Лучший из Фабианова племени

Эстебан, хоть и из новой знати, но стрижется так коротко, что в Лаике слуга просто щелкает ножницами у виска. Ведь чем длиннее волосы, тем женственнее кажется его лицо, а в нем и так... Много этого. Слишком. Только потому, что повитуха в своё время принимала роды у предыдущей герцогини и была кормилицей нынешнего герцога, отец не убил её, а выслушал, и последовал совету, позволив старушке вместе только с матерью, ухаживать за младенцем. До трёх лет никто и не знал, что ребенок Жоан-Эразма Колиньяр жив, а до пяти - какого он пола. Мальчик. Конечно же, мальчик, наследник и опора, иначе и быть не могло... Но было. Та же повитуха-нянюшка в своё время всё ему пояснила и рассказала, принеся из библиотеки старый гримуар. Таких, как он, и сейчас, и раньше было мало, но во времена анаксов Эстебана почитали бы, точно дарованный самим Создателем подарок небес. Его бы хранили и ценили и любой из Домов Повелителей посчитал бы гордостью принять в свой род такого, как он, вне зависимости от того, в какой бы семье он родился. Наречение, титул и даже прозвища ему подобных не сохранилось, только то, сколько благ несёт союз с ним. Долголетие и крепость ума и тела до самой старости, увеличение сил обычных и магических, если таковые имеются и раскрытие родовых способностей в полной мере. Здоровые дети того пола, который желаем. Причем, вне зависимости от пола партнёра. Воистину, благословение Создателя... ...ставшее для Эстебана жестокой шуткой Леворукого. Эстебан поджимает яркие губы, вздергивает крючковатый нос, раз за разом доводя до совершенства каждое своё движение и удар. Никто не должен узнать. Никто. Кроме того, кого он выберет однажды сам - это было единственное ограничение. Эстебан не мог пойти против воли своего сердца, мир не позволит, и даже отец согласился с этим, не став устраивать ему помолвку. Колиньяр лишь молился,чтобы это была достойная девушка из хорошей семьи, но... Эстебан до скрипа сжимает челюсти и сводит ноги, чувствуя влагу и жар при взгляде на Окделла. В первый раз, когда в юношестве его отличия стали... Оформлены точнее, было страшно, настолько, что он вломился среди ночи в покои к родителям, как ребёнок. Отец был таким же растерянным, как и он, но мать, насмешливо хмыкнув, всё пояснила. Он, конечно, читал, но одно дело знать, а другое - чувствовать. Хорошо, что так было лишь раз, знаменуя его взросление, Эстебан не представляет, как женщины справляются с этим всю свою жизнь, каждый месяц. И он не знал, как теперь справится сам, чувствуя всё признаки ещё одного явления. Ну почему, почему этот вепрь?!?

***

Ричард тоже не в силах это пояснить. Эстебан, хоть первый и во всем, включая красоту среди них, но тот же Придд или Манрик, с виду куда его женственнее. Но ведь... Но ведь и Ричарда завораживают не только женские черты в нем, что совсем уж греховно, необъяснимо и прекрасно. Ричард нежит взглядом широкие плечи, контур гордой осанки, узкую талию и почти незаметно, но всё же чуть шире положенного мужчинам, крепкие бедра. По ночам он нежно смакует под веками грезы о том, как проведет кончиками пальцев по гибким и изящным, но сильным запястьям, по еле заметному, крохотному кадыку, по налитой, мускулистой груди, настолько четкой и полной, что... Ричард ведёт языком по нёбу, чувствуя фантомный, знакомый с детства сладковатый вкус молока с мёдом. Эстебан, сквозь пот, сквозь порох, кожу и сталь, пахнет лакомо и нежно, сливочно-сладко. Ричарду хочется провести языком по щеке, покрытой лёгким, бесцветным пушком, что, кажется, никогда не станет настоящей щетиной, языком, собирая, чувствуя наяву этот вкус. Ричарду хочется повеситься от греховности, недопустимости собственных желаний. И дело не в том, что его тело реагирует на Эстебана, такого же как он, юношу, а в том, что его-то как раз тело юношей и не считает. Не в полной мере. Эстебан выше его, хоть и ненамного(и то,не факт, что это продлиться долго), крепче, сильнее и умнее, он лучше сражается и просто лучше, но это Окделл чувствует, что должен его защищать. И судя по тому, как всё чаще пересекаются их взгляды, и янтарные глаза мгновенно чернеют, а после - светлеют от злости разом до золотистого, Эстебан тоже это чувствует. Может быть,даже лучше его. Ричарду хочется подойти близко-близко, провести кончиком носа по шее, втягивая молоко, мед и мускус, провести руками по бокам, рисуя волнообразный контур. Хочется коснуться его, везде и всюду, особенно там, где Эстебан, слишком хороший, слишком правильный, слишком строгий к себе, чтобы позволять сам себя тешить, не касается. Разделить эту хрустальную ясность мысли с жаром тела, когда желание столь велико, но нежность - ещё больше, и благоговейный трепет сливается со страстью воедино, превращая каждый поцелуй - в молитвенное преклонение. Ричард уверен - родись Эстебан на несколько тысяч лет раньше, ему бы поклонялись, как святыне, целые народы. Но сейчас ему придется довольствоваться одним безумно влюбившимся в него герцогом.

