За группу Beatles и кислый Skittles!

Температура за бортом: Гаус в свитере с воротником. Серёжа отмечает это, хмуро выглядывая из-под одеяла, и настроение, и без того убитое ранним подъёмом, становится ещё хуже. Ведь, вроде бы, уже перевалил за середину март, а всё равно сыро и холодно. Ну что это за весна? Как по такой погоде и в такую рань вообще можно куда-то тащиться? Серёжу бы, в общем-то, устроило пойти ко второй, но Артём в который раз нарушает все основные принципы добрососедства, врубая свет и собираясь слишком громко, чтобы его можно было проигнорировать. Что самое обидное — ему даже не предъявишь, ведь учатся-то они по одному расписанию, а Серёжа о намерении прогулять заранее не предупреждал. Вот и приходится копить пассивную агрессию к такому порядку вещей где-то внутри, трансформируя её в восхищение неповторимым романтическим флёром общажной жизни. Каждое утро к первой паре — незабываемый квест, в котором надо победить всех чудовищ, встречающихся по пути в санузел и душ, и сохранить хотя бы одну жизнь. Программа максимум охватывает ещё и кухню, но на программу максимум Серёжиного времени часто не хватает, поэтому здесь он только цепляет из холодильника питьевой йогурт, вымораживающий ещё сильнее, и уходит в закат… хотя в данном случае, скорее, в рассвет. Вернувшись к себе, Серёжа наскоро напяливает холодные джинсы и любимую серую футболку. Он носит безразмерные футболки не потому, что они ему идут, а потому что маечки в облипочку, учитывая его телосложение и мышечную недостаточность — это настоящая катастрофа. Серёжа, конечно, не собирается никому говорить, но комплексует он от этого страшно. Ничего, однажды он раскачается, и комплексовать будет кто-то ещё, а пока вот так. Но во всём есть свои плюсы. Лишившись крова или не успев прошмыгнуть в общагу вовремя, он мог бы использовать такую футболку в качестве палатки. Серёжа не популярен. Он больше любит «Шок», чем «Сникерс», хорошо учится, но не особенно хорошо умеет в близкое общение. К тому же, он убеждён, что внешний вид у него максимально невзрачный. Короче говоря, Серёжа не нравится девушкам по правильным причинам. По-настоящему исправить ситуацию способна только она — замечательная, самая лучшая, дорогущая, как вертолёт, джинсовка, подаренная родителями на день рождения. Серёжа в ней души не чает, а будет нужно — пойдёт на преступление, если кто-то на неё покусится. Любовно поправив приколотые с левой стороны груди значки, Серёжа хватает с пола потрёпанный рюкзак, который неплохо бы постирать, и, накинув куртку, отправляется в универ. Он опаздывает минут на семь, но, судя по шуму, доносящемуся из аудитории, препод ещё не пришёл. Облегчённо выдыхая, Серёжа открывает дверь и заваливается внутрь. Здесь царят хаос и гвалт, откуда-то слева слышится громкий ржач, и в общем месиве потока Серёжа оглядывается по сторонам, стараясь найти, куда бы ему приткнуться, чувствуя себя маленькой песчинкой в толще бушующего океана. Удивительно, откуда у всех столько энергии в восемь утра. Впереди Серёжа замечает макушку Гауса и, увидев рядом свободное — видимо, любезно занятое для него — место, двигает туда, то и дело спотыкаясь о чьи-то сумки и рюкзаки, какого-то чёрта выставленные в проход. В такие моменты Серёжа особенно остро понимает преподское чистоплюйство. Пока он садится, вытаскивает из рюкзака чуть помятую тетрадку и ручку, Артём кидает в его сторону короткий взгляд. Перед самим Гаусом, помимо тетради, лежит какое-то пособие, битком набитый пенал, две ручки — синяя и чёрная гелевая — и маркеры разных цветов, потому что все важные мысли в конспекте нужно обязательно выделить. Вообще, Артём создаёт впечатление человека, для которого все мысли в конспекте важные. Оба они учатся примерно на одном уровне, но Серёже явно недостаёт формалистского лоска и воистину немецкого педантизма Гауса, с которыми он делает совершенно всё. Гаус нравится девушкам по правильным причинам. Артём стройный, ладный, слишком сахарный, как школьные оладьи, политые сладким сиропом. Из всех знакомых Серёжи он единственный, кто брезгует покупать маленькие пачки чипсов, говоря, что это не круто, даже если на большую пачку нет денег. Может быть, оно и логично — невозможно себе представить кена, лезущего рукой в маленькую пачку чипсов. Единственное, что вносит дисгармонию в образ Гауса — это ярковыраженная диспропорция между ехидством и внешностью звезды MTV. Серьёзно, он бубнит постоянно, в его голове — архив самой разной информации и он, на манер Гермионы Грейнджер, никогда не откажет себе в удовольствии щегольнуть знаниями и поправить собеседника. На его счастье, он умеет делать это удивительно смешным образом (в противном случае ему бы уже давно настучали в бубен), что Сережа, в общем-то, ценит в нём больше всего. Серёжа сонным взглядом пялится на парту, обнаруживая, что то тут, то там на грязной, видавшей виды столешнице с облупленной краской написаны ругательства. Пожалуй, это чуть поднимает настроение. Одна из ламп на потолке нервно трещит и мерцает в эпилептическом припадке. Разнородные покоцанные стулья настолько плохи, что за те, что не шатаются, перед началом пар идёт откровенная война. Из окон, худо заклеенных ещё несколько лет назад, нещадно сквозит. Просто интересно, это нормально, что кабинет разваливается прямо на глазах? Самое забавное, что изо дня в день к такому привыкаешь настолько, что больше не задаёшь вопросов. От долгого рассматривания лампы в глазах начинает рябить, и Серёжа переключается на сокурсников. Перед ними с Гаусом, как это часто бывает, сидят Катя и Арсен. Он — в длинной клетчатой рубашке, накинутой поверх футболки — вперив задумчивый взгляд в конспект и чуть сгорбившись; она — воздушная, пластичная, с маленькими милыми косичками, обрамляющими яркое, живое лицо — привычно закинув руку ему на плечо. Арсен, как Ленин в Октябре, почти не спит — во всяком случае, судя по перманентным мешкам под глазами, за всё время учёбы в универе он не высыпался никогда. Вид у него максимально задолбанный, но вместе с тем какой-то изумительно расслабленный, как будто ничто из происходящего не имеет для него значения, даже собственная усталость. Катя, напротив, активная, уверенная, такая, что среди студенток её можно выделить сразу — а если вдруг кто-то этого не делает, то Серёжа искренне не понимает, как такое возможно. То, что среди всего обилия дурачков с потока она выбрала именно Арсена, кажется одновременно и загадкой, и чем-то совершенно закономерным. Люди каким-то образом связываются друг с другом — основательно, крепко, целостно, и, когда наблюдаешь со стороны такую правильную связь — а она проявляется во всём, даже в абсолютных мелочах, которым не придаёшь внимания — всегда ощущаешь очень много всего. Серёжа долго смотрит на эту совершенно не принуждённую близость и по-белому завидует. Они как что-то неразрывное, вечное, капитальное. Как Маркс и Энгельс, Бонни и Клайд, Артём Гаус и умопомрачительное занудство. И настолько правильно выглядит этот сплав, что никому в голову не приходит спросить, что их связывает — эталон человеческой дружбы и доверия, не знающий ни пола, ни возраста, или всё-таки что-то большее. Хотя, на самом деле, что может быть больше человеческой дружбы, не знающей пола и времени? Они сошлись как-то сразу, с первых недель учёбы, и с тех пор Арсен всегда возле Кати, как верный пёс, и все шутки, домашки и секреты делятся у них пополам, и если это не своя атмосфера, то Серёжа уж не знает, что тогда. Будучи совершенно не тактильным, Серёжа вдруг ловит себя на том, что на тактильность этих двоих смотреть почему-то мило и приятно. Наверное, почувствовав на себе взгляд, Катя быстро оборачивается, осветив их с Артёмом голубыми глазами-прожекторами, и дружелюбно здоровается. Серёжа всегда улыбается ей в ответ — ну невозможно этого не сделать — и тянется к карману джинсовки, где припрятаны холодки. Он постоянно грызёт их, когда нервничает, хочет есть или просто чтоб чем-то себя занять. Вариант куда более бюджетный, чем всякие «Рондо» и «Тик-таки», но суть примерно та же. Артём эту его привычку заметил ещё давно. На вежливый вопрос «Будешь?» он лишь тяжко вздыхает. На втором холодке в аудитории появляется Горох. Он старается пожать руки всем знакомым (и не очень) парням, которых видит, и это увеличивает суматоху, и без того царящую здесь, в несколько раз. Горох — гражданин мира. Он может сесть рядом с кем угодно, и никто не будет против. Он ловко лавирует между универских компашек, курит вместе со старшекурсниками, шутит с преподами, и, в общем-то, под силой его обаяния рано или поздно сдаются все. Он не может просто пройти по коридору — обязательно возле кого-нибудь остановится, чтоб пожать руку или обняться, спросить, как жизнь, и беззлобно потравить местные сплетни. Горох носит кепку назад, а футболки висят на нём ещё сильнее, чем на самом Серёже, потому что он немного стесняется лишнего веса и думает, что таким образом умело его скрывает. Девушкам он не нравится по неправильным причинам. Серёжа находит это несправедливым. Вообще, Горох чем-то похож на лиса с обёртки «Малабара» — такой же ухмыляющийся поклонник кепок со светлой энергетикой. Но вряд ли Горох счёл бы это за комплимент, потому что «Хуба Буба» ему нравилась больше — из неё можно было выдувать огромные пузыри. Серёжа считает, что это неэстетично. Вообще, Горох — человек уникальный, и у Серёжи он вызывает безмерное уважение. Добрый, как собака, поразительно лёгкий на подъём и смешной, он, кажется, способен разговорить любого, если, конечно, сам этого захочет. В их общаге он единственный, кто до сих пор носит траур по сыркам «Рыжий Ап». На самом деле, Серёжа тоже по ним скучает, но не решился бы сделать это темой разговора. Когда Серёжину голову начинают посещать мысли о третьем холодке и о том, чтобы уйти отсюда от греха подальше, дверь распахивается. Препода от студента, заходящего в аудиторию, отличить очень легко: так бесцеремонно открывают дверь только преподаватели, потому что имеют право. Ну, либо совсем отбитые студенты, которые тоже считают, что имеют право, но их в расчёт Серёжа не берёт. Поз заходит, прижав к груди какие-то листы и коротко поздоровавшись, включает над доской свет и окидывает аудиторию пристальным взглядом. Задавая вопрос, на чём они в прошлый раз остановились, Поз смотрит снисходительно, словно не особо верит, что кто-то запомнил или, боже правый, даже записал. Вообще-то, для них он — Дмитрий Темурович, но между собой они никогда его так не зовут. Поз холёный, роскошный, напоказ интеллигентный, притом, матёро-интеллигентный, в отличие от пока зелёного Гауса, у которого на такую матёрость уйдёт ещё лет пятнадцать. Аккуратно уложенные волосы, очки в красивой оправе, массивные часы на левой руке, чёрная водолазка с высоким горлом — Позов выглядит дорого. Но дороже всего, конечно, выглядят блестящие глаза, ясно смотрящие на них из-за стёкол очков. Чтобы соответствовать курсу этих глаз, нужно продать всё свободное время и идеально вызубрить его предмет. Поток заглядывает Позу в рот, и это нормально — Серёжа сам туда заглядывает в надежде на одобрительную улыбку и похвалу, которые, впрочем, нередко всё-таки получает. Студенты сбились перед Позом в кучу и смотрят на него круглыми глуповатыми глазами, как волчата из «Маугли» на медведя Балу. Но слава богу, что не как бандерлоги на Каа, хотя, конечно, и такие неприятные преподы у них тоже имеются — чего только одна Гольц стоит. Спустя где-то десять минут лекции в дверь аудитории скребутся, после чего она опять открывается, и, воровато оглядываясь, внутрь заходит Заяц. По рядам волной проходится шушуканье — нечасто его тут увидишь, совсем непонятно, что на это скажет Поз. Воспользовавшись моментом, Гаус щёлкает колпачком маркера, чтобы подчеркнуть всё, что он не успел, пока писал конспект. Серёжа же продолжает наблюдать за тем, что происходит в затихшей аудитории. Заяц садится рядом с Аней — румяной, как перезревшее яблоко, и с таким декольте на тоненькой блузке, что от одного взгляда на неё становится холодно и хочется поплотнее укутаться в джинсовку. Она в привычной манере шлёт Зайцу сигнальные улыбки в неограниченном количестве и кокетливо поправляет крашеную прядку волос, выбившуюся из причёски — двух тугих пучков. В целом, она ведёт себя так, что, при всём желании, невозможно трактовать её знаки двусмысленно. На неё, такую дивно-зазывающую, обращает внимание добрая половина группы. Даже Серёжа находит отдельные её ужимки привлекательными, а ему, так-то, куда больше по душе пресс Влада Соколовского в клипе «Корабликов». Вообще, конечно, Серёжа залипает на весь торс Соколовского, и ему даже совестно признавать, что он входит в целевую аудиторию клипов БиС, но правда есть правда. Господи прости. Но до Влада Соколовского Ане, конечно, далеко. Заяц отправляет её кокетству равнодушный взгляд и растекается по стулу, как кисель по тарелке. Заяц нравится девушкам по неправильным причинам. Говорят, он богат. Не настолько, конечно, чтобы покупать колу в стеклянной бутылке вместо обычной, но всё-таки. Ах, мальчик-красавчик, сколько девушек страдает! Видимо, заметив, что что-то не так, Заяц тревожно оглядывается по сторонам, мелко топая ногой по полу. Заяц вообще безумно подвижный, он как на шарнирах, а может, у него нервный тик, но топать ногой или крутить что-то в руках ему обязательно. У него натурально шило в жопе или какие-нибудь кусучие паразиты в подшерстке, потому что он не может усидеть на месте дольше минуты — и это даже не фигура речи. А если уж он сидит, то ему непременно нужно занять собой как можно больше места — он умеет распластаться на стуле таким образом, что, кажется, сидеть с ним за одной партой решительно невозможно, да и за партой перед ним, вероятно, тоже. Серёжа уж точно не хотел бы столкнуться с ним в общественном транспорте. Ноги у Зайца и сейчас раздвинуты так, что это просто неприлично. Хотя, глядя на эти мощные ноги, — сплошь крепкие мышцы, обтянутые нелепыми спортивками — не возникает совершенно никаких сомнений в том, почему Заяц — Заяц. И, если вдуматься, как раз за счёт этих ног зайцы отнюдь не самые безобидные животные. Заяц вообще странный персонаж. Он, вот, обожает выдувать пузыри из жвачки, и невозможно представить хоть одну марку сплошь химической ерунды, которую Заяц бы не любил. О, Серёжа убеждён, что этот не только ест жвачки (и глотает) — он ещё и все переводные татушки клеит на себя, густо растирая собственными слюнями. И слава богу, что это происходит не прямо во время пар. Правда, что уж там, ареал обитания зайцев — явно не на парах. Здесь он скорее по ошибке или от скуки, и это ясно понимают все — особенно Поз, наблюдающий за сценой пришествия Зайца с не меньшей иронией, чем сам Серёжа. — Загайский, ты что-то сегодня рано. Обычно ты приходишь, м-м-м… — Поз кидает выразительный взгляд на часы, — примерно к пересдаче, опоздав на несколько минут. По аудитории расходятся смешки, весело фыркает рядом с Серёжей оторвавшийся от конспекта Гаус, а сам Серёжа, не скрывая улыбки, продолжает наблюдать за неловкостью на лице Зайца. Эта претензия вполне может стать риторической, если на неё не отвечать, но Заяц не из догадливых. Он наклоняется к Ане, очевидно, чтоб спросить, как зовут препода. Та подобострастно и горячо шепчет имя Поза ему на ухо, и, наконец, Заяц подаёт голос: — Извините, Дмитрий Темурович. В следующий раз я приду на пересдачу вовремя. Среди студентов воцаряется испуганная тишина, и всем определённо кажется, что Заяц больше не придёт никуда и никогда — его вообще после этой пары никто теперь не увидит. Но Поз лишь добродушно усмехается, по-видимому, решая спустить воспитательный момент на тормозах, а может, ему настолько плевать, есть Заяц на парах или нет, что делать длинную выволочку в лекционное время ему совершенно не хочется. Словно в подтверждение Серёжиных мыслей, Поз говорит: — Подойди ко мне после пары, поболтаем о твоей насыщенной жизни, полной долгов и отработок. Серёжа в последний раз кидает взгляд на Зайца, и непонятно, то ли он расслабился после предупреждения, то ли, напротив, сильнее напрягся. Но Поз продолжает диктовать, и посторонние мысли быстро вылетают из головы. Отсидев две пары, Серёжа сбегает в ближайший к вузу ларёк, чтоб купить что-нибудь перекусить. Он бы пошёл в универскую столовую, но на большой перемене очередь там длиннее, чем в мавзолей. На улице пасмурно, что-то то ли капает, то ли сыпется с неба, и конечно, дополняет всё это пронизывающий порывистый ветер. Пальцы на руках мёрзнут даже в карманах, и Серёжа, опуская подбородок пониже к тёплому воротнику, плетётся по улице, путаясь в собственных ногах и жалея, что вышел из здания. Внутри ларька столько всяких вкусностей сомнительной полезности, что глаза разбегаются. Серёжа скользит взглядом по ценникам, прикидывая, сколько может потратить, чтобы не посчитать это расточительством. Выходит довольно незначительная сумма. Обойдя витрины, Серёжа гипнотизирует взглядом «Скиттлз» в кислой посыпке. Кислый настолько, что, засыпав в рот горсть, можно открыть все чакры одновременно. Кислый, как щи Гауса, когда Серёжа случайно мнёт его брюки, повесив поверх них свои вещи. В общем, абсолютный идеал кислоты — такое впечатление, что серной и концентрированной. Кислые конфеты, они ведь ещё лучше, чем холодки. Серёжа чувствует себя мазохистом, когда ест слишком много кислостей одновременно, чтоб аж язык свело, и, естественно, он не может удержаться — тратит деньги на «Скиттлз», а мог хотя бы взять какую-то булочку. Болван. Впрочем, пока он ни о чём не жалеет — возможно, пожалеет на следующей перемене, когда опять проголодается, но не сейчас. Расплатившись, Серёжа сталкивается с нахохлившимся от холода Зайцем — тому, наверное, нужны сигареты — и быстро прячет «Скиттлз» в карман. Но это движение всё равно не остаётся незамеченным — тем более что обёртка конфет такого ядрёного кислотно-салатового цвета — и Заяц как-то гаденько ухмыляется, обходя Серёжу стороной. Хочется сказать ему что-нибудь грубое, но Серёжа лишь закидывает в рот ещё один холодок и, раздражённо грызя его, возвращается в универ.

***

Температура за бортом: Гаус в рубашке. К числу особых талантов Артёма можно отнести умение в совершенстве пользоваться утюгом. Он даже способен выглаживать стрелки на брюках и делать рубашкам аккуратные стоячие воротнички. Ему, собственно, можно доверить сборы первоклашки в школу, и он с блеском выполнит это задание. Большую часть пацанов в общаге ни в чём подобном уж точно не заподозришь. Серёжа, конечно, его ценит и уважает, считает своим другом, но за то, что тот шумит в субботу утром, пока собирается домой, придушить хочется всё равно. Обычно, когда Артём собирается на выходные домой, он садится на автобус в пятницу вечером, но в этот раз вечером доставили пары, и поэтому Гаус уезжает сейчас — в семь, мать его, утра субботы. Гаус в ответственные моменты удивительно суетливый: ему сразу нужно всё и изо всех мест, хотя он сваливает меньше, чем на два дня, и завтра вечером опять будет здесь же… опять будет здесь же возиться, разбирая вещи. Боже правый, помоги вынести это повторно. В конце концов, Серёжа сдаётся: поднимается с кровати, пялит на образцово-показательно вычищенного и ухоженного Артёма, сидит несколько секунд «на дорожку» (хотя Гаус считает себя несуеверным), жмёт ему руку на прощание и провожает в рассвет почти до самой вахты. Потом он возвращается к себе, прислушиваясь к тишине в коридоре: та часть общаги, что учится утром, уже благополучно свалила, а та, что учится позже или не учится вообще, блаженно спит. Священные часы спокойствия. Серёже бы, конечно, тоже хотелось лечь обратно и поспать, но яркое солнце, пробивающееся в окно, сбивает этот настрой, просвечивая через хиленькие шторки, и нормально задремать не получается. Может быть, он ещё отоспится днём… Отчаявшись, он сдаётся и идёт совершать привычный утренний ритуал туалет-душ-кухня, пока народа на этих точках либо нет, либо не так уж много. На подходе к последнему пункту маршрута Серёжа слышит негромкую музыку и, верно её трактуя, довольно улыбается. Ещё больше приятностей ему говорит нос, остро реагирующий на любые запахи еды. Кухня в утренние часы выходных — определённо самое любимое место Серёжи в мире, а Горох — её верный страж. На Гороха вся общага молится. Утром по выходным он готовит картошку, врубив на кухне магнитофон, и все, кто на этаже, по мере пробуждения плавно стекаются на запах в надежде, что что-то обломится, или хотя бы просто поглазеть, как на кулинарное шоу. Горох, пританцовывая, создаёт настоящую студенческую амброзию — особенно если родители передали ему сало. Отбросив в сторону любые понты, он спокойно берёт в общагу засолки, картошку и все другие продукты, а потом готовит из них что-то ужасно вкусное, игнорируя любой страх показаться «некрутым». Серёжа за всё это уважает его ещё сильнее. Выглядит Горох во время готовки (да и в целом) как хуманизация кого-то из «Мишек Гамми». Пока Горох готовит, он слушает «Русское радио», но когда Серёжа, протекая в кухню, незаметно крутит бегунок до любимой «Европы плюс», Горох не возражает. Серёжа вообще больше по зарубежным исполнителям, правда, жаль, что нормальную музыку, пусть и в ограниченном количестве, и скачать-то негде. Такие времена — по блютузу предпочитают передавать какой-нибудь «Чёрный бумер», и мало у кого можно разжиться действительно хорошей музыкой. Но если у кого-то чисто гипотетически можно было бы скачать битлов, Серёжа, пожалуй, не пожалел бы целую перемену, чтоб их заполучить — да что там, он бы даже удалил парочку смешных видео с котами и мерцающие картинки с машинами для обоев, чтоб освободить память. Горох, видимо, не против разделить с ним трапезу, и Серёже это очень даже льстит. — С тебя в следующий раз продукты, — простодушно говорит он, а Серёжа согласно кивает: они уже не в первый раз так делают. От жёлтого солнца, заливающего кухню, остаётся только жмуриться, и какое-то время Серёжа просто стоит у окна и смотрит на свет, щурясь, и даже немного прогревается под горячими лучами. Ощущение невероятно приятное, словно кто-то укутывает его в тёплое махровое полотенце. Настоящая весна только начинается, и в такие моменты всегда кажется, что впереди будет что-то большое и хорошее — осталось только немного подождать. Горох тихо мычит у плиты, стараясь повторить мотив песни, а Серёжа, насмотревшись в окно и чувствуя, как поднялось настроение, садится за стол. Тихая идиллия разрушается, когда на кухню походкой вразвалочку заходит Заяц. Выглядит он при этом крайне удивлённо, словно не ожидал никого здесь увидеть в такой час. При одном взгляде на Зайца становится понятно, что он ещё не ложился. Спутанные, кудрявые на самой макушке волосы, сонный взгляд, растянутая чёрная футболка, смертельно мятая и со следами капель воды, которую, наверное, он носит только в общаге, но при этом — явно уличные джинсы. И если Гаус умеет пользоваться утюгом, то Заяц дай бог чтоб умел пользоваться стиралкой. В смысле ластиком — на технику Серёжа даже не рассчитывает. Мысленно Серёжа отмечает, что сам он — та ещё язва. Но когда-нибудь, когда он станет богатым и знаменитым, его спросят, в чём же секрет такого искромётного остроумия и как можно стебаться надо всем подряд, а он скажет что-то в духе: Можно найти просто неприличное количество смешных вещей в окружающих людях, если смотреть на мир достаточно внимательно. Вообще, Серёжа не Шерлок и фиг бы обратил внимание на все особенности прикида Зайца, если бы не одна вопиющая улика, ясно говорящая, что в общаге он сегодня точно не ночевал. На оголённой шее Зайца чуть выше ключиц красуется свежий засос. — Доброе утро, — нарочито вежливо здоровается Заяц, и Серёжа неохотно мямлит приветствие в ответ, из приличия стараясь быстро отвести глаза, мол, ничего-то он и не заметил. Но Горох, очевидно, существует по совершенно иным приличиям. Сначала он бегло смотрит на Зайца, здороваясь, а потом, поняв, что не так, резко разворачивается, всем своим лицом изображая ехидное удивление. — Что такое, Максик? Плойкой обжёгся, пока чубчик завивал? — с притворным сочувствием спрашивает Горох. Заяц чуть ухмыляется, однако, промолчав, тянется рукой к поджаркам на сковородке и тырит парочку, воровато оглядываясь. Всё это, если бы не засос на его шее, могло бы даже выглядеть по-детски мило. Кажется, что Горох, наливающий чай, не заметил, но Горох, конечно, заметил. Бог кухни всё видит. Через несколько минут, когда ещё несколько поджарок перекочевали в рот Зайцу, Горох как бы между прочим говорит: — Кормлю только Серёгу. Тебя не кормлю. Тебе и так… м-м-м-м… перепало. Заяц быстро глотает картошку, делая вид, что он здесь совершенно ни при чём, и, вскинув голову, не без понтов огрызается: — Завидуешь? Горох отставляет обратно на конфорку чайник и откладывает в сторону лопатку, которой собирался помешать картошку, после чего демонстративно прижимает руки к груди, мечтательно закрывая глаза. — О-о-о, ну конечно, завидую! Завидую этой роковой красотке, этой барракуде, которая тебя укусила. Почему она, а не я, Макс? Горох тянется вперёд, выпятив губы. Заяц, круглыми глазами уставившись на него, рефлекторно пятится, и Серёжа уже не может унять ржач, наблюдая за этой сценой. Как будто Горох действительно мог его засосать, ей-богу. Хотя… это же Горох, он человек, который по приколу может сделать и не такое. Наконец, Горох оставляет (по)пытки, и говорит больше куда-то в сторону: — Спать с одной, а есть с плиты у другого. Как некрасиво, Макс, как недостойно джентльмена! После этих слов он отворачивается, делая нарочито-обиженный вид, и шаркает по полу неубиваемыми резиновыми шлёпками, помешивая картошку. Почему-то они на Горохе смотрятся максимально органично, как будто он в этих шлёпках родился, сходил в детский сад и на школьный выпускной и вот, наконец, как Ломоносов, дошёл до вуза. Реликтовые, мощные шлёпки — такая же часть самого Гороха, как кепка козырьком назад и тёплая, но всё-таки лукавая улыбка. Серёжа из любопытства опускает взгляд вниз. У Зайца на ногах тоже шлёпки, но вот эти ублюдские, с ужасным гвоздём, разбивающим между собой большой палец и все остальные. Под этими шлёпками, конечно же, обнаруживаются розовые носки. Кажется, увидев это, Серёжа громко вздыхает вслух. На два вопросительных взгляда он лишь устало машет рукой. У Гауса, кстати, тапки. Причём, тапки закрытые, мягкие и чистые, такие, что их и тапками-то не назовёшь — если только тапочками. А у самого Серёжи тапки самые обычные, с открытыми носами, являющими миру такие же обычные серые носки. Более того — даже чистые. Никакого простора для креатива. Заяц садится за стол напротив Серёжи, и почему-то смотреть на него становится неуютно. Засос хищно щерится с чужой шеи, будто специально бросается в глаза, но, как ни странно, Заяц не выглядит как человек, который гордится его наличием — то есть как любой обычный парень-студент, оказавшийся в подобной ситуации. Взгляд у него уставший, вымотанный и потерянный. Впору, наверное, пошутить, что теряют что-то после бурной ночи как раз те, с кем Заяц спал, а не наоборот, но как-то очень уж не хочется. У него такой вид, будто его действительно плойкой прижгли. Но, раз уж ему с этим некомфортно, тогда тем более непонятно, зачем он решил выставить засос на всеобщее обозрение, как трофей, напялив футболку с растянутым горлом. Ему никто не мешал надеть что-то с воротником. Кому и что Заяц пытался доказать, Серёже непонятно. Да и какой в этом смысл? То, что Зайцу на раз-два кого-то склеить, а его романы никогда не длятся долго, и без того все знают. Для этого даже не надо быть в курсе всех последних сплетен, которые они с Гаусом, в силу своей повышенной окультуренности, усиленно игнорируют. Причём, Серёжа просто не интересуется, а Гаус именно что игнорирует — игнорирует так усердно и показательно, что ему рассказывают их специально, чтоб посмотреть, как он начнёт ворчать. Хороший, милый Артёмка, на кого же ты меня оставил? С другой стороны, может быть, у Зайца было столько девушек, что ему уже всё приелось, чёрт знает. Серёжа молчит. Они, так-то, особо и не общались — только вынужденно, а в таком контексте его слова уж тем более будут неуместны, скажи он хоть что. Хочется съесть горсть холодков, но они остались лежать в комнате. Хорошо, что Горох не задаёт никаких уточняющих вопросов, а Заяц не хвалится просто так. А может, наоборот, плохо — тогда бы хоть не получилось такого давящего молчания. И если с Горохом было максимально комфортно и уютно молчать, то сейчас что-то идёт не так. Серёжа пялится на свои руки, сложенные на столе, и чувствует взгляд Зайца, — такой, каким смотрят куда-то сквозь — но всё равно становится неприятно. Есть у Зайца ещё одна характерная черта, которую Серёжа, хоть и видящий его раз в вечность, успел подметить. Когда Зайца что-то бесит, глаза его становятся непроницаемо-чёрными, как графит или уголь, и пугающими неизвестностью. Серёже иррационально кажется, что сейчас он сам бесит Зайца целиком и полностью, хотя для этого нет ровным счётом никаких предпосылок. Просто мозг решает загнаться на ровном месте. Серёжа, таща за собой все загоны, иногда ощущает себя змейкой из игры на мобильнике, которая постоянно врезается в собственный хвост. В очередной раз хочется позавидовать Гаусу, который на телефоне играет в шашки — а ведь даже не пожидился заплатить за них и скачать. Но кому в универе — интеллектуальное развитие, а кому — длинные хвосты. А уж из долгов или из загонов, тут каждый выбирает самостоятельно. Ситуацию, как обычно, спасает Горох, ставя перед ними две тарелки с едой. — Ладно уж, покормлю и тебя, бедолага, а то ведь будешь есть всякую дрянь, — великодушно говорит он Зайцу, и тот чуть улыбается. Глаза светлеют. Потому что это Горох. Серёжа не представляет, каким нужно быть человеком, чтобы не смягчиться при виде Гороха. Наверное, круглым идиотом. Или маньяком. Слава богу, Заяц не подходит ни под одно из этих определений. Он и хулиганом, строго говоря, не является. Скорее, у него есть право на раздолбайство, которым он бессовестно злоупотребляет. А Горох в целом похож на доброго лесника — неудивительно, что вокруг него постоянно прыгают всякие зверушки, и зайцы — не исключение. Картошка, как и ожидается, оказывается божественно вкусной — с хрустящей зажаристой корочкой, ароматная и в меру промасленная. Горох даже поделился с ними парой солёных огурцов! Официально самая вкусная жареная картошка в Серёжиной жизни, но маме бы он этого, конечно, не сказал. По радио неожиданно звучит битловская «Got my mind set on you», и Серёжа, поражённый её наличием в эфире на волне с современной музыкой, начинает рефлекторно покачиваться в такт. — А-а-а, ты же у нас любитель, — улыбается Горох. — Знал бы ты, сколько раз я пытался научиться её играть на гитаре, — фыркает Серёжа, — и хорошо, что не знаешь, какой выходил результат. — У тебя есть гитара? В голосе Зайца слышится искреннее восхищение, и Серёже хочется потрясти головой на случай, если оно всё же послышалось, но это выглядело бы невежливо, поэтому он предпочитает офигеть только мысленно. — У меня есть гитара, — осторожно, слово в слово повторяет Серёжа, ожидая подвоха. Как будто, стоит ему об этом рассказать, Заяц отожмёт гитару и продаст на блошином рынке. Но Заяц отвечает просто и доброжелательно: — Круто. Респект. И после этих слов становится как-то легче. Аппетит разыгрывается сильнее, и Серёжа возвращается к картошке с ещё большим энтузиазмом, попутно не скупясь на комплименты шеф-повару. Горох сияет, как начищенный пятак. Позавтракав, Серёжа возвращается к себе в комнату и на сытый желудок проваливается в глубокий, долгий сон.

***

Температура за бортом: Гаус в белой футболке, но пиджак всё-таки накинет. По крайней мере, так он говорит, когда расталкивает Серёжу рано утром. Сегодня защита проекта, которая займёт добрые две пары, и, если ты, Серёжа, не хочешь съесть себе все жданки в очереди, поднимайся сейчас же и пойдём в универ. Слова Гауса, трясущего его за шиворот, молотком стучат по голове. Серёжа, в лучших студенческих традициях, сел за работу в самый последний момент, — вчера вечером — надеясь, что, понимая тему, он не потратит слишком много времени. Конечно, это была ловушка. К концу работы над проектом он уже засыпал на столе. Как выясняется сейчас, он и спал на столе те несчастные пару часов, что оставались до будильника. Поз, конечно, молодец — подсобил прямо перед майскими, дружище, и заставил их делать проект как допуск к защите курсовой. А курсовая сама по себе — допуск к сессии. А сессия — допуск к диплому. Труден и тернист путь российского высшего образования. Гаус собирает вещи в рюкзак, на ходу бубня что-то под нос — видимо, повторяет — и понятно, что он не отстанет, пока Серёжа не начнёт предпринимать каких-то активных действий. Совершенно не выспавшись и стараясь сфокусировать на Артёме ноющие глаза, каждый капилляр которых, кажется, можно прочувствовать, Серёжа философски думает, что, может, ну это всё. Как он сам считает, у него был типаж, сходный с типажом лирической героини из сплиновской песни «Орбит без сахара». В жизни ему действительно было уже не до чего, а желание повеситься сейчас и впрямь преобладало. Только вместо «Орбита» у него бюджетные холодки. Тридцатое апреля на дворе, какие могут быть проекты? С горем пополам Серёжа всё-таки выпинывает себя из общаги. Голодный и уставший, с затёкшей спиной, он чувствует себя хуже, чем если бы был с бодуна. Серёжа думает о том, что, видит бог, они с Гаусом защитят этот чёртов проект и уже вечером напьются в совершеннейший хлам, даже если завтра им обоим трястись в электричках и автобусах до дома. Утром на улице свежо и прохладно. Солнце светит в глаза — не агрессивно, как в летний полдень, а осторожно — и пригревает макушку, и от этого на душе становится лучше, несмотря на волнение. Город суетится вокруг, живёт своей жизнью, и Серёжа не без облегчения думает, что через несколько часов, когда он освободится, тоже станет частью этой приятной, ни к чему не обязывающей весенней суеты. У этой суеты есть свой запах — запах нарциссов и первых тюльпанов, которые тут и там продают старушки, запах рассады, которую везут в тяжёлых тёмных пакетах, запах древесины на древке новых грабель или лопат, запах маринованного мяса в пластмассовых ведёрках. Люди готовятся покинуть пределы города, потратив полвечера на бесконечные пробки. Серёжина суета пахнет исписанными конспектом страницами, пальцами в чернилах потёкшей посреди ночи ручки, стопкой книг и аккуратно скреплёнными степлером бумажными листами. Её запах отличается от суеты большинства. В просторной, древней, как египетские пирамиды, аудитории, оказывается прохладно. Поз позволяет им оставить здесь сумки и выгоняет в коридор, запуская по одному. Он сегодня неприлично бодрый и довольный, побритый, в белой выглаженной рубашке с рисунком в мелкую крапинку. Видимо, предвкушает хороший вечер и выспался, зараза, за себя и за того парня, который всю ночь промаялся над его гениальным проектом. Студенты толпятся и галдят в тёмном коридоре, подначивая нервное состояние друг друга, и Серёже хочется одного — поскорее попасть внутрь, чтоб со всем этим разделаться. Он искренне не понимает тех, кто предпочитает защищаться последним — это же безумие, потраченные зря и время, и нервы. Хотя, может быть, они просто рассчитывают успеть что-то доучить или исправить, ориентируясь на опыт тех, кто пошёл раньше. — Серёжа, иди сюда. Я занял очередь. Ты пойдёшь четвёртым, я третьим. Нет, всё-таки достоинства Гауса с лихвой окупают его недостатки. Он как мама, которая приводила Серёжу в детскую поликлинику, что-то там суетилась, узнавала, всё занимала и решала, а ему и делать ничего не нужно было. То ли дело сейчас — он просто не ходит по поликлиникам. Предпочитает умирать от болезней, как стоик: если судьба ему благоволит, то на студенте, как на собаке, всё залечится, заживёт. А если нет — то такова жестокая жизнь. Когда дверь за Гаусом захлопывается, становится беспокойнее, и Серёжа на автомате тянется к холодкам, засунутым в нагрудный карман рубашки. Ещё больше сумятицы вносит Катя, которая подбегает к нему, сверкая изумлёнными глазами-прожекторами, и восклицает: — Арсен проспал, можешь себе представить? О-о-о-о, как раз это Серёжа представлял себе очень хорошо. Он бы тоже с удовольствием проспал и даже имел все шансы это сделать. — Я сказала ему заказывать такси, надеюсь, что он приедет быстро. Вот дурак! Вообще, достаточно хотя бы раз взглянуть на мешки под глазами Арсена, чтобы понять, что это не случайность, а закономерный итог как минимум последних двух месяцев, но Серёжа, отбросив в сторону эмпатию к Арсену, решает проявить её к Кате, и сочувствующе поддакивает. — Не волнуйся, думаю, Поз ещё долго будет принимать — до конца он точно успеет. И Поз действительно тянет. Неизвестно, что он там делает с Гаусом, но того нет уже слишком долго, чтобы не представлять себе самые ужасные версии развития событий, хотя они, зная Артёма, по определению невозможны — он же наверняка знает всё наизусть. И если Артём после таких долгих пыток точно останется цел и невредим, то на свой счёт Серёжа сильно сомневается. Он тупо смотрит перед собой, фокусируясь на пуговицах Катиного свободного пиджака, на тёмно-зелёных стенах коридора и плитке под ногами. Наконец, Гаус выходит из аудитории, светящийся, как попрыгунчик с мигалкой внутри, который нужно хорошенько треснуть, и Серёжа понимает, что всё складывается так, как он того ожидал. Артём хлопает его по плечу и пропускает к двери. Поз бросает на Серёжу равнодушный взгляд и указывает на место перед собой. Прохлада почти пустой аудитории отрезвляет слабо паникующий мозг. Серёжа садится, кладёт на стол проектную работу, чувствуя, как леденеют от стресса пальцы, и начинает бегло, сбивчиво рассказывать, как и что исследовал, периодически возвращаясь к тому, что случайно забыл. Поз делает какую-то отметку в списке и, откинувшись на спинку стула, задумчиво смотрит на него. Серёжа, в свою очередь, глазеет куда-то в сторону, в окно, где прозрачное голубое небо, или наверх, где потолок в мелких трещинах. Всё это нужно, чтобы не создавать впечатление, что он подглядывает, но и не чувствовать дискомфорт от прямого взгляда преподавателя. Когда остаётся совсем чуть-чуть, Поз листает работу самостоятельно и прерывает Серёжу, задавая вопрос про методику исследования и его основные задачи. Серёжа, ненавидящий вводные части и никогда не учивший их наизусть, в ступоре смотрит перед собой, стараясь что-нибудь придумать. Он же точно писал это, прежде чем приступить к таблицам и остальной ерунде, но самое неинтересное никогда не откладывается в голове, потому что кажется бесполезным переливанием из пустого в порожнее. На какое-то время в аудитории воцаряется молчание. Там, за окном, мир по-прежнему движется в своих по-весеннему манящих, незначительных  глупостях, школьники бегут с сокращённых уроков, взрослые стоят в пробках и обегают все магазины, а он здесь пытается вспомнить какую-то абстрактную чепуху из введения. В голове, как назло, пусто, и мозг вообще не намерен соображать — он думает только о том, что Серёжа молчит, а Поз сейчас рассердится и заставит пересдавать допуск. А этого бы катастрофически не хотелось — ведь опять придётся тратить время и нервы. Но Поз удивляет: — Знаешь, Шевелев, усердная работа над проектом отразилась на твоём лице, — и сверкает глазами, как будто выдал самую смешную шутку в мире, чудовище. — Поэтому, думаю, вполне можно поставить тебе «отлично» за виртуозное умение делать большой объём работы в сжатые сроки. И преподать урок, что в будущем так поступать не следует. Забыв недовольство, Серёжа благодарно улыбается. Он даже готов взять назад добрую часть мысленных подколок в адрес преподавателя, за исключением, конечно, самых смешных. Наконец-то это закончилось! — Спасибо большое, Дмитрий Темурович. — Да не за что. Я же знаю, что ты стабильно готовишься. Иди-иди, не задерживай очередь. Ещё раз улыбнувшись, Серёжа вылетает из аудитории. Даже спать почти расхотелось. Артём, что-то объясняющий девочкам, отвлекается, чтобы спросить, как всё прошло, и Серёжа с видом триумфатора объявляет о пятёрке. Правда, кажется, что это не удивляет никого, кроме него самого. А могли бы хоть из уважения удивиться! Серёжа быстро передаёт одногруппникам общий настрой Поза, таким образом пытаясь их успокоить, и попутно отмечает, что Арсен всё-таки успел вовремя. Вид у него, пожалуй, ничуть не лучше, чем у Серёжи утром. Затем, с чувством выполненного долга, они с Гаусом отправляются к выходу из универа, перебрасываясь подробностями защиты, но уже на лестнице останавливаются, как вкопанные — потому что навстречу им, громко топая каблуками ботинок по лестнице, вылетает Заяц. — Поз ещё принимает? — тяжело спрашивает он, пытаясь отдышаться и круглыми глазами уставившись на Серёжу. — Д…да, принимает. Но людей осталось не так уж много. Серёжа ошарашенно разглядывает Зайца в белоснежной рубашке и чёрном пиджаке — да и вообще, получается, в костюме — с уложенными волосами, запыхавшегося и бегущего на защиту проекта, прижав папку к груди. Как будто бы даже к этой защите готового. Картина, выполненная в лучших традициях сюрреализма. Кажется, словно он не на защиту проекта прибежал, а на школьные выпускные экзамены. — Ничего страшного, я буду на десерт, — усмехнувшись, отвечает Заяц, и, обогнув Серёжу, исчезает на втором этаже. Серёжа смотрит ему вслед и, поражённый, шагает мимо ступеньки, рискуя кубарем полететь вниз по лестнице. Артём ловит его скорее машинально — у самого брови вот-вот грозятся выйти за пределы лба. — Ты тоже это видел? — на всякий случай решает уточнить Серёжа, начиная подозревать, что, возможно, он всё-таки проспал защиту и всё это ему приснилось. — Очень надеюсь, что у Поза не случится инфаркт. — Эх, а у него ведь было такое хорошее настроение… Посмеявшись, они всё-таки уходят из универа, ощущая себя свободными и ликуя, ведь впереди — затяжные выходные и сегодняшний вечер, как предвкушение праздника — самый приятный его этап. Почему-то из раза в раз эти дни перед праздниками Серёжа запоминал и любил больше всего — что в школе, что теперь. В них столько возможностей и лёгкости, расслабленности и понимания, что сейчас всем не до серьёзности, сколько никогда больше не бывает. Но всё-таки образ старательно разодетого Зайца, пришедшего на защиту, какое-то время стоит перед глазами Серёжи, заставляя его рефлекторно сменять выражение лица на удивлённое. Что у него в голове — решительно непонятно.

***

Температура за бортом под вечер: Гаус снял пиджак и переодел футболку. Теперь он восседает на кровати в ярко-красной, как-то правильно постиранной, чтоб не растеряла цвет. Серёжа мысленно отмечает, что это очень удобно: во всяком случае, если лицо Артёма в какой-то момент станет ярче футболки, пьянку явно нужно будет прекращать. И хотя Гаус воплощал собой целевую аудиторию канала «Культура», (при всём уважении) Серёжа не назвал бы его манеру напиваться культурной — а может, напротив, Гаус, в лучших традициях российской интеллигенции, хотел бухать основательно. А может, это связано с тем, что Гауса, как хорошеньких, правильных мальчиков, подсознательно тянет на что-то такое запретное… Но вообще-то, Серёжа даже рад этому. В таких нюансах, несовершенствах, интересных парадоксах человек и становится человеком. Если бы Артём был идеальным целиком, как принц из детских сказок, с ним не то что жить — разговаривать было бы тяжело. А вот пить с ним всегда до определённого момента весело — правда, бремя определять этот момент, когда станет грустно, чаще лежит на Серёже. В то же время головы Артём никогда не теряет — слишком уж она ценна — так что уже завтра он будет по-эстетски попивать свой любимый фруктовый чай. Правда, из пакетиков, с поправкой на студенческий бюджет, но на общем фоне всё равно прогрессивно. Вот Серёжин личный прогресс — это либо заварка, купленная с кем-нибудь в складчину (предпочтительно с Горохом), либо кофе «три в одном». Причём, три в одном там — это завтрак, обед и ужин. Но сегодня они определённо шикуют, ведь Гаусу за помощь с курсовой кто-то подогнал бутылку коньяка, и он решил великодушно разделить её с соседом. Часть ребят из общаги уже разъехалась по домам, и сейчас они, кажется, полностью предоставлены сами себе. Вечер на редкость тёплый, по-настоящему волшебный, тягучий, и Серёжа, открыв окно, глазеет на закатное небо. Они с Артёмом как раз неторопливо, периодически препираясь (ведь Гаусу не угодишь) обсуждают, что бы взять на закуску, когда в дверь вежливо стучат и на пороге комнаты появляется Горох в мешковатых шортах (или это бриджи?) до колена и белой футболке — здоровой, как Серёжа любит, такой, чтоб можно было использовать вместо паруса. — Я с улицы увидел, что у вас свет горит, решил зайти, если вы не против. А то я сегодня ночую один, тянет в люди. Горох закладывает руки за спину, проговаривая всё это не заискивающе и просяще, а словно делясь рассуждениями. И это какое-то особое искусство — высказывать такие вещи осторожно, не напрашиваясь, но вместе с тем совершенно естественно, без тени смущения или неловкости. Серёжа не знает, как это делается — нужно быть Горохом, чтоб такое уметь, честное слово. Социальные навыки Серёжи до такого уровня не прокачаются, наверное, никогда. Артём стреляет в него глазами, и Серёжа, правильно истолковав этот взгляд, согласно кивает. Он знает, что они думают примерно об одном и том же. Речь же о Горохе идёт. — Короче, мы сегодня решили выпить перед майскими, пока не разъехались, так что, если хочешь, давай с нами. Но правда, нужно будет что-то докупить, потому что одной бутылки коньяка на троих нам точно не хватит. Горох загорается энтузиазмом. — Это отлично! Слушайте, ребята, у меня, правда, есть ещё просьба… Он хлопает себя по карманам, доставая телефон-раскладушку, и что-то быстро набирает, громко щёлкая кнопками. Молчит с минуту. Гаус смотрит на Серёжу, пожимая плечами, мол, кто его знает. Телефон Гороха заливисто пиликает ответной смской. — В общем, есть хорошая новость: еду и алкоголь нам сейчас принесут, и ходить никуда не надо. Звучит это и правда здорово, но интонация Гороха ясно даёт понять, что дальше последует какое-то весомое «но», на котором Серёжа и готовится всецело сконцентрироваться. Гороху он всё-таки верит — не может же там быть какой-то конкретной подставы. — Но?.. — подсказывает Артём, поднявшись из лежачего положения и свесив ноги с кровати. Горох смотрит на Серёжу своей самой социо-активной мордашкой. — Только это… сейчас к нам Макс подойдёт, окей? — Кто-о-о-о? Серёжа, искренне изумившись, тянет это «о-о-о» так долго, что, заряди он всё слово в катапульту и резко отпусти, оно улетело бы на обратной силе куда-нибудь в стратосферу. Только этого ещё не хватало. Зайца в реалиях их тихого уютного пьянства Серёжа себе вообще не представляет. Кажется, что Заяц всё играючи изничтожит и превратит в притон с проститутками. О да, как минимум. Серёжа уже рисует перед внутренним взором картины того, как к ним приезжает милиция, а на следующий день — декан даже не поленится выйти на работу первого мая — их четверых отчислят без суда и следствия. А нет, троих отчислят. Заяц мазанный, дурачков хранит бог и блат, так что ему точно ничего не будет. Но Горох не теряет надежды. — Ну послушайте, у человека… кризис. Тут даже у Гауса лопается терпение: — У всей страны кризис, Горох. Что это вообще за объяснение? Кризис у него. Среднего возраста? Экзистенциальный? Подростковый гормональный? Какой кризис вообще может быть у парня-студента лет двадцати? Серёжа понимает, что это конец. Он осознаёт это так же чётко, как и то, что Гороха они не переубедят — аргументов не хватит, рука не поднимется, обаяние не перешибут — так или иначе, Заяц будет здесь этим вечером, и этот вопрос уже решён. Не им и не Артёмом, но решён. Остаётся только расслабиться и получать удовольствие, ага. Серёжа думает, что, если Заяц начнёт рассказывать о своих похождениях в стиле Казановы, он придушит его собственными руками. — Его звали на речку посидеть, но он решил оттуда уйти, и поэтому я позвал его к нам. Не надо его одного оставлять, мы же всё-таки вместе учимся. Да и если вы думаете, что он будет себя неадекватно вести, это не так. Серёжа вздыхает, глядя на Артёма. Тот, засунув ноги в тапочки, озадаченно смотрит перед собой. Он так иногда сидит по вечерам, когда вернётся с пар загруженный и не особо понимает, как жить дальше. — Если что-то пойдёт не так, мы на Зайца всех собак спустим, — наконец, предупреждает он. Заяц, с двумя большими пакетами в руках, материализуется на пороге минут через двадцать. Кажется, что два раза за сутки при взгляде на внешний вид кого угодно думать «О господи» — перебор, но нет, не перебор. В первые несколько секунд при взгляде на Зайца реально рябит в глазах. Он в какой-то невозможной, бог весть где вообще раздобытой кофте ярко-розового цвета с цветными… заплатками?.. безумным орнаментом из жёлтых, рыжих, голубых, красных, фиолетовых лоскутов… Серёжа, в общем-то, не уверен, что когда-то видел столько цветов в одежде одного человека. А что за материал? Это драп? Замша? Велюр? Какая это ткань? Выглядит если не пушисто, то по крайней мере мягко и ворсисто. Безумно выглядит, как будто Заяц какое-то время жил в калейдоскопе. Из-под ворота сумасшедшей кофты выглядывает лиловая футболка. На глазах Зайца — ярко-жёлтые, почти оранжевые очки. Два сердечка на брелке Серёжа не видит, но, в целом, не удивится, если они там будут. Добивает этот иконический внешний вид чёрная бандана с мелким белым рисунком, повязанная вокруг головы, отсекая лоб от волос толстой полоской ткани. Его могли бы звать экзотически — Мадонной или попросту Дженнифер, и он известен в мире поп-музыки. Только зовут его просто Максом. Он как будто вырвался из песни «Зверей» и из клипа «Отпетых мошенников» одновременно. Откровенно говоря, Заяц выглядит как человек, у которого музканал на телеке работал фоном всё детство — притом, даже ночью, пока он спал. Да что там, он наверняка хоть раз отправлял смски с номером за мелодию для гудка или звонка. Он сам сейчас похож на ведущего стола заказов на РУ-ТВ. Возможно, надеется, что однажды его возьмут сняться в каком-нибудь клипе. Возможно, однажды так и будет — Серёжа не удивится. Это всё выглядит как щегольство, притом, щегольство уровня фотки «Геленджик 2007» в рамке, обклеенной пластмассовыми водорослями и ракушками. Заяц ещё только здоровается, а Серёже кажется, что диоды в башке уже задымились от переизбытка информации. Но Зайцу всё равно, он решил спалить эту операционную систему дотла, а потому, с любопытством оглядывая комнату, заявляет: — Я впервые попал в… как это у вас называется? Ботанический сад? О боже, это звучит то ли как оскорбление, то ли как начало какого-то ужасного подката. На всякий случай Серёжа морально готовится к продолжению в духе «Покажите свою самую нежную розу». К слову, самая нежная роза этого ботанического сада по версии Сергея Шевелева сейчас бьёт рекорд по кислым щам как минимум за последнюю неделю. Артём — предельно тактичный молодой человек, он, конечно, не скажет ничего плохого просто так, но Серёжа чётко улавливает на его лице всё понимание масштаба того апокалипсиса, который их ждёт. — Нет, в исторический музей. Смотреть можно, трогать нельзя, — бубнит Серёжа, пропуская Зайца в глубь комнаты. Боковым зрением Серёжа видит, как Горох суетится рядом, переводя тревожно-участливый взгляд с него и Артёма на Зайца и обратно. Кот Леопольд на максималках — надеется, что эти вредные крысы подружатся. — Какими судьбами, Макс? — уточняет Артём, изо всех сил придавая лицу дружелюбное выражение. — Горох сказал, что ты ушёл с какой-то вечеринки у реки. У Гауса достаточно крупная, умная голова, снисходительная улыбка с белыми ровными зубами и аккуратно уложенные, цвета поздних убранных полей, волосы. Вкупе с глазами, выдающими хитринку, он похож на кого-то из кошачьих. Серёжа думает, что однажды он дорастёт до настоящего снежного барса, ну а пока он маленький такой домашний Барсик, который бегает по комнате и орёт. Заяц задумчиво вздыхает, заставляя пёстрые лоскуты на груди ходить ходуном. — Так всегда приятнее пить со своими, чем с чужими. Что я буду сидеть там в кустах, жопу морозить. Справедливости ради, Серёжа уверен, что с чужими Заяц уже тоже бахнул. Закрадывается такое сомнение, исходя из блеска в глазах, хоть и спрятанных за очками, но всё-таки недостаточно хорошо, чтобы их нельзя было разглядеть. Но вот с каких пор они с Артёмом стали ему своими, Серёжа не совсем понимает… вернее даже, совсем не понимает. Горох-то ладно — другое дело: он же гражданин мира, он для всех свой. Серёжа представляет себе компанейские посиделки где-то в кущах возле реки, от которой вечером становится ощутимо прохладно. Воображение дорисовывает розовато-голубую полоску заката где-то на горизонте, теряющуюся в таких же кустах на другом берегу, а потом добавляет к картинке первых майских жуков, жужжащих над ухом, подгоревшее на костре мясо, густой запах дыма и даже голодных комаров. И всё это ему нравится, особенно под гитару. Если учесть, что Заяц там сто процентов не был обделён женским вниманием, причины, по которым он от этого отказался в пользу рядового бухича в общаге, решительно не понятны. Но факт остаётся фактом — это произошло. Чтобы себя занять, Серёжа переключает внимание на два крупных пакета, набитых чем-то. В первом вполне ожидаемо оказываются две полторашки пива и две двухлитровые бутылки «Фруктайма» — лимонад и божественная крем-сода. Серёжа одобрительно кивает, глядя на цветные лимонадные этикетки. Возможно, конечно, что Заяц подбирал их под тон своего наряда, но получилось в любом случае неплохо. Жалко, правда, что сока он не взял. Серёжа развязывает второй пакет, и в изумлении обнаруживает сверху две упаковки конфет — до боли знакомые фантики «Шипучек» и «Кислинок». В последний раз Серёжа ел их несколько месяцев назад, ещё дома, на новогодних, и при одном взгляде на пачки что-то ностальгическое приятно греет грудь. — А это на чей утренник? — удивлённо спрашивает Гаус, выразительно глядя на конфеты. — Да вроде, Серый кислое любит, ну и вот, это задобрить владельца комнаты, — пожимает плечами Заяц. Серёжа вдруг вспоминает, как, купив пачку «Скиттлза», столкнулся с Зайцем возле ларька тогда, ненастным мартовским днём, и поверить не может: неужели же он запомнил? — Я так понимаю, меня задабривать не надо, — с показным ворчанием возмущается Гаус, чем, впрочем, сам того не зная спасает ситуацию: Серёжа в ступоре пялит на конфеты, переваривая услышанное. — Или я тут больше не проживаю? — Извини, но Шато Шеваль Блан 1947 года в «Магните» не продавалось. Заяц настолько развязный, что Серёжа ему завидует. Даже если его язык развязан алкоголем, а всё остальное — годами раздолбайства, завидует всё равно. И откуда он знает название этого вина… Серёжа, переборов всё усиливающееся недоумение, с истеричным смешком уточняет: — Ну я надеюсь, ты ещё что-то взял. Не будем же мы одними конфетами закусывать, как алкаши на кладбище после Пасхи. На лицах Гороха и Зайца отражается длительный мыслительный процесс по обработке шутки, в течение которого Серёжа уже жалеет, что поступил в этот университет. Но Артём спасает ситуацию и хихикает — а он не ржёт, именно хихикает — сразу. Под конфетами обнаруживаются четыре пачки чипсов, банка шпрот, одноразовые стаканчики, семечки и «Клинские» сухарики с красной икрой. — Красиво жить не запретишь. Когда пришло понимание, что на всё это придётся скидываться, где-то в заднем кармане джинсов заплакала выданная позавчера стипендия. Эх, родная, не дожить тебе и до середины месяца. А ещё Серёжа не устанет повторять, что Горох — боженька. Посмотрев на всё это, он уходит на кухню и возвращается оттуда с парой оранжевых, не до конца доспевших акционных помидоров, ножиком, тарелкой и батоном, после чего раскладывает всё это на учебном столе и художественно делает бутерброды со шпротами. Учебный стол, правда, для посиделок такого рода совершенно не годился, — ну не пристало студентам пить за партой, как каким-нибудь школьникам — в связи с чем они приходят к выводу, что будет гораздо лучше сесть на полу, постелив вниз чей-то плед. Всё лучше, чем шкериться по двум разным кроватям. Правда, варианта чьих-то пледов было всего два, и Серёжа, прекрасно понимая, что Гаус свой пушистый плед без боя не отдаст, смиренно расстилает собственный простенький, уже предвкушая, как потом его придётся отряхивать от крошек чипсов и стирать. Заяц открывает бутылку с пивом и разливает его, шипящее, напополам с пеной, по пластмассовым хлипким стаканам. Они пьют за майские и за защиту проекта, и, опустошив свой стакан наполовину, Гаус, в фирменном стиле справочного бюро, деловито сообщает: — Чтобы меньше пьянеть, нужно не закусывать, а запивать. Видимо, поэтому он не запивает вообще — ни разу такого на Серёжиной памяти не было. — Артём, если под «запивать» ты имеешь в виду пиво коньяком, то у меня для тебя плохие новости, — замечает Горох, поднимая волну смеха. Серёжа садится на край пледа, жуя бутерброд, и, если честно, совершенно не знает, в каком ключе дальше продолжится общение. Все они, вроде, очень стараются настроиться на дружелюбную волну. Правда, с разным успехом, но всё-таки. Естественно, сначала разговор сползает в учебное русло, потому что с нуля откопать новые темы не так-то просто. Зато Заяц рассказывает, как сдавал проект Позу, а это само по себе интересно. Серёжа, припомнив Зайца в классическом костюме, не удерживается: — Макс, не пойми меня неправильно, но выглядел ты… э-э-э… кстравагантно. В костюме мы, по-моему, не видели тебя никогда. — Ага, я заметил, чуть челюсти на лестницу не уронили. Серёжа отводит взгляд. Ну да, подумаешь. Типичная реакция, наглядно демонстрирующая сильный шок. — Ну конечно, ты же был так хорош! — смеётся Горох. — Закапали слюнями все ступеньки, признавайтесь? А Поз так и вообще — не устоял, заставил натурой отрабатывать защиту. Или на это и был расчёт? Подтрунивания Гороха — его отдельный талант. Серёже кажется, скажи, например, он то же самое, воспринималось бы всё равно иначе. — Да Поз, кстати, никак не отреагировал. Хотя я как раз был уверен, что он меня поимеет. Он же грозился отработками, а я ничего такого не делал и даже не подходил к нему по этому поводу. А он — ничего, поставил четвёрку. Через силу, правда, но настроение у него было хорошее. Может, забыл, хотя вряд ли. Не думаю, что он мог забыть. Гаус пожимает плечами. — Блин, Серёж, а помнишь, он на первом курсе говорил, что сделает счастливый билет, где будут только его имя и отчество? Ведь так и не сделал тогда, врун. Может, тоже забыл, а может, передумал и просто очень хитрый. — Да? Что-то я не припомню, — нахмурившись, признаётся Серёжа. — А возможно, ты этого и не заметил. Ты же визуал. Ты можешь прослушать половину разговора, потому что рассматривал, кто как выглядит. А даже если слушал, потом можешь не вспомнить, о чём шла речь. Но какого цвета у него были туфли, клянусь, ты бы сказал сразу. Артём… друг. С ним спокойно можно пойти в разведку. Правда, разведка будет длиться очень недолго. Серёжа чувствует, что значительную его часть только что наглядно продемонстрировали, и он сам не знает, почему только теперь она, объявленная во всеуслышание без любого злого умысла, кажется ему такой… личной. Но Гаус не затыкается, видимо, всерьёз загоревшись этой темой: — Поэтому, прям поспорить могу, типаж у тебя такой, чтоб можно было поразглядывать, попялить на всякие мелкие, незначительные детальки, на каждой из которых ты зависнешь — вот так тебе и можно понравиться. Причём, даже не обязательно, чтоб было красиво. Главное — чтоб смотреть было интересно. Гаус в подпитии, сидящий на полу, подогнув под себя ноги, и задумчиво смотрящий куда-то вверх, выглядит, как древнегреческий философ. Древнегреческий философ, которого очень хочется придушить. Отравить цикутой. Выгнать из полиса. В общем, обойтись с ним как-нибудь максимально по-иезуитски. Хотя Серёжа более чем уверен, что обсуждать такие вещи в тесной компании совершенно нормально, и знает, что студенты так часто делают, но всё равно, блин, это вообще-то про него говорят! Залипнет он, видите ли, лишь бы поразглядывать. Психолог чёртов. Серёжа уже хочет возмутиться, по крайней мере, перевести стрелки, но его, покатываясь со смеху, перебивает Горох: — О-о-о, слушай, ну Макс идеально подходит под это описание. Ещё пару секунд, и Заяц перетягивает всё внимание на себя, смачно подавившись чипсами, которые до этого меланхолично жевал. Горох заботливо стучит его по спине, стараясь унять надсадный кашель, а Гаус, хихикая, дельно замечает: — Ну а что? В этом нет ничего плохого. Как говорится, мужчины любят глазами. Серёжа цокает языком: — И только Артём, как истинная женщина, не разменивается и любит ушами. К чести Гауса следует сказать, что он практически никогда не бычится на подобные шутки, воспринимая их удивительно легко. Когда-то в его речи проскальзывало, что он, конечно, далёк от тестостероновых мачо, но это то, над чем он умеет посмеяться самостоятельно. И смеётся сейчас. Правда, бороду бы ему всё-таки отпустить — или хотя бы щетину. А то действительно Барсик. Серёжа сидит, расслабившись и шаря рукой в пачке с чипсами, когда Заяц, прокашлявшись и придя в себя, оборачивается к нему с лицом, выражающим радостное озарение: — Серый, так ведь ты же играешь на гитаре? А может, забацаешь нам что-нибудь? Серёжа смотрит на Зайца в неподдельном ужасе. Это он тогда ещё и про гитару запомнил! Какая у Зайца хорошая память, чёрт его подери, откуда не ждали. Хочется проклясть самого себя за то, что проговорился. Кто его за язык тянул? У него ведь совершенно не было умения — да и желания! — играть другим людям… тем более, знакомым. Это жутко, особенно если учесть, что он самоучка. Так, побрынчать для себя, где-то наедине со своими мыслями — совсем другое дело. Иногда его потуги слышал Гаус, но это всё равно не то. А вот становиться тамадой на празднике в его планы не входило. — Да нет, вы что, не настолько, чтобы вы это слышали. Ответом ему служат три недоумевающих лица, словно попрекающих его тем, что он сморозил бред. Слово берёт Горох, глядя и с порицанием и, вместе с тем, воодушевлённо. — Да брось ты, тебя же никто не просит выступать на уровне солиста рок-группы. Так, просто для настроения. Если ты где-то сфальшивишь, никто тебя не упрекнёт. — Я не умею и этого, например, так что ты в любом случае хорош, — подхватывает Заяц. Серёжа ощущает всю безнадёжность своего положения. Конечно, упираться до конца не годится, но очень уж хочется. — И нормально ты играешь, — подначивает Артём, кивая головой в сторону, где лежит гитара. Три против одного. Что-то подсказывает Серёже, что большинством голосов было принято решение сделать его бардом. Хвалёный принцип большинства с учётом интересов меньшинства не работает. И зачем им только право преподавали. Серёжа видит, с какой готовностью ему подлили коньяка в стакан, и, вздохнув, опрокидывает часть налитого под дружное «у-у-у». — О, слушайте, у меня идея, — с энтузиазмом говорит Артём, пока Серёжа морщится, ощущая горячую горечь в горле. — А давайте свет выключим? Атмосферно будет. Настроение — сказать что-то в духе: «Ну вас всех к чёрту, делайте, что хотите», но Серёжа героически держится, доставая гитару из чехла и чувствуя, как зрение потихоньку начинает терять первоначальную чёткость. Свет вырубается прежде, чем Серёжа успевает вернуться на своё место на полу. Глаза, не привыкшие к темноте, не видят совсем ничего, кроме тусклого свечения Луны в окне. Заяц включает фонарик на навороченной «Нокии», и Серёжа садится, положив гитару на колени. — Посвети мне, сейчас что-нибудь придумаем, — просит Артём, и шарит рукой под кроватью, залезая куда-то в район своей сумки для вещей. — Что тебе посвятить? — Поэму, очевидно, — ворчит Гаус, вытаскивая сумку. Серёжа щурится, пытаясь понять, что он там делает. В темноте слышится лязганье молнией и чьё-то хрумканье сухариками. — Вот он! — радостно восклицает Гаус, зажигая ручной фонарь. Зачем ему ручной фонарь в сумке с вещами, вопрос, конечно, интересный, но если у кого-то в этом универе и мог обнаружиться фонарик, то точно у Гауса, Серёжа не сомневался в этом ни минуты. Так, на всякий случай. И ведь пригодился же он сейчас! С неподражаемой бытовой смекалкой включается Горох: — Давай его по красоте куда-нибудь в бутылку, или в банку, или в вазу, не знаю. Чтоб свет был более рассеянным. Наблюдая за тем, как Горох и Гаус шарятся по комнате в поисках подходящей стеклянной ёмкости, спотыкаясь и бубня под нос ругательства, Серёжа не выдерживает: — Дети, сегодня в эфире программы «Очумелые ручки» мы учимся делать светильник из подручных материалов. Без цензуры. Заяц, сидящий рядом, тихо смеётся. В темноте глаза у него большие, блестящие и чёрные. Шутки шутками, но напару они всё-таки умудряются приспособить под светильник прозрачную стеклянную кружку Гауса, положив её в центр импровизированного места для посиделок. Серёжа смотрит, как преломляется через стекло свет, становясь мягче и атмосфернее, и ему кажется, что они отправились в поход, при этом не выходя из комнаты. Занятное ощущение, словно они мальчишки в детском лагере, которые не спят после отбоя. Наверное, они от мальчишек недалеко ушли. Во всяком случае, так упорно кажется, глядя на то, какие они смешные и нелепые, особенно если выпьют, какие  пёстрые, сбившиеся в шайку… или в стаю… или, может быть, даже в команду — правда, без Тимура. Серёжа чувствует в горле странный ком — такой, как бывает, если накатывает чувство «это только здесь и сейчас». Типичная стадия опьянения, когда будущее кажется грустным и мрачным, а сбежать от него можно только в недолгое настоящее. — Предлагаю перейти к культурной программе, — оживившись, восклицает Горох, сбивая Серёжу с мыслей, и три любопытных лица вновь смотрят на него выжидательно. Да что ж ты будешь делать. Скрепя сердце Серёжа сжимает в ладони медиатор, перехватывает гитару и садится на стул. Пальцы скользят по грифу, словно извиняясь за то, что Серёжа с ней сейчас сделает. Пока Серёжа с нарочитым усердием настраивает гитару, его смущает, кажется, всё — и хруст семечек на фоне, и тихие переговорки, и то, что все трое, получается, сбились в кучу вокруг него. Алкоголь тёплым сверлом бурит солнечное сплетение. Ему не говорят, что играть, поэтому Серёжа ориентируется на внутреннее убеждение, что классику русского или иностранного рока они явно не ждут. Да и не всегда она подходит для рядовой попойки в общаге. А значит, есть только одно универсальное решение — непоколебимая русская попса. Так всегда удивительным образом получается: гении создают удивительные композиции, где есть и музыка, и текст, и блестящее исполнение, и даже заложен глубокий смысл, а сердца людей всё равно сильнее всего будет дёргать попса — порой самая бесхитростная. Первые аккорды вызывают долгое одобрительное «о-о-о», и Серёжа еле сдерживает улыбку, склонив голову. Ему неудобно вступать с пением, и собственный голос кажется совершенно незвучным. Но, если не смотреть на чужие лица и ни о чём не думать, может получиться не так плохо. В конце концов, это просто один нетрезвый вечер, плавно перетекающий в одну пьяную ночь. — Слёзы — это соль, а потом — вода… Под конвоем время ведёт куда? Голос чуть подрагивает, выдавая нервозность, и Серёжа надеется, что это не слишком отчётливо слышно. Но каково же его удивление, когда они включаются все втроём: не сговариваясь, неладно, конечно, но подхватывая его и делая так, что собственный неуверенно-тихий голос уже не режет Серёже по ушам. — Две любви прошли где-то стороно-о-ой, и не хочешь третьей любви такой. В их естественном, даже немножко забавном завывании вопреки всякой логике становится очень комфортно. Идеальным быть не нужно, нужно просто играть, попадать им в настроение — а с остальным они справятся, может быть, даже лучше, чем он сам. Артём и Горох покачиваются в такт, и футболка Гороха, контрастируя с темнотой, кажется белым спасительным флагом. В пении обычно чистый, хорошо поставленный голос Гауса и мурчащий, лукавый голос Гороха как-то интересно деформируются, сплетаясь в нестройный, но очаровательный бренчаще-пищащий микс. На припеве Заяц не выдерживает и встаёт на ноги, пританцовывая. Серёжа его практически не видит — он маячит где-то за спиной — но ясно ощущает его присутствие и слышит достаточно громкий голос: расслабленный и именно потому звучащий отлично — и сразу становится понятно, что Зайцу искренне хорошо. В Серёжином голосе появляется улыбка. Ещё пара песен — и Серёжа берёт небольшой таймаут, чтобы смочить горло и перевести дух. То ли он опьянел окончательно, то ли прошёл точку невозврата, но теперь всё воспринимается до абсурдного легко и приятно. Разлив по стаканам пиво, Гаус заявляет: — Ну не, Серёжа у нас явно звезда вечеринки. Считаю, нужно за него выпить. Заяц и Горох согласно кивают, и Серёжа, вяло отнекиваясь, отводит взгляд в сторону, гипнотизируя фонарь в кружке, но тщетно — глаза всё равно косятся на окружающих, чтобы насладиться чувством польщения сполна. Заяц поднимает тост, весело глядя на Серёжу: — За группу Beatles и кислый Skittles! Остальные подхватывают тост бодрым улюлюканьем. Вообще-то, Серёже никогда, кроме дня рождения, тостов не посвящали, и сейчас он чувствует к этим оболтусам непривычную щемящую нежность… Ну хорошие всё-таки! Неуклюже стукнув стаканом о стакан, кажется, Гороха, Серёжа ощущает, как несколько крупных пивных капель выплёскиваются ему на руки. Не так, конечно, он представлял себе пиво рекой, но что есть, то есть. Выпив, Серёжа тянется к конфетам, выбирая, какую бы сгрызть. Выбор останавливается на зелёной «Шипучке» — по более ранним наблюдениям Серёжи, именно зелёные шипучки всегда исчезали из пакета быстрее всего, а значит, были самыми любимыми в семье. Разорвав фантик, он отправляет конфету в рот, умиротворённо лыбясь. Шипящая часть, подобно бьющему ключу, буравит щёку изнутри, наверняка как-то разъедая нежную ткань, но Серёжу это никогда не смущало: он мог расцарапать кислыми леденцами всё нёбо и ни о чём не жалеть, если было вкусно. А было вкусно! Наконец, он хрустит сладкой оболочкой опустошённой «Шипучки», чувствуя глубокое внутреннее удовлетворение. И это он ещё до «Кислинок» не добрался! Серёжа вдруг замечает, что Заяц наблюдает за тем, как он ест конфеты, с улыбкой, всех оттенков которой при таком свете и не разберёшь. По загривку пробегают мурашки, потому что становится неловко, но, вместе с тем, приятно. Он ведь угадал с подарком… В комнате душно, и, может, виновато потепление, а может, алкоголь уже достаточно печёт изнутри, но у Серёжи возникает желание открыть окно шире. Гаус сидит с порозовевшими щеками, упираясь спиной в царги кровати, и Серёжа делает мысленную заметку о его кондиции, как будто потом ему позвонит мама Артёма и заставит Серёжу лично отчитаться о состоянии сына и о том, сколько и чего они выпили. Это происходит машинально, хотя Артём, в общем-то, не подаёт никаких внешних признаков, вызывающих беспокойство. По нему ориентироваться удобнее всего — остальных Серёжа не знает так хорошо, а самоощущение его сегодня почему-то подводит, бросая то в одну, то в другую сторону. Открыв окно и садясь на стул, чтоб вернуться к гитаре, Серёжа наблюдает, как Заяц, видимо, тоже почувствовав духоту, снимает с себя невозможную кофту, чтоб остаться в одной футболке. Когда он тянется, освобождая рукава и голову, под лиловой тканью виднеется тонкая белая полоска впалого живота. Руки у Зайца испещрены узорами татуировок, но Серёжа видел их только издали, и ему никогда не удавалось как-то незаметно рассмотреть, что там. А рассмотреть, на самом деле, хотелось — это же любопытно — но в темноте не получится, да и некрасиво это — так открыто пялиться. Мало ли, как это можно расценить и что подумать. Прикинув, что бы такого сыграть, Серёжа приходит к выводу, что вечеринка достигла той стадии, когда актуально заиграть что-то надсадно-драматичное, в духе МакSim. Душа требует ни к чему не обязывающей печальной пьяной лирики. Грудь сдавливает в волнении, когда он начинает играть, склонившись над гитарой и ловя в себе что-то такое, что смогло бы сделать исполнение хорошим. В конце концов, это же совершенно девчачьи песни, их ещё нужно уметь душевно интерпретировать. Все затихают, обратившись в слух, и Серёжа вступает: — Я не могу дышать, мне не видно неба. Я не могу понять — был ты или не был? Ветром по волосам, солнце в ладони… твоя… Получается как-то очень печально, как будто Серёжа её понимает и сочувствует или, на худой конец, тоже кого-то отпускает, хотя он, на самом деле, никого и не подпускал. А ведь это, если вдуматься, тоже грустно. В конце припева Серёжа, сосредоточенный на музыке, вдруг понимает, что они не подхватили его песню, как в прошлый раз, а уступили целиком. Молчат, вслушиваясь в повисшую в воздухе тоску. Это бередит пьяное сердце и заставляет надрываться сильнее. На втором куплете Серёжа чувствует, как на его спину в районе лопаток аккуратно опираются, положив руку — так, слегка, не наваливаясь, но ощутимо. Это, видимо, Заяц, пританцовывающий где-то сзади, решил передохнуть. Дыхание отчего-то сбивается. — В сотнях ночных дорог ты остаёшься со мной… Серёжа, вообще-то, максимально не тактильный и не любит, когда кто-то чужой вторгается в его личное пространство. Он вряд ли прямо об этом скажет — скорее, обшутит или просто отстранится — но сейчас… терпит. Да и песню прерывать ни к чему, и Заяц, если честно, чужим не кажется — дотрагивается очень мягко и естественно, и Серёжа то ли позволяет, то ли в принципе не против. Чёрта с два разобрать. Доиграв, Серёжа ещё несколько секунд слушает звенящую в ушах тишину, разрушаемую лишь дыханием всех присутствующих. — Это было мощно, Серый, — наконец, включается Горох, и Серёжа бормочет благодарность, продолжая ощущать руки Зайца у себя на спине. — Макс, ты там гнездо решил свить? — добавив в голос расслабленного ехидства, уточняет он. — Если ноги не держат, ты так и скажи. К Серёжиному удивлению, Заяц не смущается, не острит, а лишь смеётся, опустив голову, и этот тёплый смех приходится Серёже куда-то в шею, щекоча линию зароста волос. Не нарушение личных границ, а кинестетика. Правда, от мысли, что Заяц его так запоминает, лучше себе Серёжа вообще не делает. Хочется прислушаться к себе, но там упорно не отвечают, и Серёжа, чувствуя, как горят щёки, лишь ждёт, когда Заяц сам отстранится, потому что, ей-богу, неясно, как на это реагировать. Не укладывается в голове, как Заяц, такой надменный в те редкие моменты, когда его можно увидеть в вузе, может быть настолько по-детски непосредственным, гибким в общении и обаятельным. В горле сушит, и Серёжа, хоть и с необъяснимой неохотой, но всё-таки сползает вниз, наливая себе газировки. Заяц плюхается рядом, и они вчетвером возвращаются к пьяной болтовне, главный плюс которой состоит в том, что все шутки, даже самые сомнительные, в таком состоянии кажутся безумно смешными. В потоке речи неясно, кто и с чего начал, как они пришли к той или иной истории, кто и кого перебил, но каждый звучит очень органично. Серёжа, глядя на мир в расфокусе, слушает историю про то, как Заяц пил молоко назло коту, не в состоянии сдержать громкого истерического смеха. Они смеются, как ненормальные, всхлипывая, согнувшись пополам, треская друг друга, и это ощущается так… уютно, так невесомо, молодо и азартно, словно им четверым положено пройти рядом ещё какое-то время. Возможно, ещё несколько часов, а возможно — всю жизнь. И только теперь, пусть даже на нетрезвую голову, но до Серёжи всё-таки доходит: не нужно быть одинаковыми, чтобы стать близкими друг другу. Близость и одинаковость — вовсе не обязательно синонимы. И Катя выбрала Арсена не вопреки чему-то, а потому что он, пусть хоть сто раз отличный от неё в мелочах, уступающий некоторым парням на потоке в красоте или других формально важных качествах, оказался ей близок по духу. Ей нравится с ним смеяться, и она искренне за него переживает, потому что он делает для неё то же самое и в той же мере, в какой она хотела бы это видеть. В этом весь секрет. Они вчетвером совершенно разные: они по-разному ведут себя, одеваются, учатся, у них по-разному расставлены приоритеты и по-разному работает голова. У каждого из них есть что-то, чего нет и не будет у другого. И всё это отличает их настолько, что с первого взгляда невозможно сказать, что их может объединить. Но только сейчас, сидя среди них, Серёжа чувствует себя на своём месте. Более того — никто из них не ощущается лишним или чужеродным, несмотря на то что он ни с Горохом, ни тем более с Зайцем никогда близко не общался. И что-то в этом есть особенное — в том, насколько легко устанавливается связь. Наверное, такое и принято называть магией человеческого общения. Разливая пиво для следующего тоста, Горох замечает, что спиртное практически кончилось, и выражает глубокую озадаченность по этому поводу. — Да можно сходить докупить, — беспечно отмахивается Заяц. Гаус качает головой, делая это, впрочем, не настолько резво, как обычно: — А кто тебе в такое время продаст? Поздно же уже. — Я знаю место, где мне продадут и сейчас. Недалеко отсюда, кстати, так что можно сходить. Горох, нахмурив лоб, смотрит сначала на Зайца, потом на Гауса, в конце — на Серёжу и, наконец, выносит вердикт: — Ну вообще, сходить было бы хорошо. У нас даже лимонад заканчивается. Но одного я бы тебя не пустил. Заяц легкомысленно пожимает плечами: — В чём проблема? Пошли вместе. Серёжа, подогнув под себя ноги, цедит лимонад, не принимая никакого активного участия в обсуждении. Ему, если честно, всё равно, докупят ли они что-то или нет, потому что, по собственным ощущениям, пить ему больше не хочется. Голова и так ватно отяжелела, зрение не может больше похвастаться привычной феноменальной зоркостью, а потому… пожалуй, не лишним будет взять перерыв. Но Горох считает иначе: — Ой, не, я не испытываю энтузиазма куда-то тащиться. Идите лучше с Серым, он самый свежий. Услышав эти слова, почему-то хочется нервно сглотнуть. Э нет, это что ещё за идея? Заяц с готовностью разворачивается к нему, выжидающе склонив голову набок. — Так они же коньяк допьют, — вяло возмущается Серёжа, стараясь придумать хоть какой-то предлог. — Допьём, — согласно кивает Гаус. — Идите. Серёжа смотрит на него с немым упрёком. Глаза Артёма блестят, пожалуй, чуть больше, чем у остальных, хотя выпил он примерно столько же. Серёжа не исключает того, что по возвращении он застанет Артёма мирно посапывающим в кровати. — Да иди-иди, а мы тут посидим, — говорит Горох, словно прочитав его мысли, и Серёжа понимает, что Гаус останется в надёжных руках. Да что там, Гороху он бы и жизнь свою доверил — не только посидеть с выпившим Гаусом. Глубоко вздохнув, Серёжа поворачивается к Зайцу: — А как мы выйдем? Не думаю, что нас выпустят через вахту. Заяц хватает его под локоть и разворачивает к окну: — Дурачок либо? Какая вахта? Вот наш выход. Серёжа прикидывает: а вот интересно, чисто гипотетически, если бы они были не на первом этаже, а, скажем, на втором или выше, Зайца бы это остановило? Или они бы в любом случае полезли в окно? Судя по решимости, застывшей на захмелевшем лице Зайца, полезли бы всё равно. Серёжа вздыхает. Хватка у него, заразы, цепкая, ладони горячие, чёрт вырвешься, а тягаться с Зайцем в физической силе, кажется, себе дороже. Тем более на пьяную голову. — Дай хоть кроссы обую, а то ещё в тапках полезу. Серёжа слишком медленно, как будто его сейчас отведут на заклание, завязывает шнурки, путаясь в ногах и руках. Клубок щекочущего волнения в груди никуда не исчезает, когда он, спотыкаясь, хватает джинсовку и, перед самым выходом, отправляет в рот ещё одну конфету. Заяц распахивает окно до предела и, усевшись на подоконник и перекинув ноги наружу, спрыгивает вниз. Серёжа слышит его негромкие, заглушённые первой травой шаги. Серёжа, бубня под нос, что подоконник наверняка грязный и заляпает его светлые джинсы, вылезает из окна, плюхаясь вниз и нетвёрдо становясь на ноги. Заяц поддерживает его, крепко стиснув плечо. Под покровом ночи они, как два преступника, крадучись покидают двор общаги. Мокрая трава приятно чиркает по голым щиколоткам. На улице свежо, и Серёжа, разморённый духотой комнаты, начинает ощутимо дрожать, пытаясь привыкнуть к контрасту температур. Зато в голове становится чуть яснее. Теперь понятно, как Заяц умудряется сбегать по ночам и приходить в общагу к утру незамеченным. Ну, или практически незамеченным. Серёжа украдкой смотрит на Зайца, и в голове опять двоится от того, насколько он оказывается разным, словно совмещать такие крайности невозможно. Разве реально такое, что Макс, мягко уткнувшийся ему в спину, стаскивающий поджарки со сковородки, смешной и искренний в проявлениях эмоций, как ребёнок, — тот же Заяц, что водит девушек толпами, спит со всеми подряд, и, ладно, не ходит на пары, но всё-таки ведёт себя с вызовом? С другой стороны, что конкретно тебя здесь не устраивает? Заданный себе же вопрос приводит Серёжу в ступор. Действительно, что не так? Может быть, с друзьями Заяц такой, а в личной жизни — другой. Это нормально, и Серёжи, вообще-то, совершенно не касается. Более того — Серёжа-то это прекрасно понимает. Но его всё равно коробит. Не ханжа же он, в самом деле. Или ему хочется всех вокруг сделать правильными и окультуренными, минимум по своему образу и подобию, а по образу и подобию Гауса — максимум? Никогда не наблюдал за собой. Просто, если Заяц может быть таким… трепетным с теми, к кому, вроде бы, относится хорошо, разве может он быстро отвыкать от них, держать сердце либо нараспашку, как проходной двор, либо, наоборот, наглухо закрытым? Зачем… размениваться? — Ты чего завис? — вклинивается в его мысли Заяц, и Серёжа дёргается, словно его застали за чем-то запретным. — Задумался что-то. Перевариваю своё состояние. Заяц понятливо кивает, вгоняя Серёжу в ещё большее недоумение. Не мог же он догадаться. — Какой-то ты нервный… — а потом ни с того ни с сего добавляет: — Кстати, классно играешь. Да и вообще держишь себя. Непривычно, но здорово. — Спасибо, то есть… приятно, правда. Не такой уж я и опытный игрок. Было стрёмно сначала. Серёжа сглатывает, упираясь взглядом в ярко-белую, ещё совсем свежую побелку на неровном бордюре — все атрибуты грядущего первомая налицо. Под ногами — смертельно раздолбанный тротуар, пахнущий пылью, и в темноте, разбиваемой тёплыми жёлтыми фонарями, как-то по-особенному уютно. Реальность происходящего в подобной ламповости мира сильно теряется. Вокруг фонарей кружат ночные жуки. Возможно даже, судя по габаритам и бестолковому жужжанию, что это майские — усатые, пушистые и большеглазые. На улице нет ни души — только они. Они идут, чиркая подошвой кроссовок по запылённому старому асфальту, и этот характерный ночной звук действует на Серёжу успокаивающе. Днём так услышать шаги нельзя. — Я всё думаю, может, я среди вас лишний? Серёжа поворачивается к Зайцу в недоумении. Вероятно, спроси он об этом сразу после своего прихода, Серёжа бы согласился, но теперь почему-то не получается. Словно случилось много всего такого, после чего Серёжа так точно не скажет. Возможно, он больше никогда не сможет даже подумать так — как будто стряслось что-то очень важное, и теперь он способен только горячо возражать. — Нет-нет, ничего подобного. Я сам, если честно, сначала так думал, но я сильно ошибся. Хотя слушать меня, ну… в общем, не забивай себе голову. В смысле, отстань, Макс, не спрашивай меня, я коррумпированное лицо, мне купили конфеты. Серёжа пристально следит за тем, как серьёзное лицо Зайца становится смеющимся. Сейчас он смеётся тихо, пьяно и приятно, опустив глаза вниз. Впитав в себя чужую положительную эмоцию, Серёжа добавляет уже серьёзнее и мягче: — Всё хорошо. И молодец, что пришёл. Это похоже на взаимный обмен любезностями, только… какой-то невербальный. Вернее, не только вербальный: то, что другой человек говорит, и даже то, что ты отвечаешь ему — это ещё не всё. Как будто между тем, что сказано, и тем, что ты чувствуешь в ответ, есть незримый, но значительный этап-посредник, наполняющий пространство. Именно благодаря ему до невозможности обостряются все ощущения и эмоции. Из-за него всё искрит, заставляя испытывать необъяснимое удовольствие от того, что происходит, даже если ничего не происходит, а реплики, которыми они обмениваются, до ужаса нелепы. Они подходят к пешеходному переходу с блёклым светофором: тот одиноко мигает жёлтым. Привыкнув к температуре на улице, Серёжа ощущает, что ночь, на самом деле, очень тёплая, свежая, напоённая неуловимым цветуще-зелёным запахом, сочная, богатая на оттенки и впечатления. Удивительная весенняя ночь. И самое удивительное в ней то, что только сейчас мир имеет право быть таким лёгким, воздушным и уютным — опьяняющим в своей простоте и незамысловатости и без того пьяных. Почему он заметил это так поздно? Загадка. Воздух пахнет ароматно. Серёжа дышит чаще. Грудь заполняет целое море ощущений — тёплое, солёное, безбрежное море, часть которого по ошибке пролилась в его душу и теперь плещется там, затапливая восторгом и искристым волнением так, что дыхание спирает и хочется улыбаться. Оно не давит к земле, а, напротив, делает легче пушинки, и Серёже кажется, что он вот-вот зашагает по воздуху. Какой абсурд! До безумия хочется сделать какую-то ерунду: толкнуть Зайца в плечо и крикнуть ему «Догоняй!», или поставить подножку, или потрепать по голове… что угодно, чтобы две основные цели были достигнуты обязательно — потрогать Зайца хоть немножко и посмеяться. Более того, отчего-то кажется, словно от него это ожидается, словно он имеет на это полное право и будет большим дураком, если не сделает. И как это называется? Весна, гормоны, около литра алкоголя в организме? Чёрт знает, но скорее всего, всё вместе, потому что удержаться уже физически невозможно, и Серёжа чувствует себя какой-то собакой, ей-богу, каким-то животным на инстинктах, и он обязательно приструнит себя за эту глупость потом, но сейчас… — Эй, Серый, жёлтая машина! — восклицает Макс и с размаху лупит Серёжу куда-то в плечо. От неожиданности и благодаря плохой координации движений, сбитой алкоголем, Серёжа, погрязший в своих мыслях, валится в сторону. — Ой! Заяц ловит его, крепко обхватив за плечи и тупо хихикая. — Ты вообще адекватный человек? Серёжа надеется, что восхищение в его голосе слышно всё же меньше, чем недоумение, потому что и то, и другое ощущается в равной степени остро. По дороге, недалеко от них, действительно шуршит колёсами по мелкой щебёнке в пробоине жёлтый «Москвич». — Какая жёлтая машина, тебе сколько лет, Макс? Заяц, приобняв его и ткнувшись лбом куда-то в плечо, продолжает надрывно ржать. — Ты что, не знаешь эту игру? Ой, Господи, видел бы ты своё лицо. Остатки рационального мышления покидают мозг Серёжи, весело помахав ручкой. Всё происходящее уходит куда-то далеко за рамки логических объяснений. Заяц очень приятно-тёплый, и как-то не хочется, чтоб он отстранялся. Как же это всё банально, просто смертельно одинаково — как будто бы как у всех, так и у Серёжи сейчас. И, вообще-то, должно быть сразу понятно, откуда ноги растут — но нет, поколения людей велись и будут вестись на этот прикол, а если не будут, то всё, незачем будет существовать. Заяц отстраняется, и Серёжа, придав себе ворчливый вид, беззлобно огрызается: — Спасибо, что не по голове и не в багажник этой машины. Впрочем, справедливости ради, в голову и так за последние двадцать минут что-то стабильно ударяет, и не то чтобы Заяц здесь совершенно ни при чём. Заяц смеётся, запрокинув голову, и да, это комплимент. Серёже можно не говорить, что он красивый, или умный, или какой-то классный, но пока люди смеются над его шутками, всё очень даже правильно и устраивает его. Даже если шутка проходная и смеётся над ней пьяный Максим Заяц. О нет, особенно тогда. В забытьи они всё-таки доходят до ларька, и Серёжа, сощурившись, пытается привыкнуть к резкому искусственному освещению, пока Заяц, приветливо улыбаясь, как ни в чём не бывало докупает сок и пиво в стеклянных бутылках. И ведь не обманул: продавец, мужик лет тридцати, завидев его, действительно не задаёт никаких вопросов и, предварительно зыркнув по сторонам, молча отпускает пиво. Интересно, при каких обстоятельствах Заяц выяснил, что здесь так можно… Ему кто-то сказал, или он опытным путём понял? — Ты только не распространяйся особо. Сам понимаешь, так делать, вообще-то, нельзя. Не хочу, чтоб у этого мужика были проблемы, — предупреждает Заяц, когда они отходят на небольшое расстояние от ларька, а Серёжа лишь пожимает плечами: он и не собирался никому рассказывать. Они возвращаются в ночь, и зудящее ощущение волшебства, напавшее на Серёжу в последние часы, вновь выпрыгивает из ниоткуда, норовя защекотать истеричным предвкушением. Серёже хочется ворчливо отмахнуться от него, но, конечно, не получается: оно всё равно здесь. Ночь живая и яркая, особенно долгая именно сегодня, и она продолжается. Заяц притих. Бутылки, которые он несёт в жёлтом пакете-майке, позвякивают каждый раз, когда он делает шаг. Серёжу это озадачивает, потому что ему бы, если честно, хотелось поговорить. Он уже собирается придумать какой угодно глупый, забавный вопрос, но Заяц неожиданно его опережает. — А вот если честно, Серый, скажи, ты считаешь меня шлюхой? Думаешь, что Заяц — универская шлюха? Это звучит настолько на ровном месте, абсолютно без предпосылок, что Серёжа делает страшные глаза, откровенно теряясь. В каком смысле шлюхой, и почему Макс спрашивает об этом именно его? Что на это нужно отвечать? Вопросы сыпятся, как из рога изобилия, но ответов на них не находится. Серёжа, не особо анализируя своё поведение, долго пялится на Зайца, словно надеясь, что тот услышит его невысказанные мысли и всё объяснит. Или скажет, что это розыгрыш или прикол такой. Но, судя по напряжённому лицу Зайца, это совсем не прикол. Хочется съесть упаковку холодков, чтобы морозиться ими, а не тем, что сейчас происходит, или безобидно отшутиться, ведь им же было так весело до этого. Что сейчас-то началось? — Почему? Серёжа выбирает самый дебильный вариант ответа (ха-ха, не ответить) из всех, но на большее его не хватает. Заяц снимает очки, складывает их и вешает на ворот футболки, после чего криво усмехается и многозначительно смотрит на Серёжу. Что там в этом взгляде? Раздражение? Обида? Упрёк? — Ой, я видел твоё выражение лица тогда, в субботу, пару недель назад. Когда я пришёл на кухню с засосом, помнишь? Но думаю, помнишь. На меня так ещё ни разу не смотрели. С завистью смотрели, да, или с пофигизмом. Как бедные овечки смущались. Но так, как ты, никто не смотрел. Это было… как будто это ниже твоего достоинства — меня такого замечать. — Господи Иисусе, — искренне поражается Серёжа. — Это твоё дело и твоя личная жизнь. Заяц в несколько быстрых шагов преграждает ему дорогу. Им движет упрямое желание узнать, которое Серёжа ясно читает в тревожных тёмных глазах, нахмуренных бровях и вздёрнутом подбородке. — Нет, ответь. Ты считал, что я — шлюха? — Макс, парни же не мыслят про парней такими категориями… Он и сам понимает, что это дерьмо, а не ответ, и последнее дело — оправдываться так. Но что ещё остаётся? Если действительно… у них подобное не считается чем-то зазорным, да ведь? Это же якобы набивает очков к крутости — нравиться многим девчонкам со всеми прилагающимися бонусами, как бы отвратительно ни звучало. Но ведь правда же… Так почему вдруг Заяц уверен, что Серёжа мог так подумать? В этом «у них» и кроется ответ. Сам Серёжа рассуждает иначе, и для него это не круто. Однако это не важно, ведь он действительно Макса никак не порицал, ничего ему не выговаривал и даже мысленно не презирал. Но всё равно относился пренебрежительно — это факт. До… определённого момента. — Я про тебя спросил, а не про всех. Серёжа вздыхает. Не знаешь, что сказать — говори правду. — Это не касается меня, Макс, и я не собирался учить тебя жизни. Раз тебя всё устраивает, значит, тебе так правильно. Я никак тебя оскорбить не хочу. Но меня лично отталкивало то, что ты демонстрировал свои связи, как трофей. Это некрасиво, особенно если знать, что ты как будто самоутверждаешься количеством. Здесь ни при чём тот факт, что ты спал со многими. Вопрос в отношении к этому… Извини, если я тебя задел тогда. Ты… не шлюха. Серёжа замолкает. Ближайший фонарь нервно мигает, и, возможно, уже завтра эта лампочка больше не загорится. Заяц молчит, становясь ещё более сосредоточенно-серьёзным. И сейчас вдруг оказывается, что Горох был прав: у Макса действительно кризис. Только теперь Серёжа смутно осознаёт, какой это кризис и в чём он проявляется, и от этого становится совсем не по себе. Как он мог быть таким идиотом? Они молчат ещё пару минут, и ночь почти теряет шарм — сразу становится холодно и неуютно, хотя воздух по-прежнему пряный и наполненный, звёзды яркие, а весна тёплая. Но оказывается, когда Максу было хорошо, это всё ощущалось лучше. — Ты прав, — неожиданно говорит Заяц. — Ты чертовски во всём прав. И усмехается как-то непонятно — то ли грустно, то ли, наоборот, с надеждой. — Я понял тебя, спасибо. Ты умный, Серый. У меня были причины, чтобы так… вести себя. То есть, я имею в виду… ладно, в общем, я рад, что не выгляжу как последний урод. И я поражаюсь тому, что ты всё подмечаешь. Серёжа сам невесело улыбается: — Чёртов визуальный тип восприятия. Как же я устал от того, что Гаус вечно всё знает. Сережа почти признаётся себе, что, на самом деле, Гаус раздражает его своими выводами даже не потому, что их озвучивает, а потому, что сам Серёжа, живя с этим, получается, всю жизнь, ни разу нормально ничего такого не замечал, а кто-то со стороны понял всё гораздо раньше. Заяц тихо смеётся, глядя ему в лицо. Напряжение спадает, и почему-то от этого факта холодный ком в груди сменяется на тёплый, вязкий, ворочающийся где-то там. — Серый, почему у тебя такие большие глаза? — ухмыляясь, спрашивает Заяц, видимо, решив сменить тему. — Чтобы лучше видеть тебя, конечно. Это звучит как какая-то очень смелая интерпретация «Красной шапочки» в стилистике «Ну, погоди», где Серёжа, конечно, Серый, но не волк, а Заяц, конечно, заяц, но не главный, с голосом Румянцевой, а тот здоровый боксёр из серии про олимпиаду. Глаза у Зайца круглые, замыленные алкоголем, а может, просто сильной положительной эмоцией, красивые до безобразия — гибрид глаз щенячьих и тюленьих — и смотрят как-то одновременно мягко и по-особенному. Или Серёже так просто кажется, но это определённо приятная видимость. Он таких глаз у Макса ещё никогда раньше не видел. Серёже, если честно, карие глаза всегда нравились меньше всех других — слишком уж тёмными, непроницаемыми, холодными точками они на него смотрели. Глаза Гороха, например, были неопределённого зеленоватого цвета, светлые, как он сам, иногда озорные, иногда равнодушные, но всегда понятные, лёгкие для чтения. Глаза Гауса мерцали, как две крупные ультрамариновые бусины, когда у него было хорошее настроение, и покрывались налётом ехидства, когда это настроение портилось. В их глаза было интересно заглянуть. Свои глаза Серёжа совсем не любил. Они с совиным испугом таращились на него из зеркала, такие же огромные и нелепые, цвета какого-то заросшего, грязного болота. А глаза Зайца представлялись ему совершенно невзрачными до этого момента. Сейчас-то он понимает, насколько ошибался. Как эти глаза потрясают своей выразительностью, как идут им рассеянные блики, дурашливость и хорошее настроение… Как они умудрились вместить в себя столько всего — загадка. Наверное, такое возможно только благодаря их обычной непроницаемой бездонности, которую, оказывается, можно наполнить приятными мыслями, ощущениями, эмоциями. Вот в чём дело. Ни одни тёмно-карие глаза не давали Серёже себя наполнить, а здесь это почему-то случилось. Серёжу пугает, что всё это — тема, на которую даже шутить расхотелось, а значит, она обретает совсем серьёзные черты. А ещё он вдруг чётко понимает: прямо здесь и сейчас происходит что-то такое, что не повторяется, и от этого становится так волнительно и грустно, что хочется, чтоб дорога до общаги не заканчивалась. Может быть, поэтому они идут неспешно, а может, всему виной долгий, переполненный событиями день, благодаря которому ноги ощущаются как ватные, но так или иначе они бредут по ночной улице близко друг к другу настолько, что иногда соприкасаются плечами. — Залетай к нам на огонёк ещё, если захочешь. Не обязательно пить, я имею в виду… просто. Серёже кажется, что сказать это важно, как будто в противном случае они точно никогда больше не пересекутся, как бы комично ни звучало это опасение. Вернее, не пересекутся вот так, дружелюбно, будучи кем-то вроде приятелей. Заяц же, наверное, ускачет потом в свои крутые компании — и поминай как звали. Максимум, может, будет здороваться в коридорах общаги, если случайно встретит. Такие мысли делают неприятно, почти даже больно. Серёжа хмурится, откликаясь на внутренний дискомфорт, но Макс отвечает достаточно быстро: — Замучаетесь выгонять. И звучит так беззаботно, словно у него никаких дилемм не возникало. Серёжа, может быть, старается не показывать, но ему это льстит. А потом за углом показывается здание общаги: оно возникает так резко, но неизбежно, что Серёжа очень старается не подавать виду, что разочарован и немножко огорчён. Хочется погулять ещё немного, но никаких адекватных предлогов для этого нет — не то что для Зайца, а даже для собственной совести. С горем пополам они пролезают в комнату через окно, предварительно с огромным сомнением силясь понять, точно ли это окно — нужное. В конечном счёте они сходятся на том, что влезть в чужое окно — тоже интересный опыт, который следует испробовать. Но, слава богу, влезают правильно. К удивлению Серёжи, Гаус и Горох о чём-то оживлённо трепятся и встречают их — а может быть, в первую очередь передачку — с большим энтузиазмом. Они сидят ещё недолго, травят байки и негромко хихикают. Решение расходиться приходит с первым храпом Гауса, задремавшего прямо на полу, в районе изножья собственной кровати. Храпит Артём, конечно, не слишком трогательно, но, когда его расталкивают и перетаскивают на кровать, он всё равно выглядит умилительно, как любой сверхразум, скатившийся в детскую непосредственность. Серёжу и самого основательно клонит в сон, веки постепенно тяжелеют, и с Гауса в очередной раз хочется взять пример. Напоследок Горох приобнимает Серёжу и Макса за плечи, довольно заявляя: — Эх, всё-таки хорошо мы сегодня дерябнули. Когда они уходят, Серёжа ещё какое-то время готовится ко сну, расстилает кровать и залезает под прохладное одеяло, чувствуя неимоверное наслаждение. Мозг, хаотично скача с одного события дня на другое, концентрируется на самом приятном, заставляя умиротворённно жмуриться. Сегодня Серёжа засыпает с улыбкой.

***

Температура за бортом перед отъездом: Гаус в белой рубашке с коротким рукавом и нелепыми карманами на груди. Горох посмеялся, что он выглядит как лох, ведь никто не надевает на жаркие весенние выходные рубашек, но Гаусу, белому, как эта самая рубашка — а может даже, на тон светлее — наплевать. Серёжа понимает Артёма и искренне сочувствует — у самого башка гудит, как старый холодильник, не говоря уже о тотальном недосыпе. Горох, с виду достаточно бодрый, вызывает неподдельную зависть, а Зайца всё утро вообще не видно — и это почему-то расстраивает. Конечно, он отсыпается, и, вроде, электричка у него позже, но всё равно… досадно. Но есть и плюсы. Заметив состояние Артёма, Горох, не говоря больше ни слова, уходит на кухню и возвращается минут пятнадцать спустя, заварив, наверное, самый вкусный дошик в истории существования б/п лапши. Они сами как макароны: бодренькие рожки аль денте — Горох, тягучие, заторможенные спагетти — сам Серёжа и переваренная вусмерть вермишель в молоке — Артём. Заяц был бы какими-нибудь козырными макаронами-бантиками — такими, что их даже из пачки до сих пор никто не высыпал. Жалко, они же вкусные. Прощание выходит скомканным, как листы с черновиками, а Макс так и не появляется ни за завтраком, ни перед отъездом. Серёжу злит, что он постоянно обращает на это внимание. Ощущения такие же, как при первых симптомах гриппа: в целом, уже понятно, что будет твориться дальше, но ты всё равно закидываешься аскорбинками, капаешь капли и пьёшь таблетки для профилактики, как будто это поможет и не будет ни температуры, ни ломоты в мышцах, ни кашля. А сам прекрасно понимаешь, что тебе уже плохо. Дома всё лишь усиливается. Здесь хорошо, уютно, а главное — вкусно. Здесь мамины объятья, первая окрошка в этом году и Серёжин любимый щавелевый суп. Всё это вместе с дачей, побелкой деревьев, костром из сухой травы, компотом на веранде и телевизором с глупыми сериалами по вечерам — весна. Дома появились новые диски, которых Серёжа раньше не видел. Он достаёт их из пластмассовой упаковки, вдыхая характерный запах, и аккуратно, за края, чтоб не дай бог не поцарапать, отправляет в проигрыватель. Но Серёже неспокойно. Ему всё это, обычно доставлявшее огромное удовольствие, сейчас кажется пыткой, хотя ничего, в сущности, не изменилось. Просто мысли опять скачут в направлении вечера и ночи тридцатого апреля. У таких событий есть огромная проблема — их всегда мало. Как только они заканчиваются, ты начинаешь голодать по эмоциям, по ощущениям, по тому, как хорошо это было. И всё это не из разряда приятной ностальгии, как с тёплыми воспоминаниями, нет. Это такая острая, оголтелая, неперебиваемая потребность — дайте ещё столько же, дайте больше, дайте хоть чуть-чуть того же. Зависимость от сигарет или алкоголя рядом с этим — ерунда. Что-то Серёжа не знает ни одного случая, когда так сильно ломало от самой первой рюмки или затяжки. Нет, тут что-то явно забористее. Здесь самая первая затяжка — самая страшная, и ты бьёшься, как в силках, отмахиваешься, отнекиваешься, чтобы это к тебе не прилипло, но всё уже предрешено. Вот так незадача — заметить, что ловушка сейчас захлопнется, выходит, только когда она уже захлопнулась. Невозможный, не исследованный физикой парадокс. И он мается, хотя никогда не маялся так. Зависнув над тарелкой супа и вяло ковыряя ложкой кубики картошки, он сидит в оцепенении несколько минут, ловя себя на мысли, что хочется обратно. — Какой-то ты сам не свой в этот раз, — грустно улыбаясь, замечает мама. — Влюбился, что ли? Серёжа дёргается. — А? Нет. Конечно, нет, мам. Ерунда какая-то. Нет, это совсем не то. Несколько дней — и перестанет. Всего лишь щекочущая вспышка, озарившая его нетрезвый мозг, которая всё никак не пройдёт, не уймётся. Его изводит тоска по ощущениям, нет, вовсе не по человеку. Серёжа мрачно фыркает. С другой стороны, себе-то уже бессмысленно врать, и как ты не шифруй, всё останется тем же. А другим ещё можно попытаться, даже если маму и не обманешь — она и так все поняла. Потому что… Серёжа в Макса влюбился. Он сходит по Зайцу с ума, как мартовский кот — чтоб уж точно против всех законов природы.

***

Температура за бортом после приезда: Гаус с голым торсом. В смысле — Серёжа вежливо отводит взгляд — переодевается во что-то более общажное и сейчас шляется по комнате, сверкая своим занудством чуть больше и чуть в иных формах, чем обычно. Хотя, если учесть, что всё это время он бубнит, можно считать, что совершенно как обычно. На улице тепло и ветрено, и нет совершенно никаких ресурсов сидеть в закрытом помещении, даже если к тому обязывает грядущая сессия. Гаус находит в себе силы для концентрации и чахнет над учебниками, а Серёжа находит в себе силы, чтобы не помирать от необъяснимой грусти дни напролёт, и это, вообще-то, тоже достойно уважения. Даже если он не справляется. Рутина сжирает быстрее, чем он успевает переступить порог комнаты, и пары, домашки, ранние подъёмы напрочь отбивают ощущение, что с ними случалось что-то настолько незаурядное, что он до сих пор не может отойти от последствий. Заяц появляется очень эпизодически, а потом опять исчезает. Серёжа к нему целенаправленно не идёт, потому что всё это, чёрт подери, безумно тупо. Он, если говорить начистоту, удочку забрасывал, звал, а если на его предложение не откликнулись, то что ж… Само как-нибудь отболит и отвалится. Надо только перетерпеть. Вляпываться во всё это не было ни сил, ни желания, но кто бы его предварительно спросил. Тем более, весна. Даже самые убогие зверьки пытаются себе кого-нибудь приискать. В конце концов, после недолгих угрызений совести Серёжа, поддавшись порыву, берёт гитару и сваливает из общаги, чтобы посидеть в ближайшем скверике, поиграть и развеяться. Он идёт в лучах закатного солнца, смотря себе под ноги, и видит, как каждый камушек на разбитой, пыльной дороге отбрасывает тень. Солнце висит над линией домов круглым оранжевым яблоком, а ветер ерошит волосы, которые и так лезут отдельными прядками на лоб и в глаза. Но ощущение это скорее приятное, чем раздражающее. Серёжа забирается в самый дальний уголок сквера, подальше от чужих глаз, садится на скамейку, положив гитару на колени, и какое-то время смотрит перед собой. На деревьях проклюнулись клейкие зелёные листочки, пусть ещё не развернувшиеся целиком, но всё-таки по-особенному нежные и яркие. С ними деревья не отбрасывают густую тень, как полностью «оперившиеся», а пропускают много солнечного света, но только сейчас, если потрогать эти листочки, они будут необычайно мягкими наощупь. Мысли вновь возвращаются к Зайцу. Нет, всё-таки обидно и бесит, что, вроде как, он и показал свою заинтересованность, а на самом деле нет, ничего ему не надо… или надо, но не до такой степени, чтобы что-то с этим делать. И это Серёжа, а не он, сидит не у дел, уже вторую неделю подавляя в себе острую обескураженность. Вот где справедливость? Тем более, что ему это совсем не нравится. Он любит быть расслабленным, пофигистичным, он не любит паниковать и на ком-то зацикливаться, не любит скакать за собственной башкой галопом, чтобы понять, что в ней вообще происходит. Но сейчас это именно так — у него всё перевернулось с ног на голову. Рука непроизвольно тянется к холодкам, покоящимся в кармане. Заяц вообще похож на ветер. Резкий и холодный, или спокойный, еле заметный, или умопомрачительно тёплый, или, может быть, даже обжигающий и сухой. Никогда заранее не узнаешь, когда направление сменится, если только не начнёшь его изучать, не будешь пристально за ним следить. Постепенно можно научиться понимать, какое давление, какие потоки и куда им движут. С другой стороны, может быть, стихии не хочется быть предсказуемой? Может быть, она таковой вовсе не должна быть? Может быть, в этом и есть её прелесть? Есть же в нём что-то такое первобытное. То, что происходит, когда у него чернеют от раздражения глаза или когда его охватывает азарт. В этой разбалансированности он замечателен. И даже не так важно, что наносное, а что нет. Фишка в том, чтобы принимать это целиком. Заяц очень яркий — ему идут все цвета палитры, и чем насыщеннее они, тем сильнее идут ему и выделяют среди всех остальных. А сам Серёжа не такой совершенно. Он же знает, что сдержанный, совсем не порывистый, а на фоне Зайца — так и вообще как будто статичный. Никакой стихийности — всё спокойно, блёкло и, скорее всего, ожидаемо. Вот и спрашивается, куда ему такому, клятому рационалисту не самой привлекательной внешности? Это, в общем, даже представить сложно. Ему не нравится, когда его трогают чужие люди, он обитает где-то в мире своих загонов, жрёт эти дурацкие холодки, нудит постоянно и… ну и всё, по-настоящему всё. Может быть, он смешной и неглупый, играет, вот, на гитаре, любит кислые конфеты, но это всё так мелко и незначительно. Свои тараканы — у каждого они, если присмотреться, есть. Он не злой и не слишком добрый, не самый общительный и не особо харизматичный. Он просто… человек. Не худший вариант, естественно, но… как кажется самому Серёже, явно не то, что тут логически напрашивается, в том числе по уровню. По совокупности факторов. Хотя, возможно, он зря ищет логику там, где её нет. Обычно в точке, в которой он сейчас, логику искать уже поздно и бесполезно. Это ничего не даст и не изменит. А может, в этой теме логика вообще нецелесообразна. Увлёкшись собственными мыслями, Серёжа начинает наигрывать что-то невпопад — не чтобы разлить музыку, а просто чтобы создать себе фон и перебирать что-то руками. Иные так перебирают чётки, а он — струны. Выходит, естественно, не очень, но по крайней мере его никто не слышит. Лучи солнца раскосо падают на скамейку, расчерчивают гитару чередой серых и жёлтых полосок, греют Серёже щёки и колени. — О-о-о, вот это я как чувствовал! Верно угадал, чья шарманка рыдает. Хлопок по плечу заставляет Серёжу вздрогнуть. Никогда, господи, просто никогда не нужно так подкрадываться к людям со спины. Взгляд у Зайца озорной и довольный. Солнце гордо бликует в его каштановых, чёрт бы их побрал, глазах, а волосы на макушке забавно вихрятся. С виду они, кстати, кажутся жестковатыми, как проволока, но в то же время воздушными, и Серёжа искренне заинтригован, какие они на самом деле наощупь. Серёжа поражается тому, что, видимо, древние, вызывавшие дождь бубном, о чём-то всё-таки подозревали. Иначе как объяснить, что он, думая о Зайце и играя это непотребство, смог его призвать? Почему он смог материализоваться в границах Серёжиной реальности в такой момент — загадка без ответа. — Ты тут что, ловишь вдохновение? Ага, уже поймал. Заяц плюхается рядом, широко расставив ноги в светлых джинсовых шортах чуть выше колена. На его голове красуется чёрная кепка с цветным рисунком, повёрнутая, в лучших традициях Гороха, козырьком назад. Ну, с кем поведёшься… — Скорее, издеваюсь над гитарой. Заяц закатывает глаза. — Ешь лучше кислые конфеты, чем самого себя. Так ты выглядишь более довольным. Серёжа было открывает рот, чтобы что-нибудь ему предъявить, потому что больно уж хочется, но, не найдя на это объективных и более-менее нейтральных причин, предпочитает промолчать. Хотя, на самом-то деле, хочется закидать Зайца полу-обиженными вопросами, прямо-таки мимикрировать под мороженое «Почемучка» — вкусный такой фруктовый лёд. Но Серёжа взрослый человек — ну, или почти взрослый — он так ни в коем случае не поступит. Конечно, не потому что трусло. Выглядеть жалким совсем не хочется. — Закончились, приходится искать альтернативу, — наконец, ворчит Серёжа в ответ. В целом, выдержка заканчивается тоже. Серёже хочется как-нибудь жалко уткнуться Зайцу в район плеча, посидеть пару минут, получив небольшую эмоциональную разрядку таким нехитрым образом, а потом, в идеале, стереть Максу память (возможно даже, ударом гитары по голове) и уйти. Заяц участливо интересуется, всё ли в порядке, а Серёжа безучастно отвечает, что да, вполне. А что не так? Вон, тепло, птички чирикают, сессия на носу, ум заходит за разум — всё своим чередом. Какая без этого может быть весна? — А сыграешь мне что-нибудь? Если Серёжу когда-то спросят, как звучит вопрос, после которого обычно начинаются проблемы, то он обязательно включит этот в перечень одним из первых (где-то между «Ты там себе никого не нашёл?» и «Как продвигаются дела с поиском работы?»). — Например, что? Заяц меланхолично пожимает плечами. Вид у него и впрямь такой, словно ему по барабану. — Что сам хочешь. У-у-у, ну на твоём месте я бы так не рисковал. Серёжа сидит, уставившись перед собой стеклянными глазами, и думает, а что, чисто гипотетически, случится, если он сейчас действительно выберет что-то… сам. Не просто так, а намеренно, чтобы кое-что показать. С одной стороны, есть огромный риск испортить всё окончательно. С другой — может быть, Макс не поймёт, и тогда ничего плохого не произойдёт. А если поймёт, но не примет, можно будет сделать вид, что это просто песня — и ничего больше. Никаких нищенских намёков, только музыка. От собственного намерения дыхание спирает, и Серёжа, чувствуя, что пальцы всё равно подрагивают, пытается себя приструнить. Это до какой же степени у него перестала соображать башка, если он готов на такое. Но отступать поздно. Вряд ли он простит себе трусость. Заяц смотрит выжидающе, наклонив голову, а потому, ещё раз нервно вздохнув, Серёжа начинает играть. Первые несколько аккордов опять даются с боем, но, может быть, это дело привычки — однажды он сможет играть людям, не испытывая сомнений в себе. Но явно не в подобных случаях. — Перекрашу квартиру в розовый цвет… в спальне будет ночь, а на кухне — рассвет. От тревоги в рёбрах и там, где, как говорят, прячется душа, становится больно и холодно, хочется прямо сейчас сорваться и убежать, но Серёжа не замолкает — чем сильнее он себя выдаёт, тем однозначнее выглядит. Заяц подаётся корпусом вперёд, оперевшись на свои колени, и боковым зрением Серёжа замечает его оживлённое лицо, стараясь, однако, в него не смотреть. — Миллионы сотен домов и вечер, обнимает город его за плечи. Я не знаю, как рассказать, что это лучшая ночь… Судорожно выдыхая, Серёжа почти шепчет: — Я не знаю, как рассказать, что с ним лучшая ночь… Кажется, что после первого же припева всё можно прекратить — причём, вообще всё, включая обучение в этом городе, и силы воли Серёжи явно не хватает, чтобы продолжить, но Заяц перехватывает его руку, собиравшуюся было оставить струны, чуть выше локтя. Что же это за наказание! Серёжа бросает на него быстрый взгляд, и вместо ответа Заяц выводит: — Я не знаю, где правда, не знаю, где ложь. Я пою про небо, а с него — дождь. Серёжа безбожно лажает на струнах, потому что, каким бы он ни был мультизадачным, это уже перебор. В глазах рябит от переизбытка ощущений, и Серёжа даже не успевает осознать, что припев они поют вместе. Непонятно, дошло ли что-то до Зайца или нет, но, кажется, если перед тобой кто-то едет башкой в прямом эфире так откровенно, то тут уже и до слепого дойдёт. А возможно, и до глухого. Если, конечно, захотеть замечать. Есть вероятность, правда, что это в интересах Зайца — сделать вид, что не заметил, а потом тихонечко слиться и свести до минимума всё возможное общение. Да, это было бы вполне грамотно. Может, Серёжа и сам бы так с собой поступил. Песня заканчивается, и Серёжа с минуту сидит в оцепенении, пытаясь понять, как, собственно говоря, жить дальше. Мозг выдаёт одну истерическую шутку за другой, и с отдельных даже хочется засмеяться — видимо, это такая защитная реакция. Рука Зайца по-прежнему стискивает его, прости господи, бицепс. — Ну, денег на такой концерт я бы не пожалел, — усмехается Макс, как Серёже кажется, тоже нервно. Хочется встряхнуть головой и заставить себя сконцентрироваться на том, что он, всё-таки, говорит, потому что в противном случае Серёжа продолжит и дальше смотреть телевизор без звука. — А? — переспрашивает Серёжа, и Заяц, не выдержав, громко ржёт. Не похоже, чтобы он хотел настучать Серёже в бубен, но, правда, на то, что он всё понял, тоже не слишком похоже. Наверное… С совершенно пустой головой Серёжа наблюдает за тем, как Макс забирает у него гитару, отставив её дальше на скамейку, и действительность опять пошатывается, как тогда, ночью, потому что всё кажется слишком идеалистичным и мягким для того, чтобы происходить на самом деле. Губы у Зайца оказываются чуть потрескавшимися, руки — сильными и осторожными, а волосы… да, волосы — объёмными и воздушными, хотя проволочный вид даёт о себе знать. Серёжа закрывает глаза, чувствуя, как солнце пускает по обратным сторонам век рыжие пятна. Если это, конечно, солнце. Возможно, что не только оно. Серёжа поймал что-то очень яркое — в конце концов, неудивительно, что во всём калейдоскопе не всегда понятно, что именно и какой даёт цвет. В голове мелькает каверзная мысль, что не такие уж холодки, как вечно талдычил Артём, вредные и бесполезные. Сейчас они очень даже пригодились. Серёжа улыбается в поцелуй. Свои вокальные и музыкальные данные он недооценил. Понятливость и нежность Макса — тем более. То, что весна — страшная сила, особенно. Так что теперь, когда воздух исчезает, а сердце долбится о рёбра не в попытке инфаркта, а от чего-то не в пример лучше, он имеет право спокойно поднять планку самооценки как минимум в два раза. После таких-то подвигов! Что будет дальше, пока неизвестно, но точно понятно, что станет ещё теплее, а значит, пусть и с известной долей неопределённости, но всё обязательно будет хорошо. Зато с кислыми конфетами всё наконец становится полностью понятно. Ведь их внезапная сладость, появляющаяся в конце, когда всё лицо уже перекосит от кислоты, гораздо вкуснее, чем если бы конфеты были просто сладкими сами по себе. Для этого безмятежно-приятного ощущения не жалко было и нёбо расцарапать.