Обломком карандаша

      2 марта       Мне двенадцать. Помнится, раньше мама пекла на мой день рождения ягодные пироги, а отец целовал меня в щёки, тискал, кормил мороженым в кофейнях и дарил книги. Ненавижу. Прошлое жжёт у меня в груди.       Сегодня мама сдержанно чмокнула меня и сказала, чтобы я была сильной девочкой. Обещала принести из кондитерской торт. Отец всё вьётся около меня, пытается выяснить причину моего нездоровья. Отвергаю его ласки и подарки.       В этом году угощу пирогом и конфетами только Дусеньку, не хочу раздавать сласти вредным девчонкам.       Вернулась из гимназии. Вредины, как я и полагала, шипели на меня весь день. Зато Галя пыталась всучить мне рубиновую брошь покойной матери. С отвращением отказалась. Когда же она поймёт, что и эта тактика не сработает?       Получила открытку от Ф. и тут же бросила её в камин. Предательница! А я ведь считала её своей старшей подругой. Боже, как больно верить людям!       4 марта       Скрывать ужасные вещи более не имеет смысла — мама видела всё своими глазами. Когда мы возвращались из гимназии и уже подходили к дому, из парадного выбежала встрёпанная Ф. в расстёгнутой шубе, губы её кровоточили.       Войдя в квартиру, мы увидели, что мастерская отца разворочена, все стены заляпаны краской, на полу — разбитые банки и раскиданные принадлежности. Отец даже не пытался оправдываться. Он лишь горько усмехнулся, и я заметила, что у него наполовину сколот передний зуб.       В этот раз мама не заплакала. Подойдя к отцу, она сказала вполголоса: «Я больше не могу так, Мирек. Прости, но больше не могу». Велела мне идти в комнату и не выходить, пока они не поговорят.       И вот я сижу и пишу дневник. Страницы кончаются. Мама знает, но на душе не легче. Её сердечко, кажется, раскололось, ведь она поняла то же, что и я — отец никогда нас не любил, лишь делал вид. Эгоист. Задабривал подарками, а сам проводил время с дамами. Не давал нам спать, пугал своими выходками. Какая тут может быть любовь?! Поплакала в подушку, наверное, зря, теперь болит голова и щиплет глаза.       7 марта       Второй час пытаюсь засунуть книги в саквояжик. Мы уезжаем в Люблин, вчера мама телеграфировала бабушке. Мама обещает, что там у меня будет красивый двухэтажный дом, просторный садик, новая гимназия, где смогу найти подруг. Мы оставляем отца.       Не удержалась, спросила, когда вернёмся. Мама сказала, что отцу нужно время, чтобы прийти в себя. Сначала меня охватила грусть, но потом я осознала, что терять-то мне нечего. В Петербурге не осталось ничего мне дорогого. И потом, мама поступает решительно и правильно. Видеть отца, а уж тем более, разговаривать с ним сейчас — выше моих сил.       С девчонками в гимназии не буду прощаться. Пусть будет так. Галя, думается мне, будет тосковать, но это пройдёт.       Поезд сегодня вечером. Пересилив себя, зашла к отцу. Началась боль в животе, но когда я заговорила, вдруг унялась. Он что-то рисовал, был задумчив. Спросила его, правда ли он меня не любит. Ответил, после длинной паузы, что самым счастливым его днём был тот, когда я появилась на свет. Начал рассказывать, как он не отходил от меня, гладил мои пятки и щекотал, как учил меня говорить, рисовать всякую ерунду непослушными ручонками, как заказал себе перстень из камня, давшего мне имя, — агата. Сказал, что прекрасно понимает маму и должен нас отпустить. Обещал, что будет смотреть на перстень и вспоминать меня. Клялся, что любит крепко-крепко и жизнь за меня готов отдать. Пустые, чуется мне слова. Книжные, высокопарные. Но в одном он прав. Нам с мамой нужно время.       Отец говорил, глядя в окно, а когда повернулся, глаза его были влажными. Попросил обнять его на прощание, и я вдруг, как полоумная, бросилась ему на шею и разрыдалась. И всё повторяла, уткнувшись в него: «Не верю, ты нас не любишь».       Оторвавшись от отца, всё же почувствовала, как меня заполняет холод. Утёрла слёзы, сказала, что не могу его простить. А отец поклялся, что обязательно навестит нас в Люблине.       Сейчас он зовёт меня, пора спускать наши чемоданы. Последний раз обошла квартиру. Ах, как мало пожила здесь! Сказки нет и не было, я была права.       8 марта       Последняя страница. Мы с мамой трясёмся в купе второго класса, вагон попался какой-то затхлый. Подмораживает. Почерк мой неровный, как никогда.       Не дала отцу поцеловать себя на прощание. Но попыталась его запомнить — сам высоченный, профиль горбоносый, высокие скулы, печальные маленькие глаза, руки в пятнышках краски. Я должна его отпустить. Смотрю сейчас на маму, читающую газету, и вижу, как посветлело её лицо. Всё больше уверенности, что она поступила правильно, так нам будет легче.       Захожу на корочку записной книжки. За окном мелькают заснеженные поля, голые чёрные деревья, чьи-то крепкие хаты. Какой же ты, Люблин? Какая ты, новая страница моей жизни?       [последний, чуть кривой и дёрганный рисунок — торопливый портрет отца одним росчерком]