. Маркус смотрит на красное, растёкшееся, и слышит глухое «чмок!». В недрах корабля, среди поросшего ржавчиной и зелёным пушком железа, таятся тайны техники, беглые ящерки и невиданные пауки. Маркус с несколькими ребятами переворачивает нижние отсеки верх дном, хлюпает ботинками в застойной воде, ищет что-то, чем можно согреть, высушить. Улов небольшой — несколько обогревателей, старых, на скрипящих колесиках, тяжёлых. Мальчик лежит на куче тряпья, укрытый курткой Норт, мех щекочет ему нос. Мальчик смугл и грязен, будто опилками обсыпан, рядом с ним жужжат обогреватели, на них поджариваются пауки и сгорает грязь. Щёки мальчишки пылают красным, он дёргает воротник рубашки. У мальчика поднимается температура — бьёт чугунным молотом внутри лба, разбивает виски, мальчик кричит. Ему жарко, под глазами блестит и над губой собирается пот, Норт убавляет обогреватель. Щёлкает рычажком, и ругается под нос, повторяет: «зачем принесли, зачем?». От железа поднимается холод, и детское тело съёживается, скукоживается, скрючивается — нос стекает между колен, под куртку, в душный непроглядный мрак. Детское тело бьёт странная хворь, разбивает кости, стягивает ткань внутри, сжимая и грубо расправляя. То ли воспаление лёгких, то ли чего-то другого, мальчик скребёт ногтями по железу. Мямлит что-то среднее между «сидеть», «дай лапу», и «ко мне», а может, всё сразу. Те, у которых в программу записаны колыбельные и сказки, поют, рассказывают их мальчику. Автоматически-электрическим, не своим голосом, мальчик ворочается и бьёт по полу руками. Норт пытается поить мальчика молоком, странно-свежим, то прокипяченным до паутинок пенки — мальчик плюется, пенка облепляет его губы и язык, он сплевывает в сторону. Хрипит: «ты как воспитательница», Норт смущённо накручивает прядь на палец. То молоко ледяное, безвкусное, от него рёбра сжимаются, стискивают сердце, и начинают дрожать челюсти. Маркус сбрасывает пальто поверх куртки Норт, но мальчишке все равно холодно. Норт проворная — уходит рано утром, закутанная в грязные тряпки, прогибается под железными балками, ловко прыгает с них. Возвращается до полудня, выуживает ноги из снега, набирая его в ботинки, вытряхивает на пороге, а то превратится в кашу рядом с обогревателями, «и в ботинках моих заведутся лягушки, будут квакать, ты когда-нибудь слышал, как они квакают?» — говорит Норт мальчику. В ответ сонное «угу», а Норт выуживает из кармана уродливые картофелины. Немного проросшие, с частыми глазками, но вполне съедобные. Норт начинает варить — счищает кожуру, неумело выковыривает глазки, чаще режет себя, чем крахмально-жёлтое. Недовольно зыркает по сторонам: «хей, тут куча народу, кто может сделать это лучше меня!», к ней присоединяются несколько пар рук. Остатки молока идут в дело, картофельное пюре горячее, и пахнет неловкой заботой, мальчик впервые ест. Вяло, медленно пережёвывая, будто его тошнит, после миски жёлтого и пышного, мальчик улыбается. И спит, подложив под куртку, северную в рулон, правую руку. Норт роется в карманах пальто мальчика, беглые пальцы среди промокшей кожи и твида. Пуговицы на пальто величиной с глаз, цвета тёмного дерева, моргают размытыми бликами. Словно следят — Норт опускает руку во внутренний карман, слегка отошедший от подкладки, плюющийся узелками, нитками. Маркус бросает «не очень-то это вежливо», Норт цыкает, вытаскивает из кармана сигареты. Без смятой упаковки, шуршащей плёнки, слегка отсыревшие, наверняка выменятые у кого-то постарше. Норт берёт одну между пальцев и поджигает от огня в бочке — самый кончик в парящее рыжее, медленно гаснущее облако. Внутри бочки трещит и щепки показывают обугленные средние пальцы, Норт обходит её. Вдыхает дым — душная смесь химической вишни, сырой воды, дым как паутина, забивается в шарнир языка, Норт морщит нос. Маркус прыскает с её скривлённого лица, с неловкой сигареты, Норт не огрызается в ответ. Крутит сигарету между пальцем, рассматривает, думает: «а что, если с другого конца поджечь?», но махает рукой. Отмывает пластиковую миску из-под пюре в железном тазу с вогнутым, протёртым, проржавевшим дном, кусает сигарету. Маркус говорит, что она похожа на начинающего пирата, сигарета мешает Норт улыбнутся. Мальчик спит недолго, посыпается и снова кричит, кричит до