***

- Нет... Создатель, нет! У Эстебана глаза горят слезами от обиды, когда он замечает на простыне капельки крови. Он так надеялся, что все его ощущения, его тяга, его зачарованность - лишь игра плоти, которой раньше не приходилось так долго быть рядом с другими юношами. Но это... Низ живота ноет, не больно, но жарко до одури. И тело горячее, чем следует, чем может быть у обычного человека, и кожа голодно жаждет прикосновений, нежась даже под тяжестью солнечного света. В кельи нет зеркала, но Эстебан знает, ведает, что сейчас его глаза горят пронзительно-желтым цветом, словно мерцая изнутри. Точно самородное надорское золото. Из горла, изгоняя панику, рвется хриплый смешок. Что ж, хорошо, что не лиловый, как спрутовый чернила - экзотично и красиво, но заметно сразу, такое не скроешь. А вот перепутать темный янтарь с золотом - достаточно легко. Зато теперь ясно, что говорилось под "очами в род" - Эстебан так остро ощущает свою принадлежность чему-то, кому-то, что подобная метка казалась закономерной. Колиньяр качает головой, мнёт нижнюю рубашку в кулаке, спешно её стягивая. У него пару раз из-за занятий борьбы шла носом кровь, так что, слуги не удивятся её наличию на белье, но... Но ему самому следует привести себя в порядок, подготовившись к долгому дню. Пока ещё не наступил подъём.

