И последние станут первыми

Из окон гостиничного номера, в котором остановились Дихтвальд и Юльхен, было видно барочный шпиль церкви Святой Марии и угол Беккерштрассе, где они, два дня назад прибыв в Вену, оставили машину, некогда принадлежавшую фон Кумпену. Вчера на улице до утра не смолкал звон бутылок и нестройное солдатское пение, сопровождаемое раскатистыми звуками аккордеона, и Дихтвальд был вынужден накрепко закрыть узкие балконные двери; теперь же, вскоре после рассвета, когда утомленная ночными гуляниями толпа разбрелась кто куда, он не без удовольствия распахнул их, впуская в комнату солнечный свет и свежесть, обычную для раннего майского утра. Юльхен, воспринявшая его отлучку как повод занять собою все пространство разворошенной постели, поморщилась, не просыпаясь, когда косой луч упал ей на лицо, натянула одеяло на обнаженные, точно выточенные из мрамора плечи, и перевернулась на другой бок. Дихтвальд не стал ее будить: захватил из номера наполовину опустошенную бутылку гевюрцтраминера (дрянного, к слову — но другого в гостинице не нашлось), бокал и, налив себе, сделал несколько глотков, опершись о темные кованые перила — будто запоздало присоединяясь к тем, кто здесь же ночью праздновал победу. — О чем ты думаешь? Юльхен все-таки проснулась и присоединилась к нему, запахнувшись в простыню и ступая по полу босыми ногами. Смерив ее взглядом, Дихтвальд подумал, не закутать ли ее в собственный халат — но для него самого это значило остаться на балконе совершенно нагишом, а к такому эпатажу он, хоть ситуация в некотором роде располагала к этому, был все же внутренне не готов. — Вспоминаю, — произнес он, протягивая бокал и Юльхен; она не стала отказываться и сделала маленький глоток. — Как вернулся сюда после прошлой войны — покалеченный, ничего не понимающий, думающий, что жизнь кончена. Впрочем, все тогда чувствовали себя примерно так же… никто не знал, чего ждать от действительности завтра, послезавтра, через неделю — и эта общая растерянность будто превратила людей в призраков… или в послушное орудие для воплощения чужих больных идей о переустройстве мира. — Не всех, — напомнила ему Юльхен, тихо касаясь его плеча; Дихтвальд коротко наклонил голову, чтобы его щека и ее пальцы соприкоснулись, и ответил: — Не всех, это верно. Но относительно себя я не придерживаюсь каких-либо иллюзий. Иногда мне кажется, что это было просто… случайностью, все равно что бросок костей. Выпал чет — и ты остался в себе. Выпал нечет — и ты безумец. Допив содержимое бокала до середины, Дихтвальд отставил его в сторону. Юльхен ничего не говорила ему, хоть и видно было, что ей есть, что сказать. — Мне нужно было на что-то жить, — проговорил он, возвращаясь к своим воспоминаниям, — а ранение сделало меня непригодным к любому мало-мальски тяжелому физическому труду. Пришлось учиться работать не только руками, но и головой. И я стал скупать за бесценок у соседей сломанную домашнюю утварь — утюги, мясорубки, лампы, — чтобы починить ее и продать заново. Это оказалось не так сложно, как я думал — сам не успел оглянуться, как дело у меня пошло. Через пару лет я открыл свою мастерскую, затем еще несколько, а еще через пару — понял, что одной починки становится мало и можно заняться производством. Он вздохнул, вспоминая то, что застали они на фабрике — полностью потерявшиеся, доведенные до отчаяннного озлобления, лишившиеся связи с командованием немцы готовились уже бросить свои посты, предварительно уничтожив рабочих; опоздай Дихтвальд с Юльхен хотя бы на час-полтора — и за воротами их встретили бы только свежие трупы. Дихтвальд успел даже подумать, что ему придется заслонять несчастных не иначе как собственным телом — но до такого, по счастью, не дошло. Привезенное им золото перешло в собственность офицеров, командующих взводом, и те вместе со своими людьми оставили фабрику, никого не тронув; меж тем, с часу на час можно было ожидать пришествия русских, и Дихтвальд счел за лучшее заблаговременно исчезнуть, не зная, как встретят они того, кого давно уже знали как владельца нескольких сотен «рабов» и одного из близких пособников местного командования СС. Юльхен, конечно, и не помышляла