Я тебе это обещаю

      Здесь было темно. Темно и очень душно. Было совершенно нечем дышать. Ноздри забивал сладкий гнилостный аромат, вызывающий у него тошноту. Казалось этот аромат везде, впитался не только в его лохмотья, его волосы, брови, ногти, кожу, но и в каждую клеточку его тела, всосался в его кровь. Ему хотелось выдрать этот запах из себя, но пошевелиться уже не было сил, мальчик с трудом дышал. Ему казалось, что легкие, целиком наполнившиеся этим ароматом смерти, не могут больше сделать вдоха — новой порции этого яда уже не было в них места. Он (запах) как густая приторно сладкая масса закупорил в нем что-то светлое. Эта масса облепила его с ног до головы, теплыми склизкими жирными каплями, медленно стекая с него на пол.       Темнота лишь ухудшала все. Усиливала этот гадостный запах, это гадостливое ощущение теплой жирной грязи на его теле, неприятно щекочущей каждый сантиметр его кожи, а также чувство отчаяния, в котором он уже захлебывался. А еще его угнетала тишина, она вонзалась ему в уши, заставляя их звенеть, а голову кружиться… Хотя вполне вероятно, что голод помогал ей в этом: эти два сосущих кровопийцы наслаждались своей молодой добычей, всячески растягивая свой пир и продляя его мучения.       На холод он уже не обращал внимания. Он к нему привык за эти дни. Раньше рядом всегда была мама, согревающая его своим теплом как тела, так и души, но сейчас… Сейчас он отдавал последние крупицы своего тепла в бессмысленной и бесполезной попытке согреть ее. Она мертва, и он это знал, но не мог оторваться от нее, хотя от ощущения ее окоченевшего и окостеневшего тела его бросало в дрожь. А может это просто от того, что он замерз? Вероятно.       Из последних сил он оттолкнулся от засаленной дырявой кровати, набитой уже сгнившей соломой, и упал на пол. Боль была приятным разнообразием за эти дни — мальчик сильно ударился головой и отключился. Некоторое время спустя он проснулся от неприятных ощущений под щекой — похоже он «улегся» прямо на засохшие крысиные экскременты. От омерзения мальчик передернулся и смог сесть, облокотившись спиной на липкую холодную стену. Теперь он ждал. Ждал своего часа. Часа смерти…       Вдруг со скрипом открылась дощатая дверь. Глаза обожгли отблески факела, а нос ощутил мерзотный запах: запах гниющих грязных и потных тел, мочи и дерьма, рвоты и той отвратительной жидкости, что Тощий Вилли гордо называл лучшим пивом Красного закоулка. Хотя пиво — это слишком громко сказано: в лучшем случае в том пойле его была едва ли половина, остальное разбавлялось мочой девочек, еще не пустивших первую кровь, и водой. Редкостная мерзость! Как и сам Красный закоулок — последнее пристанище нищих шлюх, работающих за краюху заплесневевшего хлеба и ведерко протухшей воды. На умирающих здесь не обращали внимания. Обычно их выбрасывали в канаву за зданием — там была уже целая горка распухших синеватых трупов девушек и девочек. Человеческая жизнь здесь не в почете — они все лишь расходный материал, приносящий Тощему Вилли — бессменному сутенеру, неплохой доход.       Мальчик уже ожидал, что отблески факела перекроет высокая фигура человека в шляпе, но этого не случилось. Что-то пошло совершенно не так как он запомнил. Но почему-то его это совершенно не расстроило. В душе появилась какая-то необоснованная надежда и симпатия к этой девчушке, оставшейся непонятно каким образом нетронутой в самой клоаке этого ада.       В дверной проем проскользнула маленькая девочка, одетая в миленькое простенькое белое платьице, совершенно босая. Она неслышно подошла к нему, обхватила его лицо своими теплыми ладошками и прислонила свой маленький лобик к его. От нее пахло счастьем, он не знал, как это объяснить, но для него она пахла именно так. Мальчик внимательно смотрел в ее разноцветные глаза. Мгновением спустя она прошептала ему в ухо:       — Помоги мне, Леви Аккерман! Спаси меня! Я жду!       И она исчезла, оставляя за собой маленькие лужицы крови, а мальчонка остался корчиться в судорогах боли на полу. На полу комнаты борделя. Борделя, послужившего его отправной точкой…