кровавых росчерков заката, до плевков крови на губах, мальчика рвёт. Норт босая, хватает его за подмышки и вытаскивает наружу, сгибает над ледяной пустотой, заметённым морем далеко внизу. У мальчика в животе схлопываются планеты, выходят из берегов океаны, что-то его кромсает, снег тает — робкая дорожка, ров, — от тёплой крови. И синий-синий лёд повсюду, лёд впитывается в Норт, в мальчика, лёд окружает, но посреди синего бьётся огненно-красное — это и ямки крови, это и объятья Маркуса, когда мальчик хрипит. Ему не помогают куртки и тёплое молоко, мальчик умирает через сутки. Застывает в мокрой и ледяной рубашке, не двигается, Норт сидит на ящике. Воздух насыщен сигаретами с вишней, ими пахнет и сама Норт — от кожи щёк до шнурков на ботинках, Норт выкуривает последнюю сигарету. Мальчик скатывается с тряпья, красные отпечатки дорожкой пересекают железные настилы — надо бы отмыть, протереть, Норт кладёт ногу на ногу. Вечная зима до звона бьёт в окна, звенит удар мальчика о железо, звенят объятья. У Норт глаза зернятся слезами, медленными и светлыми, мальчика уносят рано утром. Солнце пропускает лучи сквозь сосульки, и совсем не силится их растопить. Лопаты тупят острия о корку льда, Норт натягивает капюшон. Мех лезет под верхнюю губу, Норт отводит его рукой. Она сама кладёт мальчика, в снежно-земляную смесь, на детское лицо падает омертвевшая трава — жёлтая, выжженная морозами, Норт смахивает её. Она помогает копать, и железо не мёрзнет, но Норт чувствует — где-то там, в глубине искусственных рёбер и рядом с синим сердцем, немного подмораживает. Совсем чуть-чуть, Норт шепчет над перекопанным снегом: «я уверена, у тебя была самая быстрая левретка и самый разноглазый, пушистый хаски». У Норт холодом стискиваются глаза, и щемит где-то под курткой, там, где у мальчика рвётся и останавливается. Норт теперь любит прислонять ладони вплотную к глазам, моргать, слушать, как мнутся ресницы. Иногда они шепчутся, как мыши, но чаще шуршат крыльями бабочек — красно-чёрных, или белых, с желтыми пятнами. Норт убирает ладони от лица, её глаза грустные и почти нечитаемы, словно и вправду два куска вогнутого стекла. Норт распускает косу, ветер расхлестывает рыжину по щекам и плечам, Маркус поднимается. Садится на перила, стягивает резинку с запястья Норт, и заплетает ей хвост — низкий, неудобный, рыжий саран по грубой коже скользит легко, заигрывая. Маркус подтягивает резинку к затылку и обнимает Норт за плечи. В зелёном глазу отражаются блёстки снега, Норт поглаживает под голубым — кожа и ногти в белое, но тёплое, Норт шутливо щёлкает Маркуса по носу. Спрыгивает с перил, и наклоняется к сугробу, рыжие прядки любопытствуют, склоняясь за ней. Снег обледенелый, как лист стали, Норт разрубает его ребром ладони. Проворно двигает пальцами, лепит неровный, рассыпчатый шар. Маркус царапает нос, и в него прилетает — снег глухо разбивается, Маркус шагает назад. Норт растягивает губы — розовое повидло, — Маркус загребает снег, не сжимая, не вылепливая шар. Бросает, комья царапают Норт по щеке, сваливаются за воротник, она отбегает. Они перебрасываются снегом, Норт визжит, перепрыгивая ржавые балки, бегая по парапетам, через нагромождения ящиков. Небо молочно-серое, стекает на сугробы, сливается с землёй, а на земле гололёд — эта тварь везде найдёт. Маркус смотрит под ноги, но пару раз поскальзывается, Норт же падает во всю, отбивая задницу, на задние карманы джинс налипает снег. Перекрёстки железа галдят под четырьмя резвыми ботинками, Маркус хватает отстроченный мехом капюшон. Тянет Норт к себе, среди грусти её глаз есть немного веселья, и уголок губ приподнят. У Норт опять синяя сетка на губах — она расчёсывает их, протыкает ногтями, зубами, Маркус проводит по ней пальцем. Тёплая вязь горячих поцелуев — губами, как щеткой, от скулы к губам, от губ к щеке, онемевшее железо бьётся о такое же. У Норт губы влажные из-за тириума, Маркус прячет её щеки в плоскости ладоней. Маркус и Норт перетираются рёбрами — железно-тириумной имитацией рёбер, — Маркус и Норт сплетаются и растягиваются в поцелуях, на километры толстого льда. Маркусу и Норт уже не так холодно, Маркус и Норт — пламя, и солнце просвечивает сквозь тяжёлые облака, словно говоря: «так уж и быть, посмотрю, что можно сделать».