Всё тайное

Гром пристально смотрит на лежащий на ладони пакетик: порошок режет глаза своей белизной, оттягивает руку куском антиматерии — маленький и невероятно тяжёлый. — Ну, что скажешь теперь? — ехидно спрашивает внутренний голос. — Петя работу на дом взял? Игорь стискивает зубы и сжимает кулак, полиэтилен противно липнет к коже. В голове раскатывается мерзкий хохот. Призвание не прощает, когда его игнорируют. Гром — хороший сыщик. Следак. Актёр тоже неплохой, уже второй раз почти удачно сумел себя обмануть, заставить не видеть истинную картину. Сначала — Разумовский, теперь — Хазин. Вот только правда всегда выплывает наружу, тычется прямо в руки, кричит, разрывая барабанные перепонки, сетчатку выжигает. Гром стонет негромко, упираясь лбом в кулак и проклиная свою удачливость. — Пиздец пробки у вас, будто и не уезжал из Москвы, — раздаётся из коридора под аккомпанемент скрежещущего звона ключей. Хазин проходит в комнату прямо в пальто — отопление всё никак не дадут, — улыбается с мягкой издёвкой, светится приглушённо, как старая лампа под абажуром. Его бы сейчас сгрести в объятья и сидеть так, греясь друг другом. Гром молчит и не двигается. Хазин замирает, лишь глазами стреляет по комнате, изучает обстановку. — Ааааа, понятно, — тянет он, заметив знакомые упаковки. — Тебе отсыпать? Подходит ближе, берёт пару свёртков и подбрасывает на ладони, играясь. На губах улыбка дурашливая, в глазах — холод рычага от электрического стула. От первого удара даже уклониться успевает. Вторым Гром сворачивает ему нос. Тёмная кровь пачкает светлую ткань и чистые полы, специально сегодня помытые. — Как обычно других вариантов не видишь, да, майор? — скалится Хазин, зубы заливает бордовым. — Ещё скажи, что не знал, — добавляет он издевательски, стоит прямо, словно на вручении очередной награды за успехи на службе. Гром от боли морщится, ногти, кажется, вот-вот раздерут кожу. — Хочешь, фокус покажу? — Хазин разрывает пакетик и резко, с присвистом втягивает воздух, поднеся испачканную ладонь к лицу. Отступает на пару шагов, театрально разводит руки, смотрит прямо в глаза с вызовом. — Видишь, это всё ещё я, твой Петя, — последние слова Хазин визгливо выплёвывает, голос скачет. — Уходи, — роняет Гром, и сам падает, стоит лишь хлопнуть входной двери. В парадной хрипло матерятся и воют на одной ноте. Бьют в стены. Судя по звукам, спотыкаются на лестнице. Гром чувствует, как позвоночник перемалывает, Хазин тянет за собой, даже не желая этого. Тянет вниз. Выходя из квартиры, Гром видит дорогие ботинки, забытые хозяином. Лестничные пролёты мелькают размытыми фотографиями. Белое или чёрное. Гром понятия не имеет, что он видит. Хазин стоит во дворе, пялится в заклеенное газетами окно. В Питере страшные сквозняки и страшная осень. — Да я и не любил тебя никогда! — хрипло выгавкивает Хазин, резко откидываясь спиной на грязно-жёлтую стену. Смеётся, бьётся затылком в криво нарисованную букву «Х». «УЙ» словно в насмешку написано ровно, каллиграфически. Пахнет кошками, мочой и собирающимся дождём. Гром смотрит исподлобья, молчит, пережидая чужую и свою истерику, и считает сколько осталось до того момента, когда хлынет как из ведра. По прикидкам минута-две. Лить начинает через сорок секунд. Хазин вымокает сразу: пижонское пальто сливается по цвету со стеной, волосы облепляют лицо, придавая ему больной вид. Лишь глаза хищно сверкают, да расширенные зрачки жадно пожирают мир. — Чего уставился?! — орёт Хазин, переводя взгляд на Грома, руки жалко дрожат. — Не люблю я тебя! А вот кайфовать — обожаю! Идиотский смех переходит в болезненные всхлипы. Гром пожимает плечами и разворачивается, не позволяя себе презрительно изогнуть губы. Дождь забирает себе все «не», топит в шуме падающих капель. Так звучит честнее. Но это уже ничего не изменит.