6 мая 2025

Баки растянулся на диване — попытался во весь рост, но не получилось, он был слишком коротким, и ноги неудобно свисали с подлокотников, а носками он дотягивался до стены. Они остановились в Старчево, крохотном городке недалеко от Белграда, — тут у Гельмута был маленький одноэтажный двухкомнатный дом, в котором зимой должно быть очень холодно. Но сейчас было хорошо, тихо, дом стоял в самом конце улицы на окраине, и не проезжало за окном никаких машин, не ходило людей. Их было слышно иногда, достаточно вдалеке, чтобы они не тревожили. Все в этом доме указывало на то, что строили и не делали ремонта в нем со времен социалистической Югославии, социализмом здесь дышало все: от пыльных ковров на стене до застеленного ковром дивана, до сервиза, выставленного напоказ в маленьком серванте с прозрачными стеклянными дверцами, до тумбы под телевизор характерного блестящего темного под древесину цвета. Единственной новой вещью тут был телевизор — из того, что Баки успел узнать о мире, похож он был на образец начала двухтысячных, маленькая серая коробка. Смутно знакомая по памяти Солдата почти советская обстановка баюкала. Баки зевнул, потянулся, хрустнул суставами. Спрятаться от всего мира вот так и никуда не бежать было хорошо, ему это очень было нужно. Он слушал, как Гельмут возится на кухне, потягивал носом запах жареной картошки, и лениво предвкушал перекус. По телевизору шли местные новости. Баки по-сербски не понимал, угадывал отдельные слова, похожие своими корнями на русские, и не вникать ему даже нравилось, стоило наслаждаться, пока Гельмут был на кухне. Он говорил, что сербский очень похож на соковийский, так что он легко понимал почти все — и бессовестно начинал переводить для Баки, даже когда тот просил перестать. Гельмут выплыл из кухни минут через десять — домашний, теплый, с растрепанными волосами и щетиной, уже трансформирующейся в бороду — и позвал его есть, и Баки застонал, потому что вставать не хотелось. «Давай тут, есть же журнальный…» — «Никакой еды в непредназначенном для этого месте, Джеймс», и Баки засопел, но сдался и ушел за ним на кухню. Кухня была крохотной, тесной, жутко неудобной, а на маленьком столике едва помещались две тарелки и чашки. Баки смотрел на унылые кружевные занавески и унылый пейзаж за окном, крапал дождь, небо покрывали тяжелые тучи, и иррационально хотелось выйти в этот дождь, меся кроссовками грязь, чтобы можно было там продрогнуть и вернуться в теплый дом… После еды Гельмут прибрался под наблюдением Баки, а потом они вдвоем вернулись в комнату и устроились на диване. Гельмут взялся за пульт, а Баки, разморенный обедом и спокойствием, подтащил его к себе поближе, обнимая и притираясь носом к шее. Гельмут под ладонями почему-то казался напряженным. — Хель? Давай просто полежим? — мурлыкнул Баки, слушая, как он листает каналы. Гельмут повел плечом, остановился на каком-то канале и закаменел. — А, — выдохнул он, и Баки поднял голову, взглянув в телевизор, и внутри неприятно липко сжалось, когда он понял, о чем идет речь. — Сегодня ровно десять лет. Баки выпрямился. Гельмут заметно посерел в лице. По телевизору шла передача о событиях десятилетней давности. Баки тогда прятался в Румынии и слышал обо всем этом в новостях, а еще через год все это аукнулось им всем. Баки покосился на усталое несчастное лицо Гельмута — этот человек умудрился в одиночку развалить Мстителей и поуправлять Солдатом, а теперь сидел с этим Солдатом на старом диване в маленьком доме где-то в Сербии и выглядел так, будто сейчас развалится. — Хель? — Баки потянулся к нему и накрыл живой рукой ледяную ладонь, сжимающую пульт. По телевизору ведущая («…она работала на наших новостях…») находилась у мемориала, у которого Баки, казалось, в прошлой жизни разыграл перед Земо маленький спектакль, обещая его застрелить, и по-сербски рассказывала что-то. Гельмут сосредоточенно слушал, сгорбившись, согнувшись и уперевшись локтями себе в колени. Лицо его сделалось пустым, только в глубине живых глаз лихорадочно заблестело. Баки знал это выражение, Гельмут всегда начинал выглядеть так, когда уходил в себя и пытался спрятаться, засунуть то, что чувствует, так глубоко, чтобы никто не смог достать и увидеть. Гельмут тогда, у мемориала (целых два года прошло, с ума сойти) выглядел спокойным, но Баки навсегда запомнил разочарование в его глазах, когда оказалось, что выстрела не будет, и что никто не собирается на самом деле отнимать его жизнь. Картинка с ведущей пропала — вместо нее показали город в горах, типичный восточно-европейский балканский город, до боли похожий на Белград, Любляну, Сараево или Подгорицу, и подпись была в углу экрана «Нови Град, 5. маја 2015». Баки тянуло предложить переключить, но он молчал. Гельмут почти не дышал. Когда кадры сменились на запись поднятого в воздух города, а дата сменилась на «6. маjа 2015», Гельмут подавился воздухом, уронил пульт на пол и резко встал, побледнев еще сильнее. — Мне надо умыться, — сказал он неразборчиво и ушел из комнаты. Баки поднял пульт и три долгих минуты сидел недвижимо, смотря на хроники происходившего. На нескольких кадрах засветился Стив, в воздухе мелькнул Старк, и Баки взяло глухой злобой. Он подумал о людях, оказавшихся под завалами, подумал, что повезло тем, кто сразу погиб от травм, подумал о том, как Гельмут был там и как он нашел всю свою семью мертвой. «А Мстители просто вернулись домой…». А у людей, тех, кто остался жив после того дня, не осталось больше страны. Баки выключил телевизор, прислушался — в ванной лилась вода. Тогда он встал и неслышно скользнул к ней, приоткрыл дверь в эту крошечную комнатушку, куда едва втиснулась ванна, раковина и унитаз. Гельмут стоял к нему спиной, сгорбившись, уперевшись в раковину руками, и тяжело дышал. Вода капала с его волос и пальцев. Баки видно было его лицо в зеркале — серое, лишенное всяких красок, страдальчески сведенные к переносице брови, хмурая складка между ними, приоткрытые губы. С них тоже капало. — Гельмут, — позвал Джеймс мягко, обозначая свое присутствие, и Гельмут разом немного вытянулся и перестал так сильно сгибаться, посмотрел на него через зеркало (глаза были черные-черные, глянцевые) и сказал: — Я в порядке, Джеймс. Потом он подавился воздухом и его вырвало, а Баки под надрывный кашель и спазматично вздрагивающую спину подумал, что обратить постоянные лекции Гельмута о пользе выражения чувств против него же не помешает — но потом. Гельмут согнулся над раковиной, заметно дрожа всем телом, тряхнул головой и торопливо поплескал себе водой в лицо, снова намочил волосы, прополоскал рот, лихорадочными движениями обмыл раковину. Баки сдвинулся с места, ему хватило шага, чтобы преодолеть расстояние между ними, и он положил тяжелую ладонь Гельмуту между лопаток, чувствуя судорожно сведенные мышцы. Гельмут стоял, опустив голову, снова держась за раковину скользкими ладонями. Они помолчали. Баки соображал, что он может сказать, понимая, что говорить нечего. Десять лет назад Гельмут и еще почти пять миллионов человек лишились страны, в Нови Граде погибло восемьдесят процентов населения — из них только треть непосредственно во время событий, все остальные умирали под образовавшимися завалами и руинами, на расчистку которых потребовались месяцы. Баки погладил Гельмута по спине вверх-вниз, и тот долго сипло вздохнул. — Я не в порядке, Джеймс, — признал он шепотом. Признание очевидного вслух далось ему тяжело. — Я знаю. Гельмут разлепил веки, посмотрел на него через зеркало, снова включил воду и умылся еще раз, выпрямился, зачесал мокрые волосы назад и нервными движениями отряхнул руки от капель, теперь избегая смотреть на Баки, как будто ему было стыдно за жрущие изнутри эмоции. — Иди сюда, — позвал Баки и потянул его к себе за плечи. Гельмут развернулся, но без энтузиазма, смотря куда-то мимо Баки, вниз и вбок. Глаза, переполненные водой, приобрели странное загнанное выражение. Баки придержал его, а Гельмут, качнувшись, оперся поясницей на раковину. — Гельмут, посмотри на меня? Гельмут его как будто не услышал. Баки узнавал этот взгляд в одну точку, дрожь и лихорадочное тяжелеющее дыхание. Он сам вел себя так же, когда его накрывало дереализацией. Когда Баки было плохо, Гельмут умудрялся управляться с этим очень легко. Сам с собой же он справляться не умел — и Баки тоже не знал, что делать. Возможно, дело было в том, что их пугали разные вещи: Баки накрывало тревогой от мысли, что он может быть в крио-камере или вообще мертв, а это все сон, и он очнется на операционном столе; Гельмута же мучило виной за то, что он жив. — Хель, — Баки взял его лицо в ладони и ощутимо сжал, поднимая голову. — Хель, посмотри на меня. Скажи, какой сейчас год? — Гельмут всегда задавал ему этот вопрос, когда Баки терялся в воспоминаниях. — Две тысячи двадцать пятый, — ответил тот медленно, фокусируя на Баки взгляд. Баки кивнул, не зная, что делать теперь, и стер большим пальцев влагу у Гельмута под глазом. — Ты помнишь, что ты мне всегда говоришь? — спросил Баки, вынуждая его сосредоточиться еще больше. Гельмут нахмурился, но теперь иначе, задумчиво, пытаясь понять, о чем речь. Баки тогда подсказал: — Что если ощущение такое, будто ты заперт в своей голове, не нужно заталкивать себя еще глубже. Гельмут посмотрел на него испуганно и обиженно, поджал дрожащие губы, посмотрел вбок и зло стер набежавшие слезы со щек. А потом опустил плечи, выдохнул досадливо, шепотом, признавая поражение: — Jебаны… Баки успел сжать его за плечи и привлечь к себе ближе, позволяя схватиться за него и ткнуться ему в шею. Он обхватил Гельмута поперек спины железной рукой, а живую положил ему на затылок, чувствуя, как его сведенные пальцы вцепились в футболку Баки, сминая ткань до треска. Гельмута таким было видеть дико. Баки не знал, что делать, мог только держать его, мог гладить его по голове, слушая судорожное дыхание и сорванные истеричные всхлипы. Мог быть рядом, а больше ничего не мог — сказать чего-то правильного успокаивающего он не умел. Это Гельмут всегда с легкостью находил нужные слова и знал, как успокоить. Баки чувствовал себя совсем беспомощным, пока Гельмут разваливался в его руках, давясь воздухом и памятью. Десять лет — это долго, но такие вещи, наверное, даже не мутнеют в памяти. — Пойдем ляжем? — предложил Баки шепотом, прижимаясь губами к холодному виску Гельмута. Тот цеплялся за него так, как будто иначе утонет, и пытался быть тише, но звуки вырывались из сдавленной груди, из горла — страшные животные отчаянные звуки, скулеж и почти лай. У Баки внутри сжималось в липкий ком. — Ляжем, и ты поплачешь в меня пару часов. Гельмут не сдвинулся с места, и Баки тогда пригрозил: — Могу отнести тебя на руках. Гельмут выдохнул и медленно отстранился от него, не поднимая лица. Баки мазнул губами по его лбу и, все еще придерживая Гельмута за плечи, отвел в спальню, где тоже были ковры на стенах и скрипучая кровать-полуторка. Они легли. Баки обнял Гельмута тесно, крепко, позволяя ткнуться себе в грудь, обернулся вокруг него, пытаясь защитить и не давая развалиться окончательно, и какое-то время Гельмут только молча тяжело дышал, а потом опять сорвался, и Баки вспомнил, как он относился сам к себе во время своих таких приступов — куда более частых, чем у Гельмута, который способен держать все в себе десятилетиями. На себя Баки обыкновенно злился, просто ненавидел то, что с ним происходит. И теперь он понимал, что Гельмут, наверное, чувствует к себе то же самое. Почему-то доброту и понимание куда проще проявлять не к себе, а к кому-то еще. Баки свел брови к переносице и зарылся носом Гельмуту в волосы, глубоко вдыхая запах стыда и боли, позволяя выплескивать все прятавшееся внутри десять лет. Поздно вечером, перестав вздрагивать и давиться слезами, Гельмут, все еще избегая его взгляда, ровным голосом будет извиняться за «неподобающую эмоциональную вспышку», а Баки будет недовольно на него за это смотреть, будет брать его лицо в ладони и говорить, чтобы он не смел извиняться за то, что ему больно, и Гельмут только тогда посмотрит на него красными воспаленными глазами и ничего сказать против не сможет. А завтра настанет седьмое мая, а потом восьмое, и девятое, и десятое, и потом будет июнь, и июль, и потом будет две тысячи двадцать шестой год, и там, в этом две тысячи двадцать шестом году будет новое шестое мая, будет одиннадцать лет со дня, когда рухнул чей-то мир, а солнце почему-то продолжило движение по небу. Сейчас же, шестого мая две тысячи двадцать пятого Баки сказал: — Я выслушаю, если тебе есть, что сказать. Гельмут неловко мотнул головой и неразборчиво ответил: — Я не хочу говорить. — Ладно, — Баки пригладил волосы на его затылке. Они высыхали и начинали виться. — Тогда я просто тут. С тобой. Хорошо? Гельмут помолчал, потом, переждав еще один накативший приступ-рыдание, шепотом сказал: — Декују, Джеjмсе.