Привязанность

      Даже зная, что ждет его в церкви, Эйден не может до конца избавиться от волнения. Он чувствует себя чертовски глупо: он, прожженный пилигрим, что за годы странствий умудрялся сохранять самообладание в казавшихся даже самыми безвыходными ситуациях, теперь не способен взять себя в руки из-за перспективы обычной встречи с бывшим горе-напарником. Возможно, вся эта глупость происходит потому, что страх умереть, будучи растерзанным зараженными или размазанным по асфальту кровавым пятном бессердечной сукой гравитацией, ему давно привычен, а вот противоречивая смесь сладкой боли и радости при виде другого человека (да хотя бы просто звучания его голоса из старенькой рации) для пилигрима уже в новинку. Причина его душевных метаний не заставляет себя долго ждать, ступая по земле так тихо, что Эйден и не заметил бы его, если бы все это время не сверлил единственный наземный проход в церковь взглядом.       Без фирменной полуулыбки, заметно напряженный, с подчеркнутыми полумраком церкви тенями усталости под глазами его бывший напарник кажется каким-то… неправильным, что ли. Точно неудачная копия прежнего себя или злой двойник из столь популярных в мире до падения сюжетов комиксов, пожелтевшие выпуски которых Эйдену до сих пор попадаются то тут, то там, в какой бы уголок света его ни занесли ноги на этот раз. Постыдная окрыленность встречей, однако, перевешивает собой дурное предчувствие и не позволяет ростку сомнения прорасти. С этим ему помогает уже сам Хакон, разбивая надежды пилигрима на оттепель между ними о спокойное, но требовательное:       — Отдай мне ключ, Эйден.       Мог бы хоть поздороваться для приличия…       Что-то в груди с болезненной щекоткой ухает вниз, словно Эйден не стоит сейчас на твердой земле, а в попытке скрыться от ночной погони не допрыгивает до парапета каких-то пару сантиметров, отправляясь в свободный полет с летальным исходом. Протянутую в намеке руку хочется ударить. Сам пилигрим только успевает мысленно порадоваться тому, что все-таки сдержал лицо и не выставил себя последним идиотом так и просившейся еще мгновение назад на лицо улыбкой от долгожданной встречи. Тогда для полного позора не хватило бы только хвоста, которым можно было бы безостановочно вилять в разные стороны, чтобы даже самый недалекий человек на свете понял, насколько у Колдуэлла все херово с выбором привязанностей.       Хочется то ли горько рассмеяться, то ли снова впасть в безрадостное детство и, как нередко тогда случалось, заплакать от несправедливости. Лицо его, впрочем, остается непроницаемым.       С другой стороны, на что он вообще надеялся, идя сюда по наводке Фрэнка? На раскаяние? Примирительные объятия? Клятву на мизинцах больше не предавать друг друга? Что ж сразу не на предложение руки и сердца, самонадеянный ты дурак? Ты для Хакона не более, чем средство достижения цели, пора бы уже с этим смириться. Или хотя бы начать прислушиваться не только к капризной мышце в груди, но и к окружающим тебя людям тоже. Не зря же они в один голос твердят, что мужчине перед тобой нельзя верить.       — Все еще на поводке Вальца, как я вижу, — Эйден специально выбирает формулировку поунизительнее, чтобы мужчине передалась хотя бы толика его собственного разочарования. Не так он себе представлял их встречу. А что Хакон? У него и на этот случай нашелся план, или он хотя бы какой-то частичкой души просто хотел увидеть бывшего напарника вновь, поговорить с тем вместо того, чтобы пытаться добиться желаемого силой, раз пришел лично, а не послал за ним головорезов Вальца? И сколько еще наивности Эйден может себе позволить в отношении этого человека без риска словить нож в спину?       — Я уже говорил тебе, что этот ключ — мой пропуск из города, — будто подчеркивая это заявление, Хакон красноречиво сгибает и разгибает пальцы так и не убранной руки, — ради него я пойду на все.       Раздражающий своим приказным подтекстом жест и на этот раз оказывается проигнорированным.       — Скольких людей ты уже предал, Хакон?! Я, Киллиан, Фрэнк, Лоан…       Поначалу на свои претензии Эйден удостаивается лишь усталым вздохом.       — Фрэнк рассказал тебе про телебашню? Наверняка еще и выставил меня последним трусом, да? Кто-то должен наконец вбить старику в голову, что здравомыслие это не трусость, — руку Хакон все-таки убирает, но только чтобы начать активно ей жестикулировать при дальнейших оправданиях. — Как ночной бегун, я всегда держал в голове всю опасность нашего дела и ни разу не жаловался, но то, что задумал Фрэнк, больше походило на коллективное самоубийство, а мне, уж простите мою эгоистичность, — он кланяется в театральном раскаянии, положив ладонь на грудь, — еще дорога моя жизнь. Я пытался его отговорить, правда пытался! Но убедить этого барана в чем-либо, когда он уже уперся рогом, сложнее, чем научить кусаку считать!       Эйден лишь фыркает на его эмоциональный рассказ, сложив руки на груди и вздернув подбородок, всем своим видом как бы спрашивая: «чего еще расскажешь»?       — Очень убедительно. Долго репетировал? Где было твое красноречие раньше, или ты пользуешься им, только когда нужно наебать очередного наивного дурачка вроде меня?       — Выходит, я такой же дурак, как и ты! — в сердцах всплеснув руками, Хакон впервые за время из разговора заглядывает Эйдену прямо в глаза. В его собственных, кажущихся в скудном освещении костров и ультрафиолетовых ламп почти черными — обида вперемешку с неприкрытым упреком. — Ты обещал мне, Эйден, — пилигриму требуется вся сила воли, чтобы не напрячься, когда Хакон в упреке почти касается его груди лезвием топорика, — обещал, что как только мы найдем твою сестру, ты поможешь мне выбраться отсюда. Но что вместо поисков делал ты? Ввязывался в проблемы каждого встречного-поперечного, забыв не то что о нашем уговоре, но даже о своей драгоценной сестре!       Эйден чуть не рычит на такое несправедливое обвинение, в глубине души опасаясь, как бы этот дурак сейчас не спровоцировал его на обращение своим упрямством:       — Если бы ты сразу был честен со мной и сказал, почему тебе так срочно нужно свалить, я бы понял. Но нет! Вместо этого ты решил обмануть меня и подставить невинного человека.       — Это Барни-то невинный? — Аж удивленно приподнявшего от его заявления украшенную шрамом бровь Хакона пробирает на нервную ухмылку, но он тут же встряхивает головой, прогоняя мимолетное веселье. — Не смеши.       — Неважно. Это все равно был омерзительный поступок. Не удивлюсь, если все твои бывшие жены становились таковыми по той же причине, — может, даже хорошо, что психологи остались в прошлом мире — теперь хотя бы некому, кроме разве что самого Эйдена, ткнуть пилигрима носом в то, что для простого любопытствующего он слишком уж часто припоминает бывшему напарнику его любовные похождения. — Нужно иметь ангельское терпение, чтобы смочь ужиться с таким патологическим лгуном!       Хакон недовольно поджимает губы и отворачивается, непроизвольно отзеркалив позу собеседника, словно пытаясь спрятаться за руками от его испытывающего взгляда. Теперь он звучит устало.       — Что бы ты там ни думал про меня, Эйден, я любил каждую из них. Искренне…       — И Лоан тоже? — пламенный язычок ревности обжигает небо от произношения имени подруги, а Эйдену остается надеяться, что Хакон спишет его кислую физиономию на злость от предательства. — Если любил, почему бросил?       Этот вопрос явно сбивает бывшего бегуна с толку. Он хмурится, открывает было рот в намерении ответить встречным вопросом, но встряхивает головой и явно передумывает, должно быть, в текущих обстоятельствах посчитав то, что хотел узнать, неважным. Эйден готов поспорить, что тому стало интересно, откуда он вообще может знать про их отношения с Лоан. А еще он меньше (совсем не) удивился бы, если бы Хакон решил не отвечать на его вопрос вообще. Но похоже, он все-таки недооценил лимит чужих откровений.       — Я сделал это, чтобы защитить ее, — где-то он это уже слышал… — Останься я с Лоан — Вальц бы ее убил.       Явно на нервной почве Хакон начинает расхаживать из стороны в сторону, словно зверек в клетке. В свою очередь оставшийся непреклонно стоять на месте Эйден сравнил бы его с лисом — в сказках, что он в детстве читал Мие, они всегда оказывались хитрыми засранцами себе на уме.       — Я начал шпионить за ним и дал себя раскрыть. В общем, облажался по полной программе…       От внимания Эйдена не укрывается то, как не перестающий говорить Хакон все это время якобы непринужденно пытался обойти его со стороны, словно ночной охотник, стремящийся загнать свою жертву в ловушку, чтобы ее было проще разорвать на части. Но ноги, предательницы, что всегда спасали его от проблем, в этот раз словно прирастают к земле, не давая выйти из тактически невыгодного положения. Ведь сзади тупик из ящиков, а перед носом маячит настоящий хищник в не таком уж и невинном, но оттого притягательном обличии. Доверять остается только глазам, ни на секунду не отпускающим бывшего бегуна из поля зрения.       — В который раз, — мстительное замечание машинально срывается с губ, заставляя мужчину напротив поморщиться, как от зубной боли. Так-то, не без триумфа восклицает про себя довольный произведенным эффектом Эйден, кто-то должен был тыкнуть тебя носом в собственное дерьмо.       — Да… — однако Хакону хватает совести остановиться, повернувшись полубоком к пилигриму и виновато склонив голову вместо того, чтобы тут же приняться все отрицать и оправдываться. Он чуть подбрасывает топорик, не выпуская рукояти из ладони, будто взвешивая его, пару раз вертит в разные стороны, разглядывая царапины на лезвии — в общем, делает что угодно, лишь бы не смотреть на Эйдена, когда продолжает чуть тише.       — Я попрошу тебя по-хорошему в последний раз: отдай мне ключ.       Эйден вскипает, едва сдерживая порыв встряхнуть упрямца за ворот, чтобы заставить того посмотреть на себя своими бесстыжими глазами. И в то же время опасается увидеть в них ненависть или, что еще хуже, безразличие. Хочется спросить, наплевав на то, как жалко это будет смотреться со стороны, а были ли они вообще друзьями, но Эйден так и не решается. Ранимость он скрывает за раздражением и новой порцией упреков:       — Даже если на секунду представить, что я на пути сюда ударился головой о перекладину и потерял рассудок настолько, чтобы сделать это, ты правда думаешь, что Вальц тебя так просто отпустит? Забыл, что случилось с Диланом? А с Лукасом?       — Дилан предал его, — тут же протестует Хакон на повышенных тонах, а значит начинает потихоньку злиться. Хорошо. Эйден удовлетворенно приподнимает уголок губ в подобии ухмылки, даже не вздрогнув от того, как бегун при ответе на эмоциях взмахнул рукой с оружием. Приятно видеть, что в нем осталось хоть что-то настоящее, даже если это что-то — гнев. — Лукас перешел ему дорогу!       — И за это ты его убил! — и так как в любом пилигриме рано или поздно чувство самосохранения неизбежно отбивается начисто, Эйден не думает остановиться, только давит еще сильнее. Безрассудство подталкивает его в спину, заставляя шагнуть вперед так, что лица мужчин теперь разделяