Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1937 Гермиона Грейнджер оказалась книжным червём, и это было нечто большее, чем простая метафора. У неё был непомерный аппетит к литературе. Она была тонкокожей (хотя каждый ребёнок, кто не прошёл через Школу Жизненных Уроков приюта Вула, попадал под эту категорию) и хрупкой (качество, которое Том причислил к слабостям), и она чувствовала себя гораздо лучше в затхлых, тёмных помещениях, чем снаружи под солнечными лучами. И она залезла к нему под кожу, как болезнь, инфицируя его своими заразительными Мнениями. У неё был свой взгляд на всё, она, не колеблясь, им делилась и, к отвращению Тома, время от времени приводила обоснованные доводы. В письмах, которыми они обменивались раз в две недели, она присылала вырезки из газет с пометками на полях, написанными крошечными буковками.       «Чемберлен улучшает условия труда на фабрике для работающих женщин и молодёжи       Уверена, ты уже знаешь о том, что этот вид оплачиваемого очного образования даётся только до четырнадцати лет, а после пятнадцати, полагаю, тебе придётся пройти профессиональное обучение, или стать подмастерьем в какой-то профессии, или, в худшем случае, тебя отправят на лёгкий труд или вроде того на фабрику, пока кто-то ответственный будет называть это "профессиональной подготовкой" и платить тебе половину зарплаты...» Том знал об этом. Многие старшие сироты уходили в дневное время на разные подработки. Но его это не заботило, он почти не общался с ними, кроме редких случаев, когда они съезжали и оставляли пустую комнату, в которой можно было поживиться. Его собственным планом было оставаться в школе до тех пор, пока его не выставят из приюта Вула. Если он продолжит получать наивысшие оценки, его будут обеспечивать до восемнадцатилетия, и, возможно, потом достаточное количество рекомендаций убедит местный районный совет принять его в университет. С отвращением он понял, что ему придётся оставаться Хорошим Мальчиком Томом до того времени. Со злостью он осознал, что социальная мобильность для кого-то его статуса была едва ли досягаема. И даже если бы его отец был кем-то важным — это была давняя мечта Тома, но у него пока не было никаких доказательств, — его мать точно не была, а этот грех деторождения для большинства был нестираемым пятном, и неважно, что у Тома не было никакого выбора в этом вопросе и что он не сделал ничего, чтобы заслужить этого. Тогда он с презрением понял, что Гермиона Грейнджер обо всём этом знала, ей было на это всё равно, и ей было его жаль.       «…Может, есть какие-то возможности за границей, подходящие для кого-то с твоими амбициями. Хорошая должность в Индии или Гонконге, скорее всего, гарантирует, что местное население сочтёт тебя уникумом и диковинкой просто в силу того, что ты англичанин. Судя по тону твоих прошлых писем, я предполагаю, что это важно для тебя. Я не осуждаю тебя, лишь заметила, что такой настрой не редкость для англичан за границей, но если ты когда-либо сделаешь то, что лейтенант Пинкертон сделал с мадам Баттерфляй, у меня не останется другого выбора, кроме как кастрировать тебя.       Мамочка скажет, что я не должна знать значение этого слова, но папочка — врач, так что мне не составит труда найти ни скальпель, ни учебник по анатомии. Не волнуйся, я обещаю, что если ошибусь, я попрошу папочку сшить тебя обратно и попробовать снова». Какие-то вещи в ней были, по крайней мере, терпимыми. Например, её чувство юмора не ограничивалось шутками о метеоризме. (Один из мальчиков в приюте недавно дорвался до подушки-пердушки. Последующие розыгрыши продолжались три дня, пока Том не положил этому конец. Он конфисковал и публично утилизировал её во время ужина во имя всеобщего блага.) Также его забавляло, что она держалась за свои Мнения с таким упорством, которое не соответствовало её представлениям о морали.       «Твоё стремление к справедливости достойно похвалы, Гермиона, — писал Том. —       Но у меня есть сомнения, что ты сможешь претворить в жизнь такое обещание, как бы сильно тебе этого ни хотелось. Я всегда верил, что ты из тех, кто предпочитает оставлять правосудие надлежащим образом уполномоченным органам. В этом случае лейтенант Пинкертон был бы осуждён военным судом за преступление двоежёнства. А я? Я бы не оказался в такой ситуации, потому что мне бы хватило ума не жениться вообще, а уж тем более _ДВАЖДЫ_.       Любое "правосудие", которое ты сочтёшь нужным свершить, будет ограничено твоей совестью.       Но давай, удиви меня своей дерзостью.» Месяцы прошли за шквалом конвертов, украшенных лицом недавно коронованного короля Георга. Том писал обязательные два листа каждые две недели. Он ничего не писал о приюте, о завистливых взглядах других детей, когда у него появлялись ценности для торга, чтобы выменять их на учебники следующих годов и перейти на перьевую ручку с серебряным наконечником. Он не упоминал, что секундное знакомство с миром за пределами южного Лондона отвлекло его от роли директора Тома, что привело к тому, что скворцы, спящие под его крышей, стали кружить, как маленькие стервятники, пока он не вернул свою позицию и безукоризненное подчинение с помощью смерти кролика, накормленного крысиным ядом. Гермиона, согласно их первоначальному договору, не давала обещаний, что будет писать в ответ, только, что будет отправлять посылки после каждых четырёх писем. Но она отвечала на его письма на толстой кремового цвета фирменной бумаге с её тиснёными инициалами сверху. Она поздравила его с отличными оценками, прислав ему вырезку из газеты, когда он снова стал лучшим учеником. Она спросила, записался ли он в ближайшую общеобразовательную школу или он собирается поступать в более престижную местную гимназию, когда он закончит начальные классы. (Он не собирался. У него не было лишних денег на форму, не было денег на троллейбус, чтобы ездить туда-обратно каждый день. Он ей об этом не говорил. Он мог написать ей о своих амбициях, о своём будущем, далёкой славе, вечной и бесконечной. Он не говорил ничего о настоящем. Приют Вула был мимолётен в общей картине, перевалочным пунктом его становления. Не моргнув глазом, он мог бы сбежать, и всё исчезнет, и он бы заставил всех забыть об этой угольно-чёрной бетонной коробке, где он родился. Он не сказал ей. Она и так уже знала.)       «Дорогой Том,       Презрение, которое ты испытываешь к человечеству, воистину беспрецедентно. Ты допускаешь возможность применить свои таланты, чтобы помочь человечеству дотянуться до твоих недостижимых стандартов?       Буквально на днях я читала интересное эссе о концепции "_Духа_времени_"…» Миссис Коул перестала предостерегающе на него смотреть, когда передавала ему его почту, хоть от неё и не укрылось, что обратным адресатом стояла мисс Грейнджер, чья мама подписывала банковские чеки, благодаря которым на столе появлялась еда, а в ящике стола — джин. Том так и не переменил своего заключения о Гермионе Грейнджер. Она была раздражающе настойчива, как люди на углах улиц, которые впихивают листовки и проповедуют о скором возвращении Христа или коммунистических утопиях. Ему это не нравилось. Она ему не нравилась. Она писала свои письма чёрно-синими чернилами, каждое слово было идеально выписано, слова были разделены одинаковыми промежутками в аккуратных строчках, а конверты — надушены. Работники почты думали, что Том — посыльный у какой-то богатой влюблённой леди. Она была единственным человеком его возраста, кто не считал, что изучение предметов помимо школьной программы — пустая трата времени. Никого не попросят построить график полиномиальной функции, если он работает на консервном заводе. Портовые грузчики и портье не нуждались в безупречных манерах и отточенном красноречии. Она была единственной, кто начинал свои обращения к нему со слова «дорогой». Но… Гермиона была обычной. Люди не испытывали боль, когда она хотела этого, потому что она не могла её причинить и думала, что это неправильно. Она не могла изменить Вселенную силой своей мысли. У них едва ли было что-то общее. Их переписка была протоколом дебатов, каждый пункт оценивался и оспаривался, предложения увенчивались брызгами чернил, когда затрагивались темы, требующие серьёзных личностных вложений. И тем не менее, она не могла изменить его убеждений силой своего упрямства. Но она всё равно пыталась. Они всё ещё не были друзьями.

***

Тем декабрём Гермиона пригласила его в оперу со своей семьёй в качестве особого рождественского сюрприза. Она принесла ему новое пальто во время теперь уже ежегодного благотворительного визита Дамского Сообщества им. Святого Иоанна. — Я никогда раньше не была в опере, — сказала Гермиона, заходя в читальный зал, подпрыгивая вверх-вниз на мысочках. — Я была слишком маленькой, а они идут часами, пока не начнётся антракт. Но мои родители уверены, что теперь у меня есть друг, а раз мы не ходим в одну школу, они хотят встретиться с человеком, которому я пишу целыми днями. «Это проверка», — подумал Том: — А они чего-нибудь от меня ждут? Пересчитать таблицу умножения? Поделиться моими любимыми кандидатами от Тори? Приносить палочку и лаять по команде? — Они могут задать несколько вопросов, — созналась Гермиона. — Но тебе десять лет, никто не будет сажать тебя с сигарой и бренди и просить рассказать о твоих намерениях. — Как захватывающе, — сказал Том. — Полагаю, на одну ночь я могу запомнить, что не стоит сморкаться без платка. — Это того стоит, — сказала Гермиона. — Они забронировали ложу на нас четверых. Мама и папа хотят устроить тебе приятный сюрприз, а вовсе не допрос. И я знала, что не придёшь, если тебе придётся тереться плечами о батраков в амфитеатре. В своих письмах Том был слишком откровенен о подгруппе человечества, которую он не считал достойными даже перевоспитания. Она думала, что он использует слово «батраки» с иронией. Они спорили об этом, Том был уверен, что она была слишком зашоренной и закрытой в этом вопросе, ей же не приходилось жить в районе, который он делил с типами людей, которых он презирал, тех, кто скитался по улицам в темноте и говорил на зашифрованном английском, который никогда не был королевским английским. Мальчишки-хулиганы, девчонки-потаскушки, разбойники с большой дороги и сведущие воришки, карманники, пьянчуги, бомжи и насильники. Не то чтобы Ист-Энд был рубежом беззакония, где никто не мог ступить и шага с крыльца. Он читал, что в прошлом веке было гораздо хуже. Он был благодарен, что не был рождён в то время. (Насколько он вообще мог быть благодарен своему рождению, для него было сложно познать чувство благодарности по отношению к матери, которую он считал бесполезной в любом другом контексте.) — Хорошо, — вздохнул Том, будто покоряясь своей судьбе. Нельзя было показать Гермионе, что ему было приятно её общество. Читать её бредни по почте — не то же самое, что казаться внимательным и заинтересованным при личной встрече. — Если твои родители готовы сыграть роль сопровождающего и шофёра, то я буду твоим Хорошим Мальчиком на вечер. Через неделю — за неделю до его одиннадцатого дня рождения — Грейнджеры вывезли Тома за ворота приюта на своём автомобиле, что дало ему в первый раз почувствовать грандиозность. Конечно, он видел величественные здания центрального Лондона и раньше, он ходил на школьные экскурсии в Уайтхолл и Вест-Энд, где гид рассказывал историю города и важных людей, которые управляли страной, кормя их ложными надеждами, что однажды они тоже могут оказаться там, несмотря на то, что туда не брали людей из государственных школ и без родословных, начинающихся от нормандского завоевания. Это была такая же разница, как смотреть в окно и на самом деле быть пущенным внутрь. Вот швейцар снимает свою кепку, вот отодвигается бархатный канат, чтобы пропустить его внутрь. Во мгновение, когда Том был ослеплён светом хрустальных люстр, отражавшимся от орнамента золотых завитков на стенах и белокожих мраморных нимф, расположившихся в альковах, на него снизошло озарение. Вот почему принцы хотели быть королями, а короли мечтали стать императорами. Поэтому король подписал Великую хартию вольностей, по чуть-чуть отдавая свою власть и сферы влияния, лишь бы он мог сохранить короны и дворцы. Это было физическое проявление успеха. Красивые вещи, уважение от нижестоящих персон, восхищение и зависть тех, кто стремился к большему. Том впитывал всё. Он с вожделением погружался в это чувство. Он запомнил его, от паркетных полов до потолков, расписанных фресками, и отправил всё это в угол своего сознания, который он подписал: «Мотивирующие мысли». Оглядываясь назад, он обнаружил, что гвоздь вечера — «Мадам Баттерфляй» — стоял на уровень ниже того благоговения, которое он почувствовал, впервые ступив в фойе театра. Частная ложа была приятной, сиденья были богато обиты, хоть и немного высоковаты, и в антракте официанты приносили взрослым шампанское, а детям — вишнёвый нектар, поданный в бокалах на длинных ножках. Но сама опера была просто фонящей мелодрамой, британские актёры были завёрнуты в азиатские шелка и пели на итальянском. Он посчитал её недалёкой, абсурдной фантазией, замаскированной под горькую трагедию. Гермиона с мамой в конце расплакались. По дороге в приют Вула Гермиона спросила его: — Что ты думаешь? — Это было… интересно, — дипломатично ответил Том. Её родители всё слышали, поэтому он тщательно выдерживал имидж вежливого, уважительного Хорошего Мальчика. — Тебе не понравилось? — Я был не согласен с поступками персонажей, — сказал Том и двусмысленно пожал плечами. — Ты знаешь, почему я предпочитаю учебники романам. Их мотивы мне непонятны, а их герои вызывают презрение. Что он не сказал, так это: «Я считаю, что Баттерфляй поступила ничтожно и жалко, убив себя, ведь у неё был ребёнок, которого надо растить». Но это бы выставило его возмущённым нытиком, который плакал в подушку, пока не уснёт, потому что никто не подтыкал ему одеяло и не пел колыбельных. Ему были неинтересны якобы непревзойдённые радости материнских уз, ни свои, ни чьи-либо ещё. Он не размышлял об этой утрате уже много лет. Он отказывался из-за этого уступать кому бы то ни было, потому что в этой области, как ни крути, он навсегда останется невежественным. Том Риддл не уступал никому. — Как думаешь, они вообще могли бы быть счастливы вместе? — внезапно спросила Гермиона. Том знал, что она имеет в виду героиню оперы и её ничтожного любовника. Он подавил своё довольное фырканье: — Конечно, нет. Это трагедия, она не должна быть счастливой. Кроме того, по контракту драматург обязан убить к последнему акту столько людей, сколько ему сойдёт с рук. Если бы они были настоящими людьми, они бы были абсолютно несовместимы. Им бы следовало оставаться среди людей своего круга. Том говорил в полной уверенности своего одиннадцатилетнего жизненного опыта. Справедливости ради, он не хотел, чтобы его слова отражали тот язвительный тон, которым некоторые люди посылали в местную газету письма о подданных короля на его колониальных территориях. Те люди, которые называли себя социал-дарвинистами, но на самом деле были обычными ксенофобами. (Эти люди часто пересекались с той частью населения, которая не терпела никого, чей доход был меньше £250 в год, и кто ничего не будет иметь против того, чтобы утопить сироту при рождении, а не обрекать их на восемнадцать лет в приюте Вула. Что с точки зрения Тома было актом милосердия — он был вполне утилитарен в своих мечтах о мировом господстве, — если только это не касалось его самого напрямую.) — Я имею в виду, помимо того, что диктовал сценарий. Если бы они только разговаривали друг с другом, если бы научились общаться, минуя культурные разногласия. Если бы только они любили друг друга, — сказала Гермиона, скорбно вздыхая. — Любовь должна хоть что-то значить. Она преодолевает препятствия. — Ну, надеюсь, кто-то объяснит это ребёнку, когда он вырастет, — сдавленно подметил Том. Гермиона пихнула его локтем и снова вздохнула: — Нельзя быть таким циничным, Том! Уверена, ты поменяешь своё мнение, когда подрастёшь. — Хм-м, — было несогласным ответом Тома. — Сомневаюсь. «Если любовь такая настоящая и сильная, как ты считаешь, когда вещи типа безразличия и ненависти не менее настоящие и сильные». — Разумеется, это возможно, — твёрдо сказала Гермиона. — В конце концов, ты изменил своё мнение о бомбардировках как методе урбанистического развития. Позволить себе пойти на компромисс и занять более умеренную позицию — признак эмоционального роста. Дай себе несколько лет, и ты признаешь, что существуют другие жизнеспособные способы управления, кроме чистой автократии. Автомобиль, к его величайшему разочарованию, вскоре высадил его у ворот приюта в без пятнадцати полночь. Том пожал руку доктора Грейнджера, поблагодарил миссис Грейнджер и помахал рукой Гермионе, прежде чем направиться к воротам (как не стыдно, они так и не починили эту «А», которая повисла на последнем гвозде, что придавало месту вид третьесортного мотеля) и пройти к входной двери. Марта встретила его с фонарём и ударом по плечу, чтобы он быстро помылся и пошёл спать, без рассусоливаний. В приглушённом полусвете уличных фонарей Том повесил своё новое пальто в шкаф, восхищаясь толстой варёной шерстью и крепкими бакелитовыми пуговицами. Оно было по-настоящему «новое», никому ранее не принадлежавшее. Когда Гермиона вручила его, оно было всё ещё завёрнуто в фирменную тонкую бумагу из универмага. Он положил сувенирную программку на стол, страницы были особенно отогнуты там, где он читал английский перевод реплик персонажей. Он переоделся в серую фланелевую пижаму, натянул колючее одеяло до подбородка и уставился на комковатый гипсовый потолок. Если быть честным, он бы не назвал этот день лучшим в его жизни. Сказать по правде, он бы поставил исполнение оперы на один уровень с показом киноленты — удовольствием, сильно отстающим от хорошей книги. Нет, это был самый важный день в его жизни. День, когда все его Как-могло-бы-быть превратились в Как-будет, открывая ему вкус того, что лежало за пределами книг, и снов, и закоптелых кирпичей его нынешней реальности. Он попробовал, он был восхищён. Какая-то часть него (он целиком) никогда не могла бы стать счастливой от возвращения к серому существованию, которое представляло Что-есть-сейчас, подтверждая для него самого, что воспитательницы и нянечки были неправы — не было ничего плохого в том, чтобы придумывать идеи, выходящие за рамки своих возможностей. Как будто эти возможности были не только предрассудками о происхождении, но чем-то непреложным, что сводило бы на нет наличие врождённых способностей и природного таланта. Наслаждение и неудовлетворённость воевали внутри него, беспокойные мысли не давали ему уснуть. Разочарование. Он не почувствовал себя более культурно обогащённым после прослушивания трёх часов итальянских арий. Напротив, он был раздражён недостатком знаний языка, которые должны быть доступны человеку его статуса. Ещё больше его раздражало, что он вспомнил, что для вступительных экзаменов в Оксфорд и Кембридж требуются знания древнегреческого языка и латыни. А ему было необходимо поступить в университет такого уровня, чтобы попасть в высшие эшелоны британского общества. Доктор Грейнджер, должно быть, когда-то учил латынь. Если у него до сих пор были старые учебники, он мог бы попросить Гермиону найти их для него. Гермиона. Она была… полезна. Мир Тома разделялся по простому спектру, где один конец назывался «полезный», а второй — «ничего не стоящий». Потакание Гермионе способствовало продвижению его собственных интересов. Из всех людей, с кем он регулярно общался, она приносила наибольшую пользу на единицу потраченного времени. И ему стоило признать, что это время даже не было таким уж неприятным. В её постскриптумах было больше рассуждений, чем он получал за весь день школьных занятий. Может, он и не разделял её выбор досуга, но тем не менее она была для него ценна. И в какой-то мере это было взаимно: она не разделяла его мнения о политике, но всё равно находила их дебаты интересными. А её компания была… терпима. Он размышлял, стоит ли ему сказать ей об этом. Он размышлял, было ли это показателем эмоционального роста — что он вообще допустил такое мнение. Он перевернулся и закрыл глаза.