Звезды греют свои планеты

На очередном привале Сетос сам осматривает ногу Аль-Хайтама. Веритас ревниво смотрит — но ему приходится признать, что он все же учился меньше времени. Поэтому он подгребается ближе по каменному полу — и смотрит, как порхают руки Сетоса. Быстро, без раздумий. — Очень повезло, что инфекция не попала глубже, — говорит он мягко, и Аль-Хайтам хмыкает. А Сетос улыбается — прицельно Веритасу. — Это правильный уход. Веритас смущается и отводит взгляд, снова нервно поправляя волосы. Аль-Хайтам делает тяжелый, глубокий вдох. — Это звучит как хорошая новость, — говорит он без малейшего тепла в голосе. — Но у меня насквозь пробита нога, на которую я постоянно опираюсь. Каковы шансы, что я потеряю ногу? Сетос закусывает губу, и Веритас в ужасе уже цепляется за волосы, едва не потянувшись к зудящему лицу. Нет уж. Если они выберутся, лучше иметь поменьше кривых уродливых шрамов. Ветер свободы гуляет вокруг него, собираясь вокруг, но Веритас только и может думать, что о ноге Аль-Хайтама. Он виноват, он так виноват перед ними с Кавехом, что в грудь надувается пузырь, мешающий дышать. — Прости, — выдыхает Веритас хрипло и сдвигается, утыкаясь лбом в здоровое колено Аль-Хайтама. — Прости меня, пожалуйста, я не должен был, я… Он вздрагивает, когда его волос касается рука. Аль-Хайтам молчит — в такие моменты он говорит не сразу, подбирая нужные слова, будто машина, которой нужно время для активации команды. — Я не могу сказать, что это не твое решение, — все же сообщает Аль-Хайтам. — Ты пошел бы в Пустыню и без моего вмешательства, мы не остановили бы тебя. И тогда мы потеряли бы сына. Веритас издает скулящий звук и пытается стряхнуть руку на голове — он не заслуживает ее, нет, совсем нет. — И я рад, что пошел с тобой, — заканчивает Аль-Хайтам намного мягче и тянет за волосы, заставляя посмотреть себе в глаза. Он улыбается — как может: изможденный, с отросшей щетиной, со взглядом, полным усталости и постоянной боли. Веритас гулко сглатывает. — Одна нога небольшая цена за нашу жизнь. — Простите, что прерву семейную сцену, — влезает Сетос, впрочем, не приближаясь физически. — Но я даже про ногу сказать не могу. Я уверен, что где-то недалеко от Аару вас уже ждет Тигнари — он и посмотрит. Шансы есть. — Вы с Тигнари друзья? — спрашивает Веритас, перебивая и даже поворачивая голову. Аль-Хайтам как-то очень характерно хмыкает, но Сетос задумывается — и медленно кивает. — Пожалуй, если спросить у него, он сможет назвать это дружбой. Не смотри на меня так, — он вдруг подмигивает Аль-Хайтаму. — У меня были проблемы с Сайно, а не с Тигнари. Вы поели? — он вдруг суетливо залезает в сумку. — У меня с собой сушеные фрукты и орехи, и… Веритас гулко сглатывает. Ему хочется возмутиться, спросить, почему Тигнари ни разу не говорил о Сетосе, у него столько вопросов — но вкус сушеного мяса он теперь будет ненавидеть всю оставшуюся жизнь и с готовностью подставляет ладони под орехи. — Заходи к нам, — неожиданно говорит Аль-Хайтам, и Веритас давится, закашливаясь. Аль-Хайтам явно доволен произведенным эффектом, за что получает по лбу орехом. К нам? Как будто к ним домой часто люди заглядывают! А Сетос улыбается — снова ярко-ярко, так, что спирает дыхание. Он весь будто светится — их надежда на жизнь. — Если уж сам зовешь… — он ведет по песку пальцами, и с запястья слетает плетеный кожаный браслет с бусинами. Сетос удивленно на него смотрит и поддевает пальцами. — Хочешь? — он протягивает Аль-Хайтаму широкую полоску, а тот закатывает глаза. — Меня бесит, что вы говорите загадками и держите меня в неведении, — сообщает Веритас и пинает Сетоса. Тот ойкает — и тихо-тихо смеется снова. — Тут нет загадки, — сообщает он. — Если браслет соскальзывает, по традиции его нужно передать другому человеку рядом. Это маленький оберег на удачу, работа одного из пустынных племен. Мне понравились камни, они на твои глаза похожи.  