оставить его, но он больше не просил ее об этом — ее старые, подделанные Лебланом документы все еще оставались при ней, а Дихтвальд с совершенно обыденным видом продемонстрировал на чешско-австрийской границе новенький швейцарский паспорт. — Что же вы думали, — усмехнулся он, взглянув на лицо Юльхен после того, как занявшие заставу солдаты дали знак, что ему разрешено проехать, — столько лет имея дело с теми, кто покидал страну незаконно, я не мог предположить, что мне самому придется оказаться на их месте? — Как ни странно, нет, — ответила Юльхен, задумчиво рассматривая его новый документ, где Дихтвальд, конечно, значился не как Дихтвальд, а как уроженец Беллинцоны господин Альмавива. — Вы всегда выглядели до ужаса законопослушным. — Что не мешало мне втихомолку нарушать все мыслимые законы, установленные в Рейхе, — заметил Дихтвальд веселым тоном; как ни велико было его моральное истощение, вызванное напряжением прошедших недель и месяцев, после произошедшего на фабрике он ощущал почти что эйфорию, кружащую ему голову, окрыляющую, делающую его готовым на любые, самые неожиданные поступки. — Вы не думали об этом? Возвращая ему паспорт, Юльхен коснулась его руки — и никто из них, ощутив это прикосновение, не отдернулся от другого. — Мне говорили, что существует закон, запрещающий людям высшей расы вступать в связь с теми, кто принадлежит к низшей, — сказала она с едва заметной насмешкой, призванной маскировать просочившиеся-таки в ее голос приглушенные несмелые нотки. — Это правда? Дихтвальд остановил автомобиль у обочины, чтобы долго — наверное, с четверть часа, — целовать ее. Несколько раз мимо них проехали, громыхая железом, танки, грузовики, наполненные солдатами, бронированные машины, возможно и чей-нибудь почетный эскорт, но ни Дихтвальду, ни Юльхен не было до этого дела — так же как и последние двое суток им, укрывшимся в маленькой венской гостинице, не было дела до того, что происходит снаружи. Лишь сегодня утром они решились наконец выглянуть во внешний мир — и теперь стояли, разглядывая простирающуюся перед ними сонную, опустевшую улицу, и пытались каждый про себя решить, что делать им дальше. — Жалеешь о чем-то? — наконец задала Юльхен донимающий ее вопрос. Дихтвальд покачал головой. — Нет. Жалеть о том, что уже сделано — немного не в моих правилах. Больше меня волнует то, что будет потом. — И что же? — спросила Юльхен, поворачиваясь к перилам спиной, чтобы заглянуть Дихтвальду в лицо. — Только не говори, что после… после всего, что случилось, я должна уйти. Лицо его вспыхнуло, и он, не на шутку уязвленный, поспешил ответить: — Нет. Конечно, нет. Больше всего… я хочу, чтобы ты осталась со мной. Правда, — тут он развел руками, — я ведь теперь почти нищий. Фабрику, наверное, национализируют… для новых властей я верный слуга нацистов. Не думаю, что они оставят столь вопиющее преступление безнаказанным. Дом в Праге, боюсь, тоже уйдет с молотка. Если меня еще не начали искать — мы сможем располагать той небольшой суммой, что осталась на моем банковском счету. И одним домишко в Португалии, который я купил несколько лет назад за бесценок, думая, что смогу перебраться к морю после того, как война закончится. Признаться, и здесь мне помог наш приятель Стефан — у него в той стране живут родственники, которые помогли оформить сделку… и… Он прервался, глядя на Юльхен внимательно и скорбно; не вынося этой недомолвки, она резко спросила, вцепляясь крепче в край простыни: — Что? Что такое? — Еще зимой между нами состоялся разговор, — произнес Дихтвальд, борясь с искушением спрятать от нее глаза, — в ходе которого он предположил, что мое ранение медленно убивает меня. Я не стал поддерживать с ним эту тему… исключительно потому, что не хотел упоминать, что он прав. Юльхен даже не вздохнула — просто спросила сухо и отрывисто: — Сколько? Дихтвальд, наклонив голову, устало потер пальцами переносицу. Как ни тяжело ему было вести этот разговор — умолчать о таком перед Юльхен, и без того пережившей слишком многое, он был не вправе, и мысль об этом служила ему хоть и призрачной, но поддержкой. — Врачи затруднились дать точный ответ на этот вопрос. Может быть, два года. Может быть, пять. В общем, они сошлись на том, что морской климат может послужить к облегчению моего состояния… но я бы не стал думать, что он окажется панацеей. Скорее отсрочкой. Он примолк, давая Юльхен возможность обдумать его слова, но она, как оказалось, размышляла совсем не о том. — Я могла бы сказать, что ты спас мне жизнь, — произнесла она, протягивая руку, чтобы коснуться его лица, и он прикрыл глаза, точно прося у нее прощения за собственную немощь перед лицом наступающего конца. — Но само по себе это… ничего бы не значило. Ты спас меня — а это немного другое. Без тебя я так и осталась бы… кем-то без имени, просто Девушкой в Красном. И, когда с Тидельманном и его шайкой было бы покончено, просто застрелилась бы. Или, что хуже — превратилась бы в подобие его самого, этого мерзавца, который прятал за своей застывшей рожей то, что внутри у него давным-давно ничего не осталось. Одна зияющая дыра, которую он мог разве что наполнять чужими страданиями — только они давали ему ощущение собственного превосходства, того, что он стоит в этом мире чуть больше, чем обыкновенный никчемный кусок дерьма. Слушая ее, Дихтвальд привлек ее к себе, бережно обхватив за талию — и она ответила на объятия, вжалась в его грудь так, будто он прятал ее под невидимым плащом, но говорить при этом не перестала: — Если бы не ты, то я бы… меня бы просто не было. Было бы только то, что Тидельманн и ему подобные пытались из меня сделать. И это… это стоит намного больше, чем просто спасение жизни. Поверь, это стоит всего. — Юльхен… — Нет, послушай, — прервала его она, поднимая голову и встречаясь с ним взглядом, — уедем в Португалию вместе. Неважно, сколько времени у нас будет — попытаемся использовать его так, как хотим. На язык Дихтвальду не шло ни единого слова — им словно преградил дорогу вставший в горле тяжелый и плотный ком, — поэтому он просто кивнул. — Уедем сегодня? — предложила Юльхен, приподнимаясь на цыпочки, чтобы быстро поцеловать его. — Сначала пойдем в банк и попробуем достать твои деньги… — Он откроется в девять утра, — сказал Дихтвальд, — а сейчас, если память меня не подводит, около семи. — Ну и прекрасно, — Юльхен ничем было не обескуражить, и она, взяв Дихтвальда за руку, одновременно настойчиво и маняще потянула его обратно внутрь номера, — значит, у нас еще полно времени. На перилах остался стоять, купая солнечный свет в своем золотистом нутре, забытый ими обоими полупустой бокал. *** Звонок раздался в ризнице с утра пораньше, вынудил Алеша поднять от стола невыносимо тяжелую голову. Вчера он до утра праздновал с кем-то на улицах — пил, как никогда до этого, голосил песни, обнимался с людьми, которых впервые видел, и вообще вел себя категорически неподобающе своему фальшивому сану, но не испытывал ни малейшего смущения по этому поводу. В церковь он вернулся только к утру, но даже до квартиры своей не дошел, решив добавить к уже выпитому им ранее кое-что из запасов храмового погреба, да так и уснув за столом в ризнице, не успев сделать даже глотка. Сейчас, правда, наполненная чаша (решив не мелочиться, он достал самую богато изукрашенную из тех, что хранились в стенных шкафах) оказалась кстати, ведь в горле у него зверски пересохло: только осушив ее в два глотка, он смог пробормотать в трубку: — Слушаю. Это отец Алекси… — Ты жив! — раздался в трубке голос Михала, и сердце Алеша, несмотря на похмелье, подпрыгнуло радостно и облегченно. — Слава Богу! Я здесь не получал никаких известий из Праги… мог только молиться, чтобы с тобой все было в порядке. — Ты молился так, как нужно, приятель, — рассмеялся Алеш, все еще не веря толком, что говорит с Михалом, которого про себя, если честно, начал уже считать кем-то вроде пропавшего без вести. — А как ты сам? Как семья? — С нами все в порядке, — заверил его Михал, смеясь тоже. — Вчера я наконец добрался до города, только чтобы отправить епископу свои бумаги. Думаю, он отпустит меня без особых проблем — у него сейчас и своих по самое горло… — Да, — проговорил Алеш, обводя взглядом ризницу будто бы в первый раз: за последние месяцы он так успел свыкнуться с ней, что совершенно перестал задумываться о моменте, когда ему придется