«И как она нежна, когда обнажена».

Романова хочется почему-то остановить, укутать в одеяло, унести в постель и чуть ли не силой заставить заснуть, но Москва только стоит и ошалело смотрит, как благочестивый и Северный Король изгибается на полу, сминая брошенный туда плед своим идеальным телом. Стройные, дрожащие ноги, облаченные в белый капрон, широко разведены: одна заброшена на край кресла, вторая же - на самых носочках все ещё на полу, слегка поднимается и опускается в такт бедер. Саша с особым усердием толкается в ладонь, сжимая и разжимая аккуратный нежно-розовый член, пальцы второй руки теребят уже набухшие соски, поглаживают грудную клетку, опускаясь потом то на живот, то касаясь шеи, слегка стискивая бледную кожу. Ярко-алые от облизывания и покусывания губы широко раскрыты и с них срываются до безумия сладкие выдохи, пока ещё не стоны. Очки, запутавшись в пледе, валяются сбоку Романова, если тот будет неаккуратен, то обязательно раздавит или наступит... Худшее то, что заместо очков на его лице повязана белоснежная широкая атласная лента. Питер цепляется рукой за свой живот, оставляя красный след, а потом ловко и легко поднимается, становится на колени. Что-то ищет вокруг себя, но не найдя, перемещается на диван. Там-то и есть то, что отчаянно хотел: расчёска и какой-то тюбик со смазкой. Москва теряет дар речи, когда его маленький и робкий Сашенька опускается на ручку расчёски с тихим скулежом и сразу же начинает двигаться. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Шмыгает носом, всхлипывает и ускоряется. — Ми-иша... Сил нет больше никаких, Московский тихим, но быстрым шагом проходит в комнату, подхватывает Романова с пола под его испуганный вскрик. Расчёска с хлюпанием выпадает из нежного прохода, а ленту с глаз рывком снимают дрожащие руки. — Ты!!! — Маленький, что ж ты делаешь? — Москва бережно укладывает его на постель, утирает бедра от смазки своей ладонью и с каким-то волнением смотрит на него, на своего родного, любимого. Саша сжимает ноги, прячет себя рукой и отворачивается. — Дай мне штаны. — Саш... — Ты не слышишь меня?! Что ты делаешь здесь? Ты сказал, что не приедешь! — Именно поэтому ты решил трахнуть расчёску? — Нахер иди, — Романов пинает его, но стопу тут же перехватывают. — Не сквернословь, Ангел мой. Моя Белая Ночь, — пальцы Москвы пробегаются по белоснежному капрону. Миша хмыкает. — М-м... Душу готов сейчас отдать за ножки твои. Опускается ниже, склоняется над коленом и касается губами. Ласкает медленно, нежно, еще ниже, еще, пока не обводит языком выпирающую щиколотку. — Отпусти, — задыхается Саша, брыкаясь. — Д-дай мне одеться. Господи. Он вырывается, чуть ли не бегом покидает комнату. Слышится шум воды в ванной, какой-то стук и шуршание. Миша прислушивается, конечно, но потом молча убирает плед с пола, кладёт очки в футляр, ставит чайник на плиту. У Романова в холодильнике целый ресторан! Всё, что можно быстро съесть, он ставит на стол и только тогда хозяин квартиры появляется на кухне. Зарёванный. Москва роняет кусок багета с икрой, подскакивает ближе, поднимая такое милое лицо в своих ладонях. С длинных ресниц капает слезинка... Было бы красиво, если б не так больно. — Маленький, что же ты? Сашенька? — Прости меня, — дрожит тот, пытаясь вырваться и чуть ли не сбежать, — я опозорен перед тобой. Чем я только думал! Миша, прости меня, Господи... Я больше не буду так, пожалуйста, только не смейся. Только не презирай, ну... Я выброшу чу-улки, Миш, пожалуйста. Я всё вообще выброшу, не нужно меня ненавидеть, Миш. — За что я должен ненавидеть тебя? — Московский вытирает мокрые дорожки с щек своего возлюбленного, слушая его прерывистое и тяжёлое дыхание. — Это грязно, Миш. Я грязный в твоих глазах. Пожалуйста, Миш, тебе если неприятно, ты уезжай, не нужно быть со мной. Ну если совсем невмоготу, ударь меня, — Романов отшатывается, бьется спиной об косяк двери. — Да! Я жалок и безумен возможно. Чулки эти, весь этот позор. — Саш, ты... — Уходи! Пожалуйста, не смотри на меня, не говори ничего! О боже, да простит меня мой покойный отец. Узнай он, что его благородный сын занимается похабщиной! С колен в храмах не встану, умру от стыда перед иконами. — Саша! Москва ловит его за талию, привлекает ближе, обнимает крепко, прижимает теснее и ощущает, как Романов буквально разваливается в его руках: рыдает сильнее, дрожит будто в лихорадке и абсолютно умирающим тоном просит его отпустить. Оттолкнуть. Отшвырнуть. За окном усиливается дождь и буря: погода всегда вторит капризам излюбленного Сашеньки. И сейчас очевидно бедные жители Петербурга проклинают чёртову перемену, ведь буквально пару минут назад ещё было чисто и светло. Солнце прекрасный город посещает не так часто как хотелось бы, пока Москва ублажает своего милого князя северного, пока целует и словами до безумия доводит, люди радуются и живут. А коли Сашенька в оргазме