Momento vivere

Стеклышко, на которое Даниил, благо, не успел поместить препарат, выпало из его ледяных сведенных пальцев и оглушительно зазвенело об пол, но не разбилось. Даниил слепо уставился на него, не находя внутри никаких сил, чтобы наклониться и поднять его, и глухо затлело внутри него отчаянное раздражение на свои глупые не слушающиеся мозга руки. Стеклышко недвижимо лежало на полу, и Даниил ощущал немой укор, исходящий от него, и в голове его мутилось все сильнее, и это оброненное стекло казалось ему воплощением отчаяния и бессилия. У него слегка защипало в носу, но Даниил не обратил внимания. Невероятным усилием воли он заставил себя потянуться рукой за другим стеклышком, и, только пальцы коснулись его края, как Даниила пошатнуло, в глазах повело и зарябило, и он неслышно вздохнул. Упасть ему не дали. Артемий появился позади него, вырос как из-под земли, заметив, должно быть, почуяв этим своим особым степным чутьем. Даниил уже и забыл, что он был здесь, в комнате. Артемий подпер его грудью, к которой Даниил привалился спиной, поддержал за локоть тяжелой уверенной рукой. На Даниила пахнуло травами, каким-то иным чуждым ему миром, с которым он сталкивался всякий раз, как Артемий оказывался рядом. — Давно ты спал, ойнон? — вкрадчиво спросили на ухо, и Даниилу захотелось закрыть глаза и провалиться. Болели они безумно, эти невидящие от измождения глаза, как будто свет для преломления никак не мог пробиться сквозь их туман. — Не помню, — сказал Даниил честно, смотря на микроскоп и на почти готовый препарат. Его злила собственная медлительность. У них было мало времени. Он чувствовал, как с каждой минутой случается нечто не поправимое, как с каждой минутой на десятки процентов падает возможность благополучного исхода… Артемий позади казался ему неподвижной надежной скалой, Даниил чувствовал, но никак не мог разделить его уверенность и монолитность. — Подвинься-ка, — велел Артемий и оттеснил Даниила в сторону. Даниил отступил в бок и привалился спиной к стене, с трудом дыша, а Артемий занял его место, и в его движениях была та же степенность и уверенность, с какой движутся континенты. Если бы Даниил чувствовал себя лучше хотя бы на долю процента, он не позволил бы прикасаться к своему оборудованию, но большие казавшиеся неуклюжими руки Артемия действовали спокойно и знающе. Даниил наблюдал, как он готовит препарат, как вкладывает его в микроскоп и, заглядывая в него, подкручивает зеркальце. В движениях Артемия не было суетливости, и в мрачной комнате он казался светлым пятном, и Даниилу безумно, до дрожи хотелось поверить в то, что Артемий знает, что делает и что делать. — Если ничего не выйдет, — произнес Даниил серыми губами, слова в тихом доме раздавались так, что терялись в полумраке, — я застрелю себя. У Артемия в руках, в этом препарате, на который он сосредоточенно смотрел, была вся его зыбкая надежда, жалобная и такая крохотная, Даниил ужасно боялся ее кормить. Артемий ничего ему не ответил, а Даниил думал о Танатике и о том, как бестолково он проигрывает врагу, на борьбу с которым положил всю свою жизнь. И если смерть неизбежна, он примет ее на своих условиях, он сам… — Nihil habenti nihil deest, — добавил он, ощущая свою грудь неподъемной и борясь за каждый вдох, не понимая, зачем вообще он еще дышит, не понимая, ради чего все это было, ради чего была вся его жизнь до приезда в это проклятое место, ради чего родился, учился и работал, если все вот так, если exitus letalis неизбежен. Мир наступил на Даниила огромной тяжелой ногой своей непреклонности, и он не знал, что делать с этим. Артемий отстранился от микроскопа и вытянулся во весь свой рост, расправляя плечи, разом заполняя собой все пространство комнаты, и Даниил, прижавшийся к стене в узком закутке между спинкой кровати и столом, ощутил себя пойманным. Глаза у Артемия были ясные, небо в этом Городе было таким же в тот день, когда Даниил только приехал. — Хийвэл бүү ай, айвал бүү хий, — сказал Артемий и сделал к Даниилу маленький шаг, сразу же оказываясь слишком близко, и на Даниила опять потянуло пьянящим запахом трав. — Делаешь — не бойся, боишься — не делай. Так у нас говорят. Даниил посмотрел в его спокойное лицо, опуская взгляд, мазнул им по широкой груди и большим ладоням, опустил веки и устало подумал, что в Артемия хочется упасть. Он позволил себе опустить веки на пару долгих секунд, потом открыл глаза и посмотрел на Артемия опять. Тот наклонился, сгорбился, пытливо заглядывая Даниилу в глаза, а тяжелая рука легла ему на плечо и ощутимо сжала, придавливая к месту и заставляя бесконтрольную внутреннюю дрожь прекратиться. Мысли в голову лезли о тех пресловутых Линиях, о которых Артемий много говорил… Даниил не верил во все это, но руки менху, само его присутствие действительно делали что-то с ним. — Ты мне, ойнон, еще нужен, — сказал Артемий. — Прими мерадорм. Ложись. Я закончу здесь. Даниил несчастно и беспомощно посмотрел на микроскоп, как будто тот мог дать ответы прямо сейчас, ответы, в которых он нуждался, как нуждается в воде путник пустыни. — Я не могу спать, — возразил он беспомощным шепотом, и запенилось внутри что-то, болезненно затлело, и от безвыходности, от того, что бежать некуда совсем, глаза сделались глянцевыми от влаги. Где-то глубоко внутри он боялся, что уснет и не проснется, ему не переставало казаться, что болезнь уже в нем, разъедает его, и Даниил своими глазами видел, как быстро сгорают от нее люди, видел ряды холодных тел в театре, отведенном под морг… Нет, лучше он застрелится прямо сейчас, чем умрет от этой проклятой чумы! Артемий посмотрел на него строго, как на младшего. — Ты и мне, и себе куда больше пользы принесешь, когда выспишься и будешь здраво рассуждать, — сказал он и подвинулся, чтобы Даниил мог обойти спинку кровати и лечь. Даниил сдался, подумав, что утром должен быть новый рассвет.