покинуть ее навсегда. — Мне тоже надо это сделать… наверное. Ну, ты понимаешь. — Ну, от тебя-то он будет только рад избавиться. Еще неизвестно, как Церковь отреагировала бы, узнав, чем ты там занимался… — Уверяю, — сказал Алеш прерывисто, — я приложил все усилия, чтобы быть хорошим священником. Пусть это и было… вроде как игрой, но ведь все поверили? Если все сообща уговорились во что-то верить, не становится ли это реальностью? — Да ты стал философом, друг мой, — сказал ему Михал после непродолжительной паузы. — Иначе с чего такие вопросы? — Расскажу в другой раз, — мутно проговорил Алеш: минутный прилив бодрости, нахлынувший на него, был обманчивым, и он остро ощущал необходимость еще немного поспать и выпить огромную ледяную кружку пива — если, конечно, после вчерашнего буйства в погребах города осталась еще хоть капля. — Как-нибудь, когда увидимся… — Обязательно! Я пока не знаю, куда отправлюсь — но ты всегда сможешь разыскать меня через Элишку, уж ей-то я отчитаюсь точно. Попробовал бы не отчитаться, между нами говоря… Заявив, что будет с нетерпением ждать встречи, Алеш положил трубку и еще немного посидел в неподвижности, оперевшись лбом о сцепленные над столом ладони. В мыслях его царила неуютная, сосущая пустота — так долго думавший о том моменте, когда война кончится, когда можно будет идти по улице, не настораживаясь от вида каждого прохожего, направляющегося ему навстречу, Алеш понял, что, наконец достигнув его, с трудом может его принять. Интересно, сколько времени ему понадобится, чтобы привыкнуть к новому настоящему, отринуть от себя подозрительность и вечное ожидание удара со спины? Уйдут ли из его снов кошмары об облаве, поимке и разоблачении? Сможет ли он перестать вздрагивать от каждого резкого звука поблизости от себя? Способ проверить, если вдуматься, был только один. Поднявшись из-за стола, Алеш снял сутану и оставил ее на стуле — все равно что рептилия сбросила шкуру, столь долго служившую ей защитой и маскировкой. С собой он ничего брать не стал, кроме валяющихся на столе четок — не воспринимая их иначе как безделушку, он полюбил в минуты задумчивости вертеть их в руках, пропускать между пальцами маленькие гладкие камешки; еще кое-что из своих пожитков он прихватил из квартиры, а взамен оставил лежать на столе ключ от запертой ризницы. На этом одинокое и молчаливое прощание Алеша было закончено: спустя несколько минут возле церкви его уже не было. Да, способ был только один — попробовать пожить еще и посмотреть, что из этого получится. *** Увидев Стефана на пороге кабинета, господин Риттер тут же подскочил, распахивая руки в приветственном объятии. — Стеф, мальчик мой! Стефан обнял его в ответ со всей сердечностью, на которую был способен — притворства в этом не было ничуть, он действительно был рад видеть старого друга и наставника, особенно после того, как у него гора с плеч свалилась при виде катящихся по Вацлавской площади советских танков. В оставленную им месяц назад квартиру он вернулся еще раньше, понимая, что сейчас никто уже не будет его искать, и спал беспробудно почти двое суток, изредка вставая только для того, чтобы доплестись до ванной и закинуть хоть что-нибудь из кухонных запасов в пустой желудок, а когда проснулся наконец, отдохнувший и немного пришедший в себя, вокруг него был уже новый мир — мир, в котором нацизм и все содеянное его последователями навсегда стало историей. — Что с твоими волосами? — конечно, господин Риттер не мог не обратить внимания на его необычный внешний вид. — Неужели и ты угодил в лагерь следом за своим другом? — Нет, нет, — улыбнулся Стефан, рассеянным жестом касаясь колючей щетины у себя на затылке, — это просто… неприятные санитарные издержки моего путешествия. Ничего серьезного. — Рад это слышать, — господин Риттер предложил ему присесть и засеменил к стенному шкафу, чтобы достать оттуда початую бутылку перно. — Выпьешь? Как прошла твоя экспедиция? Ты нашел этого бедного мальчика? — Да, — кивнул Стефан, но не стал посвящать своего собеседника в подробности дела: рассказать о случившемся в лагере Тидельманна значило пережить эти ужасные минуты заново, и Стефан ощущал, что пока не в состоянии