утопает, температура воздуха выше становится. Жарче. Но Москва посещает Питер не часто, как хотелось бы, все же и у себя дел полно, а вырваться не всегда бывает возможно. А значит, солнце - редкий гость. — Саша, боже, прекрати, — Миша гладит его по спине, по волосам, потирает огненные мочки ушей, а потом, расцеловав все мокрое лицо, подхватывает за бедра и усаживает на стол, отодвигая еду. — Да что же произошло такого, что ты... — Ты еще спрашиваешь! — Я не вижу ничего грязного в том, что ты приласкал себя. Романов задыхается нервно: — О! В чулках и с расческой в заднице! Как шлюха ублажал себя тут, о тебе мечтал! В мыслях тебя осквернял, честь твою запятнал. Да и свою в твоих глазах... — Ты хотел бы, чтобы я взял тебя в этих чулках? — Московский невинно касается его колена, обтянутого черными джинсами. Саша вздрагивает. — О чем ты вообще говоришь со мной сейчас? Разве бы я посмел хотеть такого? Ты - настоящий мужчина, полюбил меня другого, а не с этими грязными... — Питер мой, — Михаил качает головой от безысходности. — Что ж ты так гнобишь себя и убиваешься? Хотел же? Тот кривит губы в усмешке, фыркает смешливо, забывая, что плакал минутой ранее. Призывно и нагловато поднимает мокрые все ещё глаза и смотрит остро, цепко. — Да! Да! Хотел. Думаешь я не видел, как ты пялился на девок этих бесстыжих раньше?! А потом на всяких шлюх в кабаре, клубах после?! Как смотришь на ноги Казани, когда она вечернее платье надевает?! Нравится, да? А я нравлюсь? Нравятся мои ноги, Миш? Нравятся чулки? А лента на лице? Миш, нравится или ненависть испытываешь теперь? Москва отступает, прижимается к подоконнику. Погода все ещё портится, а значит у Романова истерика. Затяжная. Проблемная. Нервы ни к черту совсем, подпорченные наркотой из девяностых... Гнилые нервы из-за работы, из-за трепотни этой, из-за груза ответственности. И стыда. Вечного стыда, потому что нужно быть в глазах Миши лучшим, первым, умным, чистым и честным. С самого первого дня становления Столицей, все последующие годы и века. Наизнанку выворачиваться, но быть на виду, на устах, в голове, в сердце! В руках его, в постели... Лишь он. Только он. Один. Единственный. Чтобы Москва не думал ни о ком, ни о Казани своей сердобольной, ни о Твери... Ни о девках в чулках и их стройных ножках. — Прекрати, там погода портится, — нервно просит Московский, постукивая пальцами по подоконнику. Романов всхлипывает, обхватывает себя руками, обнимая. Он так делал, когда Миша его ненавидел давно-давно, успокаивался и думал о нем. Не в грязном контексте. Так, в дружеском. В семейном почти. — При чем здесь ноги Казани и чулки девок? — Москва оборачивается, холодно смотрит на Сашку. Тот сжался весь, будто в одном белье на мороз выбежал. — Ты муж мне, не по закону, так по жизни нашей. Плевать я хотел на остальных! Всегда так было и будет! Казань? Я смотрю на нее, да, но как мне не смотреть, мы столько лет... — Конечно, — шепчет Петербург, заламывая тонкие пальцы. — Я и не спорю. — Споришь. И бесишься. Ревнуешь. Не в том смысле «смотрю»! Но она мой друг и не сделать комплимент ее вечернему платью - дурной тон. А ты из кожи вон лезешь каждый раз, лишь бы угодить мне! К хренам мне твоё угождение нужно! Черт, как же я забил тебя когда-то, что ты до сих пор не можешь жить так, как хочешь! Лебезишь, в душу влезаешь! Перерабатываешь, с ног валишься, но делаешь все, чтобы я заметил тебя. Но будь ты проще и не так зациклен на этом, то знал бы, что я только на тебя и смотрю. Любимый мой, что ж мне сделать для тебя? Санкт-Петербург последний раз шмыгает носом, утирает невыплаканные слезы и плавно соскальзывает со стола на пол, притирается к Мише, втыкается лицом ему куда-то в грудь: разница в росте умиляет. Москва улыбается, вплетает пальцы в каштановые волосы, спокойно выдыхает. — Вернём погоду твоему народу? — Не хочу... Миш? — Что, дурачок? Тот, по-детски показывает язык. — Бесишь. Московский смеётся, прижимает Сашеньку своего теснее, касается губами макушки и усмехается. — Манеры твои где? Давай вот что, — он снова мягко поднимает его голову, — если в следующий раз что-то заденет тебя, говори, мы обсудим. Если хочешь чего-то - говори, я сделаю для тебя всё. Кого ж мне ещё радовать, как не Неву мою. Саша, родной мой. Столько лет прошло, а ты все ещё видишь меня своим учителем. Я твой мужчина, твой возлюбленный. Любишь меня, Саша? — Безумно, — одними губами произносит тот. — Тогда и стесняться не должен. Ты у меня в наш первый раз не плакал, а тут сегодня город дождём затопил. Хочешь чулки - будут чулки. Хочешь ленту - будет. Всё, что захочешь и когда. Я ж твой, Саш. Не учитель, не владыка. — Столица... — А ты моя Столица. Моего сердца. И мой удел тебя радовать. Пойдём, Сашенька, пойдём. Я разделю с тобой эту ночь и эту жизнь. Романов цепляется в его руку и выдыхает. Нормально. Всё будет нормально. Он привыкнет. Когда-то. В город возвращается солнце.