***

Купальни открыты и днем, и ночью. Благо, теплый источник, дающий всему монастырю воду, не требуется нагревать, что изрядно облегчает мышам труд за унарами. И в холодные зимние дни, по-быстрому окунуться в исходящую паром воду - единственный способ согреться и проснуться. Но Эстебан едва успевает упереться ладонями в стену, подставляя загривок теплым каплям, как его тело обдаёт жаром снова. В животе упруго ворочается, тонко выпрямляясь, безошибочно указуя, горячая струна живого золота. Когда он распахивает глаза, поворачиваясь, Эстебан мельком замечает золотые блики на влажном камне. - Прочь! Ричард стоит на месте, лишь инстинктивно уклонившись от баночки с душистым травяным мылом. Рука у Колиньяра тверда и точна, попал бы в голову точно, может быть, и вырубил. На что Эстебан, видимо, и рассчитывал. Не добившись успеха, Эстебан фыркает, выходя из потоков водопада. Короткие волосы облепили лицо, делая его тоньше и нежнее, но он безжалостно убрал их назад, открывая оскал. Он не смущён и не расстроен, просто зол, как и должно человеку, которому приходится спешно переделывать свои планы из-за нелепой случайности. А Ричард, в стыдливости прижав к нагой груди ком одежды, лишь выдыхает: - Как? Будь это кто другой - тот бы даже не заметил ничего. Из освещения - лишь чудом не погасший за ночь факел, да и Эстебан, хоть и отличен от многих по своей природе, обликом и поведением соответствует мужскому полу. У него есть всё, что должно быть у мужа. Другое дело, что есть не только это. Но Окделла ведёт то, что властвует над самим Эстебаном - магия. Магия, что древнее и сильнее их обоих, что теплится в костях и крови, поджигая душу. Такие, как Эстебан могли рождаться в любой семье, но никогда не связывали свои судьбы с простыми людьми. Магия, породившая их, отзывалась на магию, вызывая резонанс, но даже странно, что первым отреагировал и заметил именно Ричард, Литов потомок. Колиньяр, честно говоря, больше опасался того же Придда. А оказалось, что остерегаясь спрута, он нарвался на кабана... - Думаешь, сможешь использовать это, чтобы вытурить меня из Лаик? - хмыкает Эстебан, натягивая бельё даже не коснувшись полотна, чтобы стереть воду с тела. Ричард одновременно и благодарен ему за эту спешность, и зол от того, что ткань так и льнет к влажной коже, облепляя, подзуживая фантазию. Эстебан облизывает пересохшие губы. В купальне всегда влажно от пара, но ему жарко, ему мучительно жарко от тепла, что царит внутри него. Вся его суть жаждет прильнуть к Ричарду как можно ближе, но кроме плоти у него есть разум, и терять его Эстебан не собирается даже сейчас. Колиньяр подходит ближе, теснит его к стене, пока Ричард не упирается в камни лопатками. Они так близко, что темные градины чужих, вставших сосков при дыхании касаются его руки. Эстебан шипит, щурит светящиеся в полумраке, как у хищного зверя, глазища с чернильно-черными веточками густых слипшихся ресниц: - Так вот: это не поможет тебе. Я всё равно лучше всех вас, каждого, сильнее, быстрее и умнее. И ничто не помешает мне быть первым и дальше, понятно? Ничто! Всю свою жизнь он боролся, с собой и людьми за то, чтобы несмотря на его отличие, быть с ними. Если наравне невозможно - то выше, а не ниже. Эсператисты ни слова не говорили о таких, как он, но и без этого Эстебан отлично понимал, что те могли сказать, мол, его двойственная природа - двойной искус и грех. А значит, ему нужно прикладывать вдвое больше сил, чем остальным, чтобы быть именно собой, не страшась разоблачения и собственной слабости. Не боясь чужих слов. Ворон летает высоко, и плевать ему, как его называют - Закатной тварью или самим Леворуким. А ему, Эстебану Колиньяру, нужно взлететь ещё выше. Лишь так, заслугами и успехами, он может оправдать своё существование. Не только как диковиной игрушки или магического сокровища, но и как личности. Он дрожит. То ли от ярости, то ли от холода. Ричарду хочется положить ладонь на крутой изгиб бока, провести к бедру, успокаивая его, как норовистую, испуганную кобылку, прижать ближе, укрывая собой от мира. Но вместо этого он касается гладкой и влажной щеки. Все унары завидовали тому, насколько светло и чисто его лицо, гадая, начал ли тот бриться или ещё нет. Теперь же Ричард знает, что бритвенное лезвие никогда не коснется его щёки, а потому, самому касаться было ещё приятнее. Эстебан открывает рот, чтобы разразиться очередной гневной тирадой, и задыхается: Во взгляде Окделла нет ни сожаления, ни жалости, ничего из того, что он не раз видел во взгляде матери или отца - единственных, кто знал правду. Нет ни колкого огонька грядущей наживы, ни ровного блеска равнодушного презрения, ни намека на злобу, ярость или им подобное. Только полное тепла любование, детское удивление, даже трепет, и нежность, от которого всё нутро смыкается туже, испуская очередную кровавую струйку по бедру - очевидное доказательство того, как явно его природа реагирует на чужую суть, показывая свою готовность. Эстебан как никогда сильно ненавидит Ричарда за тот сумбур, что тот создаёт в его душе и голове при каждой их встрече. Ричард берет его другую руку в свою, гладит большим пальцем, поднимая выше, целует кончики пальцев благоговейно, даже робко. Но вместе с тем, в его глазах зажигается решимость. - Я никому не скажу, клянусь Создателем. - Клялся бы честью - ещё бы мог солгать и оправдаться перед собой, но так... нет, у него просто нет иного выбора, он не может... ... Он просто не может быть Эстебану врагом снова. Ричард выскальзывает из захвата, на секунду став настолько близко, что от этого, от прикосновения тела к телу, стонут они оба. И свой враз потемневший, горячий взгляд Ричард отводит первый, облизывая губы, но подходя снова, накрывая плечи Эстебана полотном. Гладит, вытирая легонько, собирая воду, нежно-нежно, лишь молит шёпотом: - Просто... будь осторожен, хорошо? Эстебан больше не злится. Он растерян, а Ричард, наоборот, чувствует себя спокойным, как никогда в жизни. Ему приходится приподняться на цыпочках, чтобы коснуться губами лба Эстебана, но это того стоит. Тот стоит любых усилий.

***

Растерянный и теплый золотой взгляд Эстебана, оставленного им в купальне, греет Ричарду душу. Незыблемая правильность всего, и произошедшего, и чувствующегося до сих пор, со временем лишь крепнет. Да, у него есть множество вопросов к Эстебану, но... Но нужны ли ему ответы? Ричард впервые в жизни ощущает в себе столько уверенности и сил, столько веры. Не во что-то далекое и эфемерное, а в самого себя. Он впервые дал клятву, полностью осознавая, что собирается её сдержать. Не только потому, что это его долг, как Человека Чести и дворянина, а потому что он хочет этого.