Краска бросается в лицо. Веритас отводит голову, теряя слова, а Аль-Хайтам будто бы небрежно бросает: — Вот ему и надень. — Концепта удачи не существует, — бурчит Веритас, но запястье подставляет. Браслет неожиданно тяжелый, и Сетос туго затягивает завязки, огладив сверху. У него такие теплые руки. — Почему ты его вообще отдаешь? Зачем нужна эта традиция? — Он же упал, — легко говорит Сетос. — Значит, эта удача достанется кому-то еще. И Веритас с некоторым трудом ему улыбается. После еще пары часов ходьбы у Веритаса заканчивается одна из бутылок с водой. Это вгоняет в настоящую панику, хотя воды у них еще предостаточно. Сетос сочувственно гладит его по плечам, но это не заставляет дернуться. — Такие коридоры строят вблизи входа, — говорит он им обоим, будто успокаивая. Мы почти на месте. Почти — это еще один перерыв, в который Веритас любуется светом браслета над пламенем костра. Бусины переливаются от одной к другой, и это гипнотизирует — он даже не может думать о своей вине. Сетос разговаривает с Аль-Хайтамом — оба насторожены, и если по Аль-Хайтаму это читается легко, то про Сетоса Веритас понимает внезапно. Аль-Хайтаму не нравится Сетос, потому что он дружит с Сайно, который не любит Сетоса, но Тигнари называет его своим другом? Любопытство рвется — прерывает его лишь безумно болящая рука, которая теперь совсем бесполезна. И еще час дороги. Когда Веритас видит статую, он немеет и замирает на месте. Статуя, характерный порог, узор на воротах… — Я же говорю, вы бы и без меня вышли, — весело говорит Сетос. — Я тут все сделаю… и нам останется подождать! * * * — Я никогда это не решу, — сообщает Кавех еще через три часа стараний. Это уже пятый рубеж головоломки, и третий раз, когда он это говорит, я знаю, спасибо, Сайно. Раздражение — это хорошо. Это значит, что надежда разгорается все сильнее. Глупая, маленькая надежда, что трагедия, унесшая столько жизней, не коснется его семьи. Кавех не готов больше терять — и он возится с механизмом, с загадками на элементами…. Как будто он делает это один. Сайно не отпускает ни одной шутки за все время перемещения от тоннеля. Живые важнее мертвых — им выделяют повозки и двух вьючных яков, повозчиков, стремятся и охрану дать, но прекращают настаивать от одного вида Сайно. Тот мрачен, холоден и направлен вперед, сильнее, чем до этого — уж Кавех-то разбирается. Он не спрашивает. Сайно не ответит. У них есть медикаменты на любой случай, они смогут перевезти двух или трех раненых людей, все, что им нужно — открыть проклятый Бездной вход. — Это не имеет смысла, — выносит Сайно свой вердикт. — Как минимум, два символа здесь принадлежат разным языкам, — Кавех кусает губу. — Это может быть искусственный язык. Это может быть что угодно. Он тупо смотрит на простую каменную табличку с короткой надписью — и впивается в свои волосы сзади, натягивая хвост. Сейчас успокаивает только головная боль. — А остальные символы… — начинает Сайно сухо, и это почему-то выводит из себя настолько сильно, что Кавех, опираясь на табличку, выкрикивает — на всю Пустыню: — Я не Аль-Хайтам! Злость бурлит в нем настолько сильно, что будто рвется из кончиков пальцев, Кавех рычит, пошатываясь, а Сайно даже не смотрит в его сторону — только на табличку. С трудом получается перевести взгляд, но когда получается — Кавех начинает задыхаться. Треть не подряд идущих символов подсвечивается изнутри будто теплым солнцем, знаменуя их выход к победе. Кавех снова начинает дрожать, а Сайно подходит ближе — и впервые за все это время в пылающих Электро глазах можно увидеть человечность. — Оно сработало на эмоции, — заключает он с сомнением — и гладит табличку. — Это разбитые слова разных языков. Раздробили буквы и… — Сварили из них суп, — продолжает Кавех за него. Они не улыбаются друг другу — сил на это уже не осталось. Кавех с легкостью опустился бы сейчас на песок и позволил ему сожрать себя, если бы цель не гнала его вперед. Сайно выглядит не лучше, и вряд ли той ночью он тоже спал. Но он и безумен не