Вся королевская рать

сердце стучит, желчь влажно чавкает внутри кисты, кости трещат, исполинский череп скрипит зубами и свистит ветром в пустых глазницах, замок раскрывается вниз и внутрь, как книжка о дикой магии. юркий палистромовый кардинал что-то пищит на птичьем и вьётся вокруг хантера, хантер шипит, отбрыкивается, боязливо оглядывается по сторонам и виновато выгибает чёрные брови. император не видит, но у него отменный слух, а предсказывать чужие действия всегда было его работой. хантер ходит слишком тяжелыми для подростка (дети на кипящих островах рано взрослеют) псевдоуверенными шагами, и его парадный плащ, подметающий землю белым сукном, неприятно шуршит складками. безликие благообразные вороны суетятся на башнях и в коридорах, стражники хлопают холщовыми рукавами и тяжелыми перчатками, подбитыми железом и драконьей кожей, как крыльями, и не врезаются друг в друга только лишь из страха попасть в немилость — клювастые маски не очень удобны, но это, в общем-то, не их дело. красногривые деревья, похожие на человеческие ели, клонят тяжелые ветки к земле и перешептываются отравленными иглами о придворных интрижках. хантер заворачивает за угол, на секунду зажмуривается под керамической маской сипухи, потом вздыхает, поправляет пояс и готовится к новому раунду их с кикиморой войны. у кикиморы маленькие когтистые лапки, звонко стучащие по каменному полу, и скрежещущий властный голос в южной, восточной и западной частях замка, а в северной — тоненький шепелявый голосок, отражающийся от резонирующих стен слабым эхо, ее свита говорит и того тише, и это… удручающе скучно — крысиное шебуршание и то кажется более внятным. а кикиморе пора в отпуск. хотелось бы, чтоб вечный, но пока нельзя. но если она думает, что он не знает о ее маленькой хитрой интрижке с участием рукокрылого дракона, палисманов и кровожадного желания убить золотого стража, то… она глупее, чем он думал. жаль. ему не нравится ошибаться в ведьмах. ему в принципе очень-очень не нравится ошибаться. особенно сейчас, когда времени осталось так мало. и палисманов тоже — мало и даже еще меньше. птица под мантией хантера чирикает оглушающе громко. император не старается слушать ни рыжего кардинала, ни суету кикиморы, ни гудение портала в одной из мастерских, он просто слышит их, и если уж сведения сами идут к нему, кто он такой, чтобы затыкать себе уши ватой? даже если они подарили ему больше дней хронической мигрени, чем чего-то полезного — всегда нужно уметь жертвовать чем-то, он говорил это себе за много лет до того, как лилит, рассуждая так же, сделала свой выбор. а лилит — лилит кошмарно громкая: громко ступает каблуками по беломраморным полам, громко отдает приказы, и, что самое страшное для главы ковена, громко думает. ей так хочется быть решительной, полезной и дерзкой лидеркой, какой была ее младшая сестра (император честно читал рапорты, зевая от скуки на трагедию зависти и жалости), что она не боится собственного тона в те практически инфернальные секунды, когда нутряной стук замирает на несколько долгих мгновений — идёт вперед, как монолитный айсберг, как осколок третьего ребра, упавший в волны первого моря. преданная и полезная, но поглядывающая на южные стены, туда, где вздымаются коленные суставы выбеленных костей и грязные крыши боунсборо. неудивительно, что однажды ей пришлось подрезать крылья. жаль, но ничего не поделаешь, это уже неважно — вряд ли она осмелится вернуться на шахматную доску в ближайшее время. не возвращаться на шахматную доску — самое безопасное и рациональное решение для лилит, но император знает, что она не внемлет голосу разума. в конце-концов, она все еще слишком громко думает. император закрывает третью дверь внутреннего покоя, чтобы ругань хантера и кикиморы стала тише. здесь сумрачно и мягко, и темные портьеры, подушки и покрывала скрадывают звуки: он давно научился засыпать и чутко дремать в любых условиях, но существо всегда в первую очередь стремится к комфорту, не так ли? камин за затемнённой завесой стабильной иллюзии, потому что яркий свет раздражает глаза, высаженные в горшки и кашпо лекарственные травы на лоджии, за ширмой трюмо и невысокий стул, в левой полке трюмо — иглы, бинты, нитки, спирт; мазь для чувствительных на кипящие грозы суставов, суспензии и отвары в склянках и пузырьках. удушливость гниющей травы, перебиваемая резким запахом лекарств. зачем он сюда вернулся? песни палисмана всегда здорово отвлекали его… ах да, точно, тело опять дало сбой. тупая боль фокусируется под солнечным сплетением, разливается ниже к правой стороне — там печень, и лучше бы разрыв не ушёл в брюшную полость, это будет совсем дрянным развитием событий. император скидывает верхний и нижний плащи на низкую тахту, расстегивает пуговицы грубой серой туники и чёрной рубашки под ней. изжелта-белая пересушенная кожа рвётся, уходит вглубь, чтобы через сантиметр появиться жёсткой коркой болотного ила. из разрыва сочится кровь со сгустками мазутного гноя. он аккуратно раздвигает пальцами края раны, смотрит в вычурное золотое зеркало в пол — ткани расходятся глубоко, словно порезанное ножом мягкое масло, и ему на секунду кажется, что он действительно может разглядеть во влажной тьме сокращения умирающей печени. впрочем, умирает не только печень. он весь стремительно разваливается, целиком и по частям. придётся идти в медицинское крыло. как-нибудь потом, ближе к вечеру — сегодня официальное вступление в должность главы ковена бардов, все уже знают, что это будет реин уисперс, но бюрократия есть бюрократия. после — брифинг по вооруженной операции, его осведомители нашли коммуну диких ведьм на южной стороне колена. надо будет привлечь хантера, мальчик засиделся в замке. или не стоит? он, как и сам император, всегда легко подхватывает плесенник, не хватало ещё морозиться и дышать древней пылью в горах и пещерах — не сейчас, когда день единства так близок, что уже… замогильно дышит в спину. сердце в тронном зале пропускает удар, а затем аритмично частит десять, одиннадцать, двенадцать раз — не то восторженно, не то испуганно. император считает до тринадцати, и сердце медленно, словно через силу успокаивается. его биение пульсирует в ушах и голове, выкручивает нервы изнутри. император вдевает нить в гнутую медицинскую иглу. тело трещит по швам и разваливается, перешитое-перебитое нитками и скобами, дурацкое, тощее длинное тело, болезненное с самого рождения, полезное разве что внушительным ростом, а в остальном — постоянно подкидывающее всевозможные неприятности. левый глаз, заражённый миазмами торфяной порчи, уже практически не видит, обезболивающие больше не помогают, идти к магическим лекарям бесполезно, если он не хочет откинуться ещё быстрее. он пока не хочет. точнее, не так. он пока не может. он пока не может, так что приходится штопать себя в перерывах между чтением докладов о стихийных протестных акциях в боунсборо и назначением реин уисперс главой ковена. а к штатному хирургу он сходит позже, может, тот посоветует ему анальгетики потяжелее. главное, чтобы не морфин — мозг должен оставаться ясным, все-таки его бенефис единства уже совсем скоро, дедлайны горят, хантер от паранойи не появляется перед ним без маски и того и ждёт удобного момента, чтобы вцепиться кикиморе в горло, и в общем и целом нельзя допустить даже вероятности, что что-то пойдёт не по плану. а отдохнуть он и на том свете успеет, потому что, ну всегда нужно чем-то (кем-то) жертвовать.