***

В исповедальню Эстебан влетает, шумно захлопывая дверь в часовню перед самым носом Окделла, еле сдерживая рык. Унар Ричард нашел себе новую забаву - всюду следовать за унаром Эстебаном хвостиком, смотря на него как брошенный щенок, при любой попытке прогнать. Он окончательно перестал обращать внимание на нападки в свою сторону, но едва ли не рычит, стоит кому-то просто неодобрительно посмотреть в сторону Колиньяра. Эстебан уже пытался и отпугнуть его, и отогнать, но Ричард лишь смотрит на него и улыбается так светло, что Колиньяр чувствует себя полудурком(потому что у него мозги ещё сохранились, в отличии от Окделла-дурака). Он понятия не имеет, как возникшая между нами связь влияет на герцога, но, судя по всему, силы она не потеряла, просто эффект проявлялся иначе. Быстро кивнув, приложив к губам костяшки, Эстебан замер, переводя дух. Отец Герман вздохнул за тонким решетчатым окошком, тоже не начиная разговор. В гулкой тишине им обоим отчетливо было слышно, как горестно вздохнувший Окделл за толстой дверью, сполз по ней вниз, усевшись в ожидании прямо на полу. - Ничего не хотите рассказать, унар Эстебан? - кротко осведомился клирик. Но Эстебан лишь фыркнул. Сказать хотелось о многом. Например о том, как он с нарастающим ужасом ждал, каждый день ощупывая себя, изменения тела в женскую сторону. Природа его была столь пластична, что пожелай этого Ричард, Эстебана через короткий для вечности срок в один-два месяца будет не отличить от девы. Однако, кроме цвета глаз, и очередного кровотечения, быстро завершившегося после встречи с Окделлом в купальне, никаких изменений не было. Это и успокаивало, и тревожило. Видимо, потому, что изменения происходили не с Эстебаном, а с Ричардом, из свирепого вепря, ненавидящего "навозников", ставшего для него преданным защитником. Эстебан, да и остальные, до сих пор помнили, как тот попросту одним рывком свернул шею слуге, душившего Колиньяра. Сам Эстебан задел мышь, потому что почувствовал в нём угрозу для Ричарда, а в итоге пришлось спасать его самого. Или о том, что он места себе не находит, стоит подумать о дне Святого Фабиана. В Лаик они, хоть и не вместе, но рядом, но что будет после? С каждым днём Эстебан всё четче осознавал, что если так случится, и Окделл не останется в Олларии, то Колиньяр, вместо клятвы своему сеньору, принесёт её Ричарду, встав на колени перед ним, станет его оруженосцем. Однако, всё это, он не то, что духовнику, а даже отцу, в ответном письме, где должен был пояснить, что же произошло во время игры, сказать не смог. Поэтому, Эстебан лишь внове помотал головой, одними губами шепча покаянную молитву. Он не был особо верующим, и не мог им быть, будучи живым доказательством древних сказаний и верований, но находил в некоторых вещах, тех же ритуалах и молебнах, если не утешение, то передышку. Поняв, что юноша не станет говорить, отец Герман произнёс сам: - Что ж, тогда расскажу я. В союзе Гоха, младшего сына Роха, властителя Земли, и Гарелли, дочери владыки Ветра Вентоха, родилось трое: сын, ставший отцом всех, кто ныне несёт себе титул его сыновей, дочь - прародительница матерей, и чадо, что по природе, по воле своей, могло быть как сыном, так и дочерью... Эстебан чувствовал, как обращается в камень. Знакомые с детства строки, звучавшие с чужих уст, слышались смертным приговором. - От Земли унаследовав благородство и плодовитость, а от Ветра - изменчивость и красоту, по силе это дитя ничем не уступало наследникам стихий. И, узнав о том, какой грех совершили их родители, Первородные пустились в погоню за их семьёй. Дабы спасти своих родных, чадо добровольно отстало, отдав себя в руки внуков Кабиоха, поклявшись, что ни один из его-её собственных потомков, и иные подобные, никогда не пойдут против наследников стихий, наоборот, будут им подмогой и опорой. Отче перевел дух, и завершил, облизав губы: - Имени этого ребёнка не сохранилось, но среди сыновей Гоха они носят прозвище "луны" из-за невероятной изменчивости, точно у небесного тела. И в память о жертве, что сделал их пращур, гохханы так чтят луну и месяц, одновременно их стыдясь. Эстебан моргнул, выдыхая. Такого завершения легенды он не знал, в принесенном нянюшкой трактате та лишь упоминалась, делая больший упор на природе самого явления и проявления его в носителе. - Почему вы... - С ранних лет я увлекался трудами Аврелия Колиньярского. - Пояснил, не давая закончить вопрос, отец Герман. - И какого же было моё удивление, когда кроме знаменитой "Полемики" и иных богословных трактатов, я нашёл учение о легендах и верованиях гоганов, тем более, на столь... неоднозначную, но близкую мне тему. Эстебан повернул голову, заново вглядываясь в лицо духовника. Отец Герман, несомненно, был мужчиной, но... Его глаза на секунду согласно вспыхнули тускло-серым светом, в одно мгновение снова меняя цвет и кротко опускаясь долу. Однако... - Я находил родство с ним, и меня всегда интересовало, почему первенец герцогского рода не унаследовал титул, а покорно отдал его малолетнему брату, став сначала при нём регентом, а после окончательно уйдя в монастырь. - Усмехнулся клирик, едва слышно, но мерно перебирая бусины четок. - А затем... затем всё понял сам. И даже хотел поступить так же, но... не успел. Ранее об этом Эстебан не задумывался, но... Но ведь книга же как-то оказалась в их родовой библиотеке, верно? - Но как вы поняли, что я?.. - он снова замолчал, поймав взгляд отца Германа - самую чуточку веселый, но по-материнский мягкий и чуткий. - У вас красивые глаза, унар Эстебан. Слишком красивые, особенно с новым цветом. Да и поведение унара Ричарда... очень характерно. Эстебан выдыхает, устало трет рукой лицо. - И долго он так будет? - Всегда. - легко и светло, самую чуточку насмешливо, отзывается священник. Эстебан прячет ужас за восхищением от того, как просто даётся это слово отцу Герману. - Нам никуда не деться от своей судьбы. Но только от нас зависит, кем мы с ней друг-другу будем.

***

Предсказание отца Германа, впрочем, не сбылось: Окделл не оставил свои чудачества, но умудрился стать ещё страннее. Подчас, он замирал, прикрыв глаза, словно вслушиваясь во что-то, лишь ему слышимое. Не раз и не два Эстебан замечал, как он вёл кончиками пальцев по камням кладки, точно гладил верную гончую. Не раз и не два, Эстебан чувствовал, как камни пульсировали теплом, отдаваясь легким гулом в костях, когда он сам касался их в том же месте. Потому, привыкший замечать и отмечать все эти странности, Колиньяр первым заметил неладное. А именно то, что пол трясся. Это можно было бы списать на нервную дрожь от тяжести мушкета в руках, передавшуюся ногам, но уж слишком знакомый ритм это имело. Точь-в-точь хриплое дыхание злого, как кот, герцога, перед носом которого Арамона вёл печаткой Сузы-Музы. В одну секунду дрожь стало сильнее, почва начала уходить из-под ног, глухо ворча, а глаза Ричарда - чернеть, не только радужкой, но и склерой. Эстебан рванул вперёд, хватая капитана за загривок. Из-под обломков свода, чуть не рухнувших на дурную кудрявую голову, Арамону выдергивали в четыре руки: две Эстебана и по одной от споро сообразивших его задумку Северина и Манрика - не зря столько усилий на тренировках для слаженности приложили. И пока капитан очумело разевал рот, стряхивая с кудрей каменную крошку, Эстебан, парой слов успокоив и построив прибежавших на шум слуг, отправил нескольких проверять свод крыши, ещё на пару, самых крепких с виду, оставил Арамону, приказав отнести его к лекарю, чтобы тот проверил, не пострадал ли капитан, а другим велел забрать мушкеты и развести унаров по комнатам вместе с трапезой. Когда удивленные не меньше его юноши начали расходиться вслед за мышами, Эстебан прихватил за локоть Окделла, и, незаметно для других с подвывертом провернул два пальца у виска. Недоуменный и испуганный взгляд Ричарда быстро сменился виноватым пониманием, и он покорно кивнул, безмолвно обещая, что этого больше не повторится.

***

За всеобщим изумлением и испугом, в ночь накануне Фабианова дня, унары остались одни, даже не запертые в кельях - Арамона, быстро вернувшись от лекаря к себе, отдавал хвалу Создателю о своём спасении алкоголем, а мыши самостоятельно, без приказа, на то не додумались и не решились. Эстебан пытался, но заснуть не получалось. Его тревожила недосказанность, неоднозначность положения - и своего, и Ричарда. После встречи в купальне им выпадало несколько случаев, чтобы поговорить, но Колиньяр сторонился этого и сбегал от Ричарда при любой возможности. Но сейчас... поговорить нужно было. Жизненно необходимо. Повелитель Скал... Кто бы мог подумать, что ему удастся убедиться наяву в том, что этот титул значит! Как и в том, что сказания из книги не пустые слова. Скоро, очень скоро, как только слухи среди мышей выйдут за пределы Лаик, люди поймут, что Ричард Окделл раскрыл в себе силы крови. Потому что просто так булыжники с потолка не падают. Даже в Лаик, даже на капитана Арамону. И тогда Ричарда захотят использовать в своих целях другие. Больше, чем успели ввязать его уже. Эстебан почувствовал, как дрожит его верхняя губа, готовая обнажить зубы в оскале - за полгода успев привыкнуть к мысли о собственной принадлежности кому-то, он не мог позволить, чтобы его судьба принадлежал кому-то ещё, кроме него. Колиньяр уже пару раз поймал себя на мысли о том, что даже с Талигом и службой ему, делить Ричарда не очень-то и хотелось. Дверь тихонько скрипит, и Эстебан, сидящий на кровати, переводит взгляд. Из темноты, к полоске льющегося из окна света, выходит Ричард. Улыбается неловко и светло, робким счастьем озаряя крохотную клетушку. - Эс... Эстебан обрывает его выдохом, ерзает, отсаживаясь ближе к стене, уступая место. Ричард смотрит на это, а после аккуратно опускается. На колени перед ним, на пол, обнимая за талию, притягивая к себе, бодая живот макушкой и бормоча в бедро: - Прости. Прости-прости-прости, я... Эстебан замирает, прерывисто выдыхая, но после плавно опускает ладони на чужие плечи и голову, успокаивающе поглаживая. Свершилось. Один из них на коленях перед другим. Юноша мягко перебирает темно-русые пряди, отводя их от лица Ричарда. Но тот лишь крепче сжимает, притягивая Эстебана к себе, продолжая невнятно бормотать. До Эстебана, запоздало, но всё же доходит, в чем тот кается: Из-за злости Ричарда, из его желания наказать Арамону, Эстебан тоже мог пострадать. Но Колиньяр его не винит - сам дурак, полез. Спасатель... Нет, не винит, а потому, сгибается, и, обхватив чужую голову руками, приподнимая, целует Ричарда в макушку. Тот замирает, наконец-то прекращая лепетать, и поднимает лицо, восторженно выдыхая. Эстебан смотрит на него, и мягкое, текучее золото заставляет его глаза мерцать медовыми звездами. И улыбка у него, светла и нежна, похожа на ту, что он видел на некоторых, особо прекрасных иконах Святой Октавии. Тех самых, от взгляда на которые светлело лицо даже у вечно недовольной матери, и та, прекратив брезгливо пожимать губы, преклоняла колени в молитве. - Таш... Тихо, Ричард. Всё хорошо, я не виню тебя. - Эстебан за плечи тянет его на себя, усаживая рядом так, что их бедра соприкасаются сквозь тоненькое одеяло, и юноши тихо млеют, краснея, наконец-то осознавая своё положение: один - в одних штанах, второй - в тонкой, почти прозрачной, нижней сорочке. Ладонь Эстебана скользит по руке Ричарда, почти такой же горячей, как его собственная, с легкой пленочкой испарины, спускается к кисти, с горестным укором выдыхая, смотря на темно-розовый от крови бинт. - Ты говорил мне быть осторожнее, но сам себя не бережешь. - Ричард виновато тупит взор, но тут же ахает, раскрывая глаза больше прежнего - Эстебан касается губами кончиков пальцев, целуя каждый. Так бережно, что эта нежность прорывается даже сквозь ноющую боль, точно золотистый свет от его глаз, пробившись сквозь сомкнутые ресницы, оседает на их коже. Ричард трется щекой о веснушчатое, оголенное из-за перекошенного ворота плечо, вопросительно смотря. Можно, можно? Он ведь тоже так хочет его коснуться!.. - Иди ко мне... Трудно разобрать, кто из них это произносит, но каждый следует приказу, льнет, крепче цепляясь в другого. Эстебан впивается пальцами в широкую спину Ричарда, тихонько хихикая, когда герцог переходит с плеча на шею губами, мажет, трется кончиком носа за ухом щекотно, ластясь. Одеяло сбивается с краю, когда они аккуратно, сквозь смешки и легкие, игривые поцелуи, раздеваются в три руки. Эстебан расстегивает пуговичку за пуговичкой, мягко отводя в сторону ладони шумно сопящего Ричарда, не знающего, куда деть руки, за что держаться, когда так сладко кружится голова. Куда-то в сторону летят сначала чулки, затем и штаны с кальсонами. И Ричард, нагой и горячий, хватает Эстебана за плечи, прижимая к себе и целуя. Пытается в губы, но Колиньяр, лукаво щуря желто-золотые, нежно-хищные, голодные очи, дергается в последнюю секунду и губы клюют его куда-то в подбородок, а сам Ричард, пережив очередное головокружение, понимает, что лежит спиной на кровати, а Эстебан нависает над ним, стоя на коленях расставленных по бокам от его бедер. Стягивает, взявшись за загривок, сорочку через голову. Тонкий, полупрозрачный, отдающий в полумраке сизым батист скользит по телу молоком, долго-долго, так, что Ричард успевает несколько раз нетерпеливо сглотнуть, особенно когда его взгляд спускается ниже. Головка фаллоса Эстебана, влажная, облепленная тканью, розовеет даже сквозь неё, привлекая внимание. Крупная, но очень тонко вылепленная самой природой, будоражит Ричарда, притираясь к его собственному естеству. И когда ткань исчезает, они соприкасаются напрямую, трутся. Только... Разве не..? Эстебан замирает под пристальным, тяжелым и горячим взглядом, лишь выпрямляясь строже, позволяя себя рассматривать. Он знает, о чем Ричард думает, чувствует, как застревают его очи на каждой, почти незаметной, но такой очевидной, отличной, детали. И, поджав губы, эпинеец жаждет вердикта. Но вместо приговора, Ричард улыбается. Приподнимается, опираясь на локоть раненой руки, нежит кончиками пальцев островатую скулу и гладкую щеку, смягчает линию ярких, измученных думами уст, мягко лепит ямочку волевого подбородка, чертя челюсть, спускаясь ниже. Трет под небольшим, но четким кадыком, поглаживая всей ладонью шею, не давя, но прижимая вплотную, трет ключицы, пока пальцы не смыкаются щепотью под крохотной скрытой под кожей лирой. Подушечка большого скользит по грудине, выводит мягко прямую, как клинок, линию, тем временем лаская четырьмя другими одну из грудей. Чуть мягче привычных мышц, всё ещё четкая в контурах, самую каплю припухлая, но это наверное можно понять только так, как удалось самому Ричарду - на ощупь. Эстебан прерывисто втягивает в себя воздух с тихим оханьем, когда ладонь останавливается над сердцем и между пальцев оказывается крупный, набухший от жара желания сосок. Ричард бережно, даже нежно, смыкает его между фаланг, трёт, наблюдает, учится делать так, чтобы его возлюбленного выгибало от наслаждения при каждом движении. Эстебан приподнимается, льнет к ладони, накрывая собственной, сжимая крепче, стонет в голос. И Ричард стонет в ответ, чувствуя, как головка собственного члена сначала скользит вдоль ствола чужого, пока не упирается в гладкий безволосый лобок,сползая уже по нему, ниже и ниже, пока головка не теряет опору, проскальзывая чуть дальше, а Эстебан не опускается обратно зажимая собой. Замирают оба. Эстебан облизывает губы, хрипло шепча. - Ты хочешь... - Нет... - выдыхает Ричард бездумно, но честно. У него в глазах темнеет от влажного жара, от мягкой тесноты, от осознание, что именно он ощущает. - Я хочу, но... Я не имею права так подставлять тебя. И пока на твоих запястьях, - Ричард берёт руки Эстебана в свои, целуя под ладонями, прямо по рисунку сизых венок. - Не окажутся мои браслеты, я не покушусь на твою честь. - Ричард... - Колиньяр мягко выдыхает, наклоняясь над ним сам и целуя в лоб. - Мужчина не может носить браслеты от другого мужчины. - Но ты - не только мужчина. - удивительно просто, но так искренне отвечает Окделл, и золото в чужих глазах разгорается сильнее. Эстебан вздрагивает от догадки - он всегда думал о себе и своей природе как об ограничении, но что, если всё наоборот? Что, если его не сдерживают границы пола, что он может сам выбирать, кем ему быть и каким, сочетая в себе лучшее от обоих? Что не может женщина, что не позволено мужчине - всё это ему подвластно и доступно. Эстебан сгибается над Ричардом, обнимая его за шею. Целует виски, глаза и скулы, выгибается, ложась на него. Мягко переворачивает их набок, устраивая удобнее, чуть отдаляется, рассматривая надорца. Ричард подрагивает, мелко-мелко. Лезет, губы облизывает, чернее глаз - лишь полночь. Эстебан тоже чувствует, как его трясёт, опускает взгляд и руку ниже, касаясь сначала бедра Ричарда, а после - и его члена. Потирает, перекатывая в горсти мягко аккуратную мошонку, трет двумя пальцами промежность за ней, пока Ричард поскуливает в его ключицу, лижет по-звериному, мажет семенем по животу. Эстебан снова целует его в лоб, в макушку, смещая руку выше, обхватывая ствол кольцом. На пробу, примериваясь, пару раз ведёт от основания к головке, одновременно поднимая и отводя вбок собственную ногу, и, сомкнув их бедра, тянет, удерживая пальцы под головкой, укладывая член на собственное бедро, тут же накрывая второй ногой. Всё ещё держит, направляя, аккуратно, проверяя. Ричард тихонько и сипло воет, елозит губами по чужой коже, чувствуя, как туго его обхватывают мягкие, нежные и одурительно горячие влажные складки. За естеством Эстебана и небольшой, вплотную прижавшейся основанию мошонке, почти незаметные, скрытые, потаенные. И такие приятные. Он тянется вперёд, вплотную, так, что прижимает животом член Эстебана к его собственному, и тот сипло, коротко рычит. Ричард ухмыляется, и тут же стонет, опуская ладонь на его головку. Ведет по кругу, смыкая кулак плотнее, одновременно подаваясь тазом назад, выскальзывая из мягкого плена, пока между чужими бедрами не показывается краешек головки. И назад, туда, где жар, где влага и такая приятная, шелково-скользкая теснота. И ещё, и ещё раз! Эстебан дышит коротко и резко, в такт толчкам, смыкает губы на шее, вылизывая кожу. Пальцами вцепившись в бедро Ричарда, тянет его на себя, всё ближе, всё быстрее и резче, туже смыкает бедра, чувствуя, как каждое движение задевает кончик набухшего, упруго-чуткого похотника, как сладко немеет и тает, сжимается и стекает всё внутри него. Он давит основанием ладони на собственный лобок, делая всё ещё плотнее и туже. Каждый раз, когда Ричард движется вперёд, упираясь выскользнувшей между бедрами головкой под ягодицами, он задевает набухшие от желания лепестки его лона, проходя по самому краешку, так близко, насколько это вообще возможно без проникновения. Эстебан мычит, посасывая верхнюю губу Ричарда, едва удерживаясь от того, чтобы не насадиться на него, закрепляя намертво то, что уже есть между ними, потом и кровью, душою и плотью. Он медленно, но верно теряет разум, и магия копится в кончиках пальцев, поднимаясь откуда-то из самой глубины его природы, расвечивая вены золотом изнутри, заставляя кожу мерцать и посылая искры, щекотно скользящие по мокрым от испарины телам. Ричард жмурится до слез, чувствуя, как жару внутри становится тесно, и спешно выскальзывает снова, направляет вверх, смыкая в ладони оба, как может: не очень тесно, неплотно, но близко, трется, мнёт обе головке в кулаке, пока, несколько мгновений спустя, не чувствует, как в свод ладони упруго ударяются две пахнущие мускусом струйки. Тяжело дыша, Ричард кое-как отстраняется, еле удерживаясь от того, чтобы упасть на Эстебана и разлепляет глаза. Его начавший обмякать клинок выпускает ещё несколько капель, постыдно, заинтересованно дергаясь снова от представшего пред ними зрелища: тело Эстебана раз за разом накрывает мелкая, пульсирующая дрожь отголосков удовольствия. Мерцание кожи мягко стихает, оставаясь лишь в бликах полупрозрачного смешанного семени, густыми каплями и мазками исчертивших весь лобок, бедра и низ живота. Его сокровище шумно дышит раскрытыми, заяющими алым губами, и в широко распахнутых глазах беснуются светлые молнии, точно солнечные жилы в толще воды. Ричард беспомощно и тонко скулит, заново обнимая Эстебана, сжимаясь в клубочек, ведет кончиком носа по его грудине, губами ведёт, лицо пряча. Его плечи вслед за руками накрывает тонкое одеяло, защищая и сохраняя остатки тепла. Эстебан запрокидывает на его талию ногу, прижимая к себе вплотную, пока Ричард успокаивается в его руках. Так хорошо, так тепло и правильно ему даже в детстве, в материнских объятьях и отцовских руках не было, и сон приходит быстро, глубокий и мерный. А Эстебан в который раз прикасается к русым вихрам на макушке, гладит шею и спину, усмиряя и оберегая, и, беззвучно выдохнув, смыкает глаза под Ричардово сопение. Утро Фабианова дня будет неловким, спешным, смущенным и бесконечно счастливым.