сделать это. — А что же вы? Я опасался, что немцы могут выслать и вас тоже… — Ни в коем случае! Ко мне разве что приставили парочку агентов, чтобы следили за каждым моим шагом. Ну и скучно же, наверное, им было! Ты же знаешь, как я живу, Стеф: из дома в консульство и из консульства домой… решительно ничего интересного! Представляю, какими унылыми были их отчеты… — Может, когда-нибудь вам доведется их почитать, — улыбнулся Стефан, разбавляя перно в стакане больше чем вполовину; дождавшись, пока жидкость станет мутно-желтого цвета, он чуть попробовал ее и с удовольствием причмокнул губами. — Божественный эликсир. Как я по нему скучал… Так что же, вы теперь вернетесь в Швейцарию? — Пока не знаю, Стеф, — ответил вице-консул, тоже оказываясь за столом. — Я жду указаний из министерства… а там сейчас, должно быть, творится полный бедлам. А ты? Будешь ждать перевода в другое место? Или замолвить за тебя словечко, чтобы тебе разрешили остаться здесь? Вопрос поставил Стефана в тупик. О собственном будущем он не задумывался уже давно и поэтому понятия не имел, что ответить на предложение господина Риттера: — Если честно, я… не знаю. У меня осталось здесь еще одно дело первостепенной важности. Для начала мне надо покончить с ним. — Не буду тебя торопить, Стеф, — радушно отозвался его собеседник. — Я буду в Праге еще по крайней мере несколько дней. Позвони мне, как будет время… или приходи сюда сам. Ты же знаешь, двери этого кабинета для тебя всегда открыты, пока его хозяин — я. — Я вам очень признателен, — ответил Стефан совершенно искренне и одним движением опустошил свой стакан до дна. *** Ворота легко поддались ему — незапертые, сломанные, покореженные. С ближайшей охранной вышки на Стефана смотрел пулемет, но Стефану нечего было опасаться, ведь стрелять было некому. Лагерь был пуст. Дальше простиралось пепелище. От бараков остались одни обгорелые торчащие из земли балки; те здания, что были сделаны из камня, кое-где покрылись черными пятнами и зияли провалами разбитых окон. Огонь истерзал и страшную надпись над входом в комендатуру: теперь опаленные буквы были едва различимы на потемневшем, кое-где пошедшем трещинами кирпиче. У стены были навалены, как ненужный мусор, человеческие тела: кому принадлежат они, было определить невозможно, ведь пламя не пощадило и их. Стефан недолго постоял поодаль, глядя на них и пытаясь понять, что чувствует. Он не чувствовал ничего. Только в голове его гулко отдавалось неживое, отупелое: «Не может быть». Какое-то шевеление сбоку привлекло его взгляд. Из-за остова комендатуры показался незнакомый ему пожилой мужчина — не похожий ни на заключенного, ни на кого-то из охраны, он был, скорее всего, местным жителем, пришедшим посмотреть, чем здесь можно поживиться, и Стефан решился обратиться к нему: — Что здесь произошло? Мужчина какое-то время молчал — наверное, ему понадобилось некоторое время, чтобы подобрать слова, — а затем ответил на очень дурном немецком. — Не знаю. Никто не знает! Под мышкой он сжимал что-то, завернутое в узел, и теперь пытался прокрасться мимо Стефана боком, будто боялся, что тот набросится на него с целью отобрать добычу. Но Стефан был неподвижен, и мужчина, должно быть, несколько осмелел. — Мы живем… Живем там, за лесом! — сказал он, взмахом руки показывая направление. — Мы ничего не видели. Только огонь! — Только огонь, — бессмысленно повторил Стефан. Решив, наверное, что имеет дело с сумасшедшим, мужчина поспешил удалиться прочь. Оставшись один, Стефан еще какое-то время бродил взглядом вокруг, пытаясь угадать, воспроизвести в своем воображении случившееся — и неумолимо приходя к выводу, что у того, что он видит, может быть только одно объяснение. Мелкие серые хлопья стелились у него под ногами, то взмывая над землей, то вновь припадая к ней. Он не осознал тот момент, в который у него онемели и подкосились колени — просто опустился на землю и безуспешно попробовал собрать несколько хлопьев в пригоршню. Они все ускользали и ускользали от него, подхваченные движением воздуха, а если поймать их удавалось — тут же рассыпались, исчезали, и Стефан, сдаваясь, прижался губами к темным следам, оставшимся на его пальцах.