Звезды греют свои планеты

Это нечестно. Веритас смотрит на многочисленные листы, исписанные крупным почерком. Чертежи. Заметки для речи. Фотографии. Все — зря, впустую, бесполезно. Руки чешутся разорвать, он ярко, графично представляет процесс, шум бумаги, ощущение скомканного листа в руке. Это иногда помогает — представить процесс, осуществить его. Злиться на Кавеха больше не получается — в конце концов, не он писал законы. Нахида занята, и вот на это Веритас злится. В Сумеру так много изменилось с момента, когда он был юн, а вырезанные на камне законы остаются прежними. Он создал почти живое существо — и за это может быть только загнан в тюрьму. — Вот чем ты отличаешься? — грустно спрашивает он у Мехрак. — Ты создана на основе уже готовой конструкции, но ты меня понимаешь. С тобой даже поболтать можно. Мехрак вьется вокруг, успокаивающе что-то молча. Веритас выдыхает. Бессмыслица. Он сдает какую-то ерунду вместо нормальной работы для перехода на второй курс, и на него смотрят почти осуждающе — все знают, на что он способен. — Ваш разум не должен быть подернут пороком лени, — разочарованно говорит Мудрец, а Веритас фыркает. В том, что ему хочется, нет ни капли лени — он вложил почти всего себя. Остальное кажется ерундой. Он официально на втором курсе, ему исполняется семнадцать, и праздник его родители устраивают потрясающий. Веритас даже улыбается — он снова в мраморной крошке и форме вместо приличного внешнего вида. Старых однокурсников он не хочет видеть, а новых не зовет — получается почти в семейном кругу, поэтому большую часть времени они обнимаются с Коллеи, которая будто чувствует, насколько же он не в порядке. Дни текут. Он все не может поймать Нахиду. В яркой сумерской листве видится отблеск ярких, почти кошачьих глаз, и Веритас теребит браслет на запястье. Он иногда натирает, слишком непривычно носить украшения, но Веритас носит, не снимая. Ходить со вторым курсом на пары забавно — он знает больше, чем они, в паре областей, но безбожно проваливается в остальных. Веритас делает минимум — ему просто больше не интересно. Кавех и Аль-Хайтам волнуются, но что Веритас может сказать? Что ему вежливо, тихо, но все равно? Это простое «все равно» сводит с ума. Приезд Фаранак отлично ложится на все его проблемы. — Заглянула в Академию, а на тебя все жалуются, — весело говорит она. Веритас смотрит нее с молчаливым спокойствием, никак не комментируя, и голос у нее становится более ласковым. — Потерял интерес к механике? — Не думаю, что это подходящая тема для обсуждения, — обрывает ее Аль-Хайтам, собирая еду питой. Веритас смотрит и думает: почему Кавех до сих пор продолжает собирать их втроем вместе? Почему они, каждый из троих, согласны на это дешевое представление? Веритас согласен только потому, что иначе расстроится Кавех, а Фаранак и так пытается из всех возможных сил исправить то, что исправить не получится. Он смотрит на ее руки, кожа на которых уже начала становиться менее упругой и покрываться большим количеством морщин, смотрит в яркие, не по возрасту все же живые глаза — и пожимает плечами. — Мне мало что интересно сейчас, — обтекаемо говорит он, поправляя прядь волос. — Я думаю, это соответствует какому-то возрастному изменению и скоро изменится. Мы уделяем этому слишком много внимания. Аль-Хайтам хмыкает, а Кавех вытягивается, изучая его взглядом. Фаранак возвращается к еде, ест она аккуратно, по чуть-чуть, как и принято в Фонтейне. Веритас на ее фоне чувствует себя неотесанно грубым. Дурацкий день и дурацкие мысли. — Веритас, — мягко зовет его Кавех, и приходится отвлечься от мыслей. — Хочешь поделиться с Аль-Хайтамом и мамой своим последним изобретением? Веритас моргает, в своей собственной голове излучая чистое непонимание — зачем? какой смысл? — но Кавех все же намного более упрям и гораздо лучше обращается со словами. — Ты ведь можешь позвать его прямо сейчас? — уточняет Кавех с улыбкой, и сначала Веритас думает, что это жестоко, и только затем злится. Злость — это агрессия, это адреналин, который вырабатывает тело; злиться можно с восторгом или с ненавистью, но