меньше. Кавех все еще не собирается спрашивать. Они перебирают эмоции — радость, грусть, тоску — но им снова везет. Потому что Сайно в ярости бьет по каменной табличке. Он ничего не выражает лицом, ничего не говорит, только кровь от стесанной руки остается на камне — и символы загораются. — Боль, — предполагает Кавех тихо, и уже Сайно огрызается: — Я в курсе. Ощущение утекающего времени заставляет все слиться в один сплошной фон. Кавех едва думает. Кавех едва дышит. У Кавеха заканчивается вода, и он тупо смотрит на бутылку, думая о Веритасе. Он не знает, что будет для него хуже — если они не выйдут вдвоем или если выйдет кто-то один. — Я узнаю это слово, — задумчиво говорит Сайно. — Тот язык, что можно взять на факультатив в Академии. Фарузан его ненавидит. — Она провела сто лет в окружении всего, что написано на этом языке, — тянет Кавех, проводя пальцами по табличке. Что-то вертится на языке, но он не помнит что. — Мы говорили с ней после Зирьяба. Он говорит об этом тихо и невзначай — как будто он не испытывает дичайшего ужаса, когда ходит рядом с тем местом или когда смотрит на выжженую смертью поляну, которую пока никто так и не начал разбирать. Сайно кивает, не спрашивая. Барабанит пальцами по табличке. А потом вздыхает — с некоторой эмоцией в голосе. Кавех косится на него, спрашивая одним взглядом — а Сайно качает головой.  Молчание становится их проклятием — будто ветер не несет песок по склонам, будто не шныряют рядом лисы и хорьки, будто не кружат соколы над их головами. Кавех молчит. Они слишком много молчат. Молчание становится их проклятиям, молчать, молчать, молчать… — Я проклят не божеством, — говорит Сайно внезапно, твердо, но тихо — ощущается все равно как оглушающий выстрел. Сайно будто проталкивает каждое слово через горло, насилуя его и сбивая дыхание. Кавеху даже слушать это больно. — В своей жизни человек должен любить только один раз за одно биение сердца. Я не справился. И сердце мое — не справилось. У него не меняется выражение лица, не дрожат руки, он напряжен и вытянут. Он говорит это не для Кавеха — только чтобы эмоция, тщательно скрываемая внутри, выплеснулась через его ладонь. Не. Спрашивать. — Любовь, — тихо подтверждает Кавех, едва дыша — не та любовь, которую мог бы испытать он, любовь горькая, как и все эмоции, что они отдавали подземелью, любовь ядовитая, из тех, что пожирает тебя капля за каплей. Сайно молча кивает.  И — и каменные ворота начинают скрипеть, расходясь в стороны под светом облака пыли, символы вокруг дверей загораются голубым ярче неба. Кавех делает шаг вперед, затаивая дыхание. Черный пролом подземелья освещается лучами яркого пустынного солнца, от которого у Кавеха до покраснения слезает кожа. А потом становится видно три силуэта. Кавех зажимает рот рукой и делает еще один шаг. Аль-Хайтам опирается о плечо Сетоса, а впереди — тонкая, хрупкая пока еще фигурка с волосами, которые под тем же солнцем вспыхивают цветом не хуже электро. — Веритас, — шепчет Кавех, не чувствуя дыхания, а затем бросается вперед, не чувствуя ног. Веритас тоже бросается — резким рывком, спотыкается, будто его плохо держат ноги, и он несется с такой скоростью, что врезается в каменную стену выхода. У Кавеха лицо болит от улыбки. А затем… — Берегись! — орет Сетос. И Кавех не понимает, что происходит дальше. Слышит свист — будто летят стрелы, в воздухе со стен храма мелькает и мелькает серое, как дождь, и Сетос врезается в Веритаса всем телом, отталкивая в сторону. Кавех замирает, и свист останавливается. Все еще невозможно понять, что происходит. Почему каменный пол усеян острыми будто бы арбалетными болтами, так легко его пронзившими. Почему Веритас замирает недвижимый с одним таким же болтом в груди — там, где сердце. Откуда булькающие, хриплые звуки, отдающиеся в ушах мерзким, противоестественным ужасом. Почему Сетос дергается в конвульсии, размазывая по ступенькам подземелья густую, бордовую кровь. Почему его горло пробито.