Звонок

Когда Серёжа впервые звонит, яростно крича ему в трубку о том, что за такие выходки — какие ещё выходки? подумаешь, по крышам за каким-то уродом скакал и чуть не украсил собой асфальт, благо успел зацепиться за пожарную лестницу и отделался лишь царапиной на подбородке, которую из-за щетины и не видно почти; честно — прикуёт его наручниками к кровати и выебет до дрожи в коленях, чтоб бегать неповадно было, Игорь не воспринимает это всерьёз. И даже не помнит об этом разговоре, когда Разумовский действительно раскладывает его на шёлковых простынях. Руки сводит, а наручники неприятно впиваются в запястья — завтра придётся надеть что-нибудь с длинными рукавами, чтобы следов не было видно: лишние вопросы от любопытных коллег Грому не нужны, и давать им лишние поводы для ставок теперь ещё и насчёт его личной жизни он не хотел. Серёжа не просто раздражён, а по-настоящему зол, поэтому кусает Игоря в шею, ключицы, и это поначалу скорее больно, чем приятно, потому что Разумовский его не жалеет, впивается до крови, рычит прямо в ухо: «Больно? А когда с крыши этой сраной падал, не было больно?» Зубы движутся по груди, стискивая соски — Гром выдыхает сдавленное: «Блядь», и Сергей отвлекается, щурясь, смотрит на него и щипает горошинки пальцами, выбивая вскрик. — Блядь? Блядь — это ты, Гром. Самая последняя, конченная блядь, которой пора задуматься о своих поступках, и я тебе в этом помогу. Разумовский вгрызается в поджавшийся пресс, прикусывает лобок, и Игорь стонет, вскидывая бёдра. — Тебе нравится, — в этот раз вместо зубов по коже скользит язык, вызывая дрожь и облегчённый выдох. Серёжа отстраняется, усмехаясь, лезет в прикроватную тумбочку, достаёт смазку, а с края кровати подцепляет откинутый галстук, который он сорвал с себя в гневе. — Знаешь, я обещал, что выебу тебя до дрожи в коленях. И я действительно сделаю это, но… — Разумовский обхватывает член Грома у основания, прижимая галстук к стволу в намёке, и выдыхает прямо в рот, не отводя взгляда с серых глаз, — для этого мне совсем не обязательно заставлять тебя кончить. В конце концов это наказание. Верно? Игорь тяжело сглатывает. Он не понимает, что за наказание, что за обещание: голова идёт кругом, и в мыслях только рука Серёжи, болезненно приятно сжимающая его член. Гром кивает и ещё даже не подозревает о том, что действительно останется без оргазма, скуля и умоляя Разумовского, но тот всё равно оставит его обездвиженным и доведённым до грани, пока сам будет сидеть рядом с ноутбуком на коленях, решая рабочие вопросы. Во второй раз это случается, когда Гром, занятый новым запутанным делом, решает остаться на работе до утра, чтобы не тратить деньги на такси и время на саму поездку, в которой смысла не больше, чем в шестой чашке кофе, который уже совсем не бодрит — напротив, заставляет глаза слипаться всё сильнее. Телефон звонит неожиданно, и Игорь вздрагивает, взмахнув рукой — кружка тут же летит со стола, разлетаясь на три крупных осколка и пачкая пол тёмной жижей. На экране нетерпеливо мигает «Серёжка», руки от недосыпа дрожат, а мысли усиленно пытаются собраться в кучу, в попытке понять, за что вообще хвататься: Нокию, тряпку или голову. Гром справедливо выбирает первое, припоминая, что вообще-то забыл предупредить кое-кого о том, что его сегодня можно не ждать и спокойно ложиться спать (или с таким же успехом растрачивать остатки энергии на работу). — Да? Игорь подносит трубку к уху, прикрывая глаза и сонно выдыхая, но подскакивает, когда с другой стороны буквально орут: — Уёбок! Гром ещё раз вздыхает, трёт свободной рукой лоб и бубнит: «Прости». — Прости?! Ты, сука, вообще знаешь, как я волновался? Ты должен был вернуться после шести вечера, а не утра, Гром! — Да-к чего раньше не позвонил? Разумовский замолкает, а потом раздражённо спрашивает: «Ты серьёзно?» Гром думает: «Ну да, серьёзно. Не в шутку же», а потом отстраняет телефон от уха и, прищурившись, пристально смотрит в экран, который приветливо напоминает, что абонент «Серёжка» звонил ему целых тридцать раз. Он возвращает кирпичик обратно и пробует снова: — Прости? — Я тебе твоё «прости» в жопу засуну, когда вернёшься, — Сергей понижает тон, Игорь сглатывает, припоминая что-то подобное. — Не нравится спать дома, со мной в одной кровати? Любишь, когда под твоей щекой ощущается прохладное дерево? Хорошо. Ладно. Помнишь нашу любимую барную стойку? Она станет твоей кроватью — такой псине, как ты, ведь всё равно, куда прижать свой бок? — но я не дам тебе спать. Ты будешь кончать от моих рук, от моего языка, моего члена в твоей блядской заднице, когда я буду вытрахивать из тебя всё дерьмо. Я напомню тебе, как должны вести себя послушные псы. Понял? — Понял, — хрипит Гром. — Чтоб через полчаса ты был дома. Каждая минута опоздания — один дополнительный оргазм, и я не слезу с тебя, пока не заставлю кончить так много раз, что ты будешь умолять меня остановиться. Разумовский шипит не хуже змеи, а потом кладёт трубку, даже не думая выслушать ответ. Да Игорю, честно говоря, и нечего ему сказать, а если бы было, то он, наверное, и не смог, потому что язык онемел от того, что он прикусил его, пока Сергей диктовал ему на ухо угрозы, вызывавшие в нём больше возбуждения, чем страха. В башню он едет с чувством некого предвкушения и даже лёгкого возбуждения, несмотря на то что усталость до сих пор тянула веки вниз и расслабляла мышцы, из-за чего Гром чувствует себя куском бесформенного желе, покачивающегося на поворотах и редких ямах по дороге к дому. Серёжа же позже превращает его в кисель, тягучий и сладкий — липкий. Игорь весь липкий от слюны, спермы и смазки. И он, кажется, потерял счёт тому, сколько раз кончил, поэтому лишь продолжает лежать торсом на столешнице и цепляться за её край, приподнимаясь на носочках, чтобы либо уйти от пальцев Разумовского, хлюпающих в его заднице, каждый раз как Сергей торопливо вводит и вынимает их обратно, затрагивая кончиками простату, либо наоборот насадиться на них сильнее, глубже, до искр перед глазами. Гром скулит, вымучивает из себя: «Пожалуйста», и сам не понимает, чего просит. Чтобы Серёжа снова вошёл в него: потому что пальцев мучительно мало? Они раз за разом бьют прямо в цель, но не заполняют, не распирают, и он чувствует себя каким-то отвратительно пустым. Чтобы Разумовский остановился, потому что Игорь уже больше не может? Ему кажется, что ещё раз, и он просто перестанет существовать, рассыпется на песчинки, соскальзывая на пол прямо к ногам Сергея. Игорь кончает уже на сухую, без рук — кричит до хрипа, широко раскрывая рот и позволяя слюне капать с подбородка, выгибается до хруста и обмякает, слегка подрагивая. — Хороший мальчик. Гром не отвечает — только тяжело дышит. Серёжа обходит стойку, обхватывая его лицо, приподнимает и целует, ощущая привкус собственной спермы на языке: Игорь послушный пёс: заглатывал его член по самые яйца, позволял спускать прямо в рот, не сплёвывал — слизывал упавшие на стол капли. — Это был последний — штрафной, — Разумовский улыбается, прищуривается, смотрит лисой. — Жаль, что ты опоздал лишь на минуту: я надеялся хотя бы на пять. Бледные руки ласково проходятся по голове, гладят, Сергей даже пытается почесать за ухом, и Гром, будь он псом, с удовольствием бы замахал хвостом, дергая лапой. Серёжа стаскивает его со стойки, моет и укладывает спать. Игорь думает о том, что в этих наказаниях действительно что-то есть: как минимум Разумовский, который обычно не позволяет себе резких и грубых высказываний в спокойном состоянии даже в постели, а Грома, оказывается, с этого ведёт не хуже, чем со стакана водки. Поэтому, когда на экране Нокии мелькает родное «Серёжка», Игорь, в очередной раз подставившийся, без раздумий берёт трубку, задерживая дыхание. — Я тебя выебу, Гром. Разумовский продолжает рычать в трубку, а у избитого Игоря шум в ушах — он стоит посреди участка с блаженной улыбкой, из-за чего Цветков странно на него косится и обходит за метр. В районе пупка всё сворачивается и становится тепло. Кажется, в помещении как-то душно: тяжело дышать. Точно. Давно не проветривали (и плевать, что окна в участке открыты чуть ли не сутками, впуская тёплый весенний ветер гулять по столам опенспейса). Сзади как-то неожиданно подкрадывается Прокопенко, хлопает по плечу и смотрит обеспокоенно. — Игорёк, тебе плохо что ли? По голове ведь вдарили. Гром кивает и что-то мямлит, когда Фёдор Иванович подталкивает его в сторону выхода. — Всё, иди говорю. Чтоб завтра здесь не появлялся, а то свалишься ещё. Игорь оглядывается на захлопнувшуюся за ним дверь и смотрит на телефон, всё ещё сжатый в кулаке. Кажется, стоит вызвать такси.