Звезды греют свои планеты

Тут правда очень, очень жарко. Веритас в первый же час выпивает бутылку воды залпом, и пустынница, охраняющая их повозку, тихо хмыкает. Аль-Хайтам не комментирует — он смотрит в небо, чистое и опасное. А еще здесь сухо — и песок постоянно двигается, шелестит, попадает в волосы и одежду. — Уже жалею, — бурчит Веритас. Он прижался бы к Аль-Хайтаму, но трогать кого угодно, настолько же раскаленного, не хочется совершенно. Аль-Хайтам хмыкает и показывает рукой назад. — Мы все еще можем развернуться. Они едут на нескольких повозках, и их маленький караван охраняет отряд Дэхьи. Почему-то у Веритаса ощущение, что Аль-Хайтам приложил к этому свою руку — но тот молчит и улыбается, и становится понятно, что добиваться чего-то бесполезно. Слишком жарко, чтобы читать, слишком ярко, чтобы спать, Веритас бы носился по повозке, если бы мог — а увиденные у подножия одной горы алые, как кровь, камни, вызывают намного более бурную реакцию, чем он привык. Он годами тренировался смотреть на такое, сдерживался, а сейчас будто теряет способность справляться и садится на колени, зажимая почему-то уши. Он раскачивается несколько минут, пока сзади к нему не прижимается горячее — Аль-Хайтам заключает его в объятия, и Веритас тихо поскуливает, ни на что не способный сейчас. — Я не люблю заходить глубоко в Пустыню, — зачем-то говорит Аль-Хайтам. — В студенческие годы было проще, жажда знаний сама несет тебя вперед. Но, чем старше ты становишься, тем больше ценишь базовый комфорт. Это Кавеха всегда несет куда угодно, где он может применить свой дар. Веритас разводит пальцы одной руки, закрывающей глаза, и запрокидывает голову. — А у тебя нет дара? — Я неплохо учу языки, — Аль-Хайтам поднимает бровь. — Ко дню поступления в Академию я знал двадцать. Сейчас, я полагаю, я знаю больше языков, чем кто-либо в Сумеру — на пару больше, чем Фарузан, она ужасно этим раздражена.  Веритас хихикает и убирает руки от глаз. — Я знаю всего три, — делится он, будто Аль-Хайтам не знает этого. — Как думаешь, какой у меня талант? — Механизмы? — предполагает Аль-Хайтам. — Этим ты пошел в Кавеха. Рисунку и скульптуре ты долго учишься на упорстве. Ты гений, у тебя должно быть много направлений. Веритас угукает — и прижимается ближе, так становится еще горячее и еще сложнее дышать. — С механизмами тоже на упорстве, — зачем-то признается он. — Мне слишком легко дается сумерская теория, и я почти ничего не понимаю в фонтейнской. У меня будто мозг плавится от одной попытки понять. — Фонтейн — совсем другая школа, — Аль-Хайтам дует ему на голову. — Более практическая, основанная на механизмах, которые запрещены в Сумеру. — Я вообще-то знаю… — Не перебивай. Тебе придется учить это как новый язык, алфавита которого ты не знаешь. Ты скоро перерастешь Кшахревар, ты же знаешь. Веритас медленно склоняет голову и шепчет: — Знаю, — он усмехается. — В моем возрасте пора задаваться вопросом кем я стану, когда вырасту? — Ученым, — Аль-Хайтам пожимает плечами. — Или творцом. Или матрой, лавочником, странником. Зачем тебе определяться сейчас? — Мне нужно понимать, к чему идти, — бурчит Веритас, и Аль-Хайтам целует его в макушку. От этого всегда так тепло. — Для начала тебе достаточно просто идти. * * * Первую ночь они пережидают у оазиса, и Веритас, дурачась вместе с одногруппником, сбивает два трофейных ореха аджиленах. Аль-Хайтам не помнит, когда в последний раз ел необработанный орех — но это вкусно, и они засыпают вместе, в шерстяных пледах, что выдал Кавех, а Пустынница, что их охраняет, педантично пополняет запасы воды и даже заполняет фильтрованной углем водой бутылку Веритаса. Днем становится еще жарче. Веритас все-таки засыпает на солнце, и Аль-Хайтам прикрывает его голову накидкой. Спит он беспокойно — вертится и что-то бормочет, цепляясь за ткань, и Аль-Хайтам со вздохом признает, что Кавех был прав — Веритасу не нужна была Пустыня, не сейчас. Нежный, домашний, он плохо умеет справляться с трудностями просто потому, что не хочет. Эта поездка или закалит его в чем-то, или придаст желания не вылезать из зоны комфорта. Аль-Хайтам предпочел бы второе, но ученые в зоне комфорте не живут, а ему было совершенно ясно, кем будет Веритас. Ничто не утолит его жажду знаний. Повозки проходят под утесами, и солнце начинает доставать меньше. Аль-Хайтам жмурится и улыбается, а потом айкает и дергает головой — прямо по щеке, оставляя срез, его бьет камень. Расслабленность спадает моментально, он стаскивает наушники — морщится от того, насколько острым кажется мир, и слышит то, чего ожидал. Треск. — Выбирайтесь! — орет он мгновенно. — Обвал! Пустынница щурится, еще ничего не услышав, а Аль-Хайтам почти пинает Веритаса, жалобно ойкнувшего, и хватает их сумки. Он не понимает, откуда слышится звук, вперед или назад прыгать, и бросает вокруг Дендро Зеркала — чтобы, одно за другим, увидеть. Обвал идет по обе стороны. Но назад — ближе. Он хватает обиженного, ничего не понимающего Веритаса за шкирку и сбрасывает его с повозки, прыгает сам. Камень попадает по голове яка, и тот взвивается моментально, разбивая повозку. Пустынница — Архи, ее зовут Архи — умело прыгает вперед и даже не ударяется, машет рукой — зовет за собой вперед. Аль-Хайтам отчаянно качает головой и вздергивает Веритаса на ноги, успевает надеть наушники и тянет его назад.  Сейчас должно быть очень громко. Он оказывается прав, оценивая зону поражения, потому что падать начинают уже крупные камни. От одного его отпихивает Веритас, напоминающий взъерошенного утенка, они бегут вперед от падающих сзади камней, от летящего песка, и Аль-Хайтам снова бросается зеркалами — чтобы понимать, есть ли у них время. До выхода они добежать не успевают. Земля дрожит под их ногами, сумки тяготят плечи, и остановиться тоже приходится резко — когда камень попадает уже по голове Веритаса. Аль-Хайтам тут же тащит его назад и вбок, заставляет прижаться к стене. На них опускается кромешная тьма. Они задыхаются от песка в носу и рту, ничего не видно, и Аль-Хайтам дрожит всем телом, поближе прижимая к себе Веритаса. Тот часто дышит и, кажется, плачет. — Еще не все? — спрашивает он тихо, неподвижный и настороженный. — Мы ждем, пока осядет пыль, — почему-то шепотом говорит Аль-Хайтам и без сил опускается на песок. Веритас тут же скользит рядом — прижимается и дрожит.  Это занимает еще какое-то время. Они заперты в кромешной темноте между двух обвалов, и Аль-Хайтам не слышит больше никаких звуков — никого из их каравана. Если идущие первыми в линии ускорились, у них все вышло. Если идущие сзади развернулись — тоже. Из середины остались только они. Аль-Хайтам снова призывает зеркала, чувствуя, сколько сил это сейчас тратит, и медленно встает. Небольшой участок так освещается, но не больше, он материализует меч — и бьет элементальной энергией по камням. Еще раз. И еще. Он бьет до тех пор, пока Веритас не хватает его за руку, больно вцепляясь, не шепчет горячечно: — Ты зря тратишь силы! — и только тогда Аль-Хайтам останавливается, почти рыча. — У нас закончится воздух быстрее, чем нас освободят! Сначала они будут пытаться раздвинуть камни сами, паниковать, и мы потеряем время! А объезд этих скал прибавляет еще полсуток к дороге, и мы не можем столько ждать! — Не кричи на меня, — неожиданно серьезно говорит Веритас. — Я в этом не виноват. Аль-Хайтам выдыхает — и прижимает его к себе, сгребает всем собой, слегка развернув, и Веритас охает и обнимает его еще крепче. Зеркала гаснут, и они так и стоят, прижавшись друг к другу, пока Веритас не поднимает голову и не смотрит за его плечо. — Аль-Хайтам, — зовет он негромко, и он так редко сейчас зовет по имени, что Аль-Хайтам вздрагивает. — Там что-то светится.