итог один — кратковременная вспышка сил и полнейшее поражение, апатия, из которой ты ничего не чувствуешь. Веритас делает всего один жест и будто слышит звон — как натянутая струна, не отпущенная тетива, то, что не всегда улавливает человеческий слух. Кавех и Фаранак не двигаются, а вот Аль-Хайтам неожиданно напрягается — только для Веритаса заметно. Он тянет наушники вниз, прикрывая глаза — и открывает их только когда Веритас ловко ловит мелок пальцами, будто здороваясь. Он заставляет мелок изображать радость, потираясь о пальцы, и информация уходит в хранилище — предполагаемый вариант поведения. Фаранак ахает — а Веритас улыбается, шутя подкидывая в воздух кусок питы, снова ловит мелок — и рассекает его, поймав в обе руки по половинке. В первые разы так не получалось, он готовился, он хотел показать семье, поймать эту маленькую игру восхищения высокотехнологичной детской шалостью. Только смысл в этом. Веритас кладет мелок на стол. Он ловит взгляд Кавеха — тот смотрит с пониманием и этой своей виной во взгляде, после которой его только книгой по башке ударить хочется, вот честное слово. Фаранак же широко улыбается, сцепив руки, и Веритас ищет понимания у единственного адекватного человека в комнате. Аль-Хайтам смотрит с легкой заинтересованностью, усмехаясь без лишнего восторга, а потом говорит: — Рассказывай. Я же хочу знать, за что именно тебя выгонят из Академии. И Веритаса прорывает. Он рассказывает про блок-схему, про миниатюрные ядра, как он учился их воссоздавать, он не позволяет никому себя перебить — даже в то мгновение, когда за пару секунд телепортируется в комнату и обратно за отверткой и резаком, чтобы показать, как это работает, почему, как калибровать, как настроить нужный диапазон удара, как… Все его слушают. Еда стынет, но никто не перебивает его ни звуком, ни жестом. Он чувствует, как поднимается грудь — вздох за вздохом, с каждым произнесенным словом что-то в голове встает на свои места. Он и смотрит потом на них — растерянный, вжимающийся в стул, будто не вымахавший за последний месяц на десяток сантимеров. А они молчат. Все трое. Пока Фаранак резко не хлопает по столу. — Пойдем-ка выйдем, — говорит она в сторону Аль-Хайтама, и Веритас сглатывает, ничего не понимая — к его счастью, не понимает и Кавех. — И это то, что вы будете делать сейчас? — возмущается он и встает, резко обходя стол, обнимает Веритаса сзади — тот даже вздрагивает, потерявшись среди своих таблиц расчетов. Только вот Аль-Хайтам тоже встает — нога щелкает — и тянется к ним двоим, едва заметным жестом успокоения. — Вам обоим будет спокойнее, если сначала мы с мадам Фаранак наорем друг на друга, а потом уже будем вести цивилизованный разговор, — говорит он довольно спокойно. — Потому что ее мысль определенно к этому приведет и прервет его в середине. Зачем, если можно предотвратить ситуацию с самого начала и сохранить всем силы. Он подает Фаранак ладонь, и та вкладывает ее как леди — как маленькая, старая леди. Он со своей ногой и она со своей изящной тросточкой смотрятся скорее как люди, разыгрывающие ритуал этикета, чем как два человека, которые будут поднимать на себя сейчас голос. Веритаса легонько колотит, он сует руку в карман, нащупывая вместо нужного только бескрайнюю пустоту, которую не восполнить. Он так устал быть один. Веритас разворачивается и утыкается носом в живот Кавеха, только мысли от этого колышутся сильнее. — Какая мысль? — недовольно, резко спрашивает Кавех и тут же целует Веритаса в макушку, держит, как маленького, Веритас не маленький, он Кавеха скоро перерастет, а полсантиметра сверху — и перерастет и Аль-Хайтама тоже. От себя немного противно. Никто ничего не хочет говорить вслух, и поэтому Веритас сам поднимает голову — и звук в звук повторяет вопрос Кавеха. Фаранак недовольно дергается из хватки Аль-Хайтама, поправляя шапку. Ее выражение лица сложно описать, оно все еще недовольно-восторженно-яростное. Пальцы Кавеха впиваются в плечи Веритаса до боли. — Я собираюсь предложить тебе поступить в академию при Исследовательском Институте Фонтейна, что уж тут непонятного?