Дурман

Чану тепло; мягкие солнечные лучи греют его кожу, нежно прикасаются и щекочут ладони, что удерживают чужие острые локоточки, но потом отпускают, как только он встречается взглядом с прищуренными маленькими глазками. Лисенок, думает он и улыбается, наблюдая за Чонином, что лениво водит фломастером по листку бумаги и снова смотрит, надувая губы, словно ждёт одобрения. — Что это? Бабочки? Должно быть, ты по натуре девчонка, — Чан поддразнивает сына, ловко взъерошив ему кудряшки на макушке, но тот отмахивается и морщит нос, не отрываясь от своего важного занятия. — Не девчонки бабочек придумали, — авторитарно заявляет он и поднимает указательный палец вверх. Лежит на животе, с задравшейся футболкой, на которой остались следы росы и сока травы, продолжает прорисовывать крылья бабочек (почему-то они все поголовно коричневые, без всяких крапинок и дополнительных цветов). На Чонина не подействует строгая отповедь о том, что мама будет ругаться или даже расстраиваться, что он испортил новую футболку. Да и ругань матери не поможет. Чан вздыхает. Сам он тоже весьма удобно устроился на сией поляне, а значит, станет предателем, если попробует как-то подставить Чонина или отругать. Этот ребёнок слишком изобретателен, а порой проявляет ум, не граничащий с детскими повадками. Теперь он отвлекается от рисования, надувает губу и обращает внимание на отца. Оказывается ближе, кулачком стукает по плечу и снова смотрит слишком серьёзно. — Пап! — А-а? — Чан морщится от соприкосновения кулака и плеча, но тут же расплывается в улыбке. — Закрой глаза, — Чонин звучит неумолимо, указывает пальцем на свое собственное прикрытое веко, а потом делает свое самое отвращенное выражение лица, когда Чан делает вид, что подумывает над его предложением. Ей-Богу, он был таким злым, когда у него украли его любимые шоколадные конфеты и спрятали в бардачке машины. — Закрывай! — переходит на визг, заползает к нему на колени и пытается ручками дотянуться до чужого лица. Чан смеётся и медленно закрывает глаза, сначала пытаясь спрятать лицо ладонями, но Чонин переходит на ультразвук, и он глубоко выдыхает и крепко жмурится. Неожиданно становится очень тихо. Ни криков Чонина, ни шума листвы, ни необычного рокота, ни тихих шепотов… — Нини? Что ты хотел мне показать? В ответ ничего. — Нини? Ты чего молчишь? Чонин по-прежнему не отвечает. — Если ты сейчас ничего не скажешь, я открою глаза. На счёт три… Всё ещё непривычно тихо. Один… Два… Три… И прежде чем он открывает глаза, в голову приходит мысль, что неожиданно очень сильно похолодало. **** Вокруг туман. Густой, вьющийся холодной бархатистой лентой туман. Чан морщится, облизывает губы и едва не падает в окруженную ледяной кромкой воду. Вовремя удерживает равновесие и идёт вперёд, в этот самый проклятый туман. Холод и слякоть пробирают до костей, и он снова морщится. — Чонин! — кричит, сложив руки у губ и ждёт ответа. Ответа не следует. Только тихий отголосок эха и печальное «Кап!», застывшее в тишине, превращаясь в густую смолу отчаяния и страха. А потом он слышит. Слышит плеск воды и тихие шаги. Маленькие и невесомые, превращающиеся в гул, образующие топот и хор. Там, в тумане, люди. Их много. Он видит силуэты, приближающиеся к нему. Слышит сиплое дыхание и обрывки фраз, а потом они начинают преодолевать тяжёлую ленту. Идут прямо к нему. И зрелище это ужасает. Силуэты, казалось, принадлежат обычным людям. Но стоит присмотреться и сфокусировать взгляд, то увидишь, как их однобокие фигуры, замершие совсем рядом, близко от него… Они не живые. Они не принадлежат живым людям. Перед ним мертвецы. Он видит серо-бурую кожу, отметины на лице, розовые шрамы и гематомы. В их волосах грязь, в глазах — мутная поволока, на губах замер стон мучения и горечи. Их тела — либо обрубки, либо залитые кровью оболочки. Он уверен: они его не чувствуют. Не видят. Среди них — старики, маленькие дети, мужчины, женщины, существа неопределённого пола. Все они замерли и будто ждут чего-то. А потом они говорят. Говорят тихо — тихо, речь их — журчание ручейка, сладкая колыбельная и будто бы просьба о помощи. Чан молчит, не знает, что сказать. Но хочется закричать. Хочется вкусить их скорбь. Но ещё больше хочется вернуться в тёплое лето и обнять малыша Чонина. От него пахнет молоком и уютом. От него пахнет жизнью. А большего ему и не надо. Внезапно чужие голоса растворяются в воздухе. Мертвецы исчезают, словно туман поглотил последнее тепло их плоти, а сзади ощущается новый приток дыхания. Скрежет зубов. Смешок. — Обернись, дурак. Чан послушно оборачивается. И застывает. Имя срывается с губ, словно кто-то выбивает его из Чана. — Минхо?.. *** Он не узнает его. Он видит лишь тень бывшего Минхо. На вид он совсем не похож на тех, кого Чан видел ранее. Нет грязных волос, ужасающего цвета кожи и мерзких обрубков конечностей. Но в глазах его та же безнадежность и боль, что у них. Он ничем не отличается, хоть и не подаёт виду. Наоборот, ухмыляется и смотрит прямо в глаза. — Ну как? Сильно изменился? Чан сглатывает и пытается соврать. — Да. Ты же мёртв, — будь проклят его язык. Будь проклят он за то, что в очередной раз причинил боль тому, кого когда-то опекал чрезмерно. Не уберег. — Что есть, — Минхо рядом. Близко. Возможно он бы смог ощутить его тёплое дыхание на своём лице, биение сердца и пульсацию… Но это невозможно. — Ты скучал по мне, верно? — Даже не вспоминал, — ложь. Минхо ухмыляется и склоняет голову на бок. — Если бы не вспоминал, то меня бы здесь не было. — Зачем спрашиваешь, если знаешь ответ? Но ему не говорят. Минхо лишь ловко переводит тему: — Значит, у тебя все хорошо? Чан молчит какое-то мгновение, а потом кивает. — Женат. Есть сын. — Ага. Большая семья из семерых детей пока не планируется? — смешок. — Не надо осуждать меня за глупые мечты. Инфантильность через край пробивалась. — Не думаю, что это в тебе изменилось, — голос Минхо понизился, в глазах появилась мягкость, а на лице — улыбка. — Зато по тебе не скажешь, что ты… Вечно молодой. Видимо, он задел его за остатки живого. Улыбка слетела, в глазах вспыхнула ярость и боль. Но Чан сразу же выдал свое раскаяние, и Минхо удалось на ненамного успокоиться. Они молчали. Им нечего было сказать друг другу, потому что тогда посыпались бы упрёки, взаимные обиды, желание вернуть все, как было, а то невозможно. Минхо мёртв, а у Чана своя жизнь. — Знаешь, почему ты здесь? — С этого вопроса и надо было начинать. — Потому что я хочу, чтобы ты отпустил. Это удар ниже пояса, ведь ему не хочется отпускать. — Зачем? — За восемь лет не научился жить дальше? Слабак. «А ты вообще — труп». Вслух этого Чан не говорит, но ощущает сюрреализм, не верит в происходящее и ломается. Восемь лет назад он хотел лишь целовать Ли Минхо на солнечной террасе, а в итоге сбежал как последний трус, и увидел то, что от него осталось, лишь на похоронах. Смерть всегда забирает самых лучших. Возможно, не встреть он Чана, нашел бы прекрасную девушку, женился, у него было бы свое потомство… А если бы он остался жив, возможно, Чан бы все равно был с ним. Отбросил бы все страхи и просто был бы. Не было бы всей этой муки, боли и непролитых слез. Плакать не хотелось, ведь до конца он не отпустил бы. Минхо рядом, и от его близости кружится голова. — Знаешь, чего я хотел, прежде чем исчезнуть навсегда? — Чего? А потом холодные губы утыкаются в его собственные. Всё ещё сюрреализм, потому что он целует покойника. Это не укладывается в голове. Нет тепла, бабочек в животе (если это, конечно, не коричневая масса в исполнении Чонина), того трепета, который он, казалось, будет испытывать… Но это губы Минхо. Это все ещё он. И всего этого нет на самом деле. Это все фантазии и бред. Минхо отстраняется. Смотрит. Безнадёжно и с горечью. А потом снова оказывается рядом и утыкается в шею. — Прежде чем навсегда распрощаться с твоей тупой задницей… — Эй! — Скажу лишь: «Закрой глаза». А потом снова открой. Чан слушается. Дышит тяжело, а от чужих пальцев на шее ему холоднее, чем обычно. А потом открывает глаза. *** Он видит встревоженного Чонина, слышит стук сердца, вспоминает поцелуй, которому не суждено было стать настоящим, и то, что было его первой любовью. Они могли бы стать тем, чего он так хотел. «Какой ты романтичный, Кристофер». Они не стали. И не будут. Он научился жить без него. А теперь и вовсе отпускает. Утыкается в макушку Чонина, почти закрывает глаза снова (Вовремя останавливается) и с удивлением чувствует горячую влагу на щеках. Это все было не явью. Его как будто одурманили. Но от этого боль меньше не становится. — Пойдём домой, малыш. Он пытается не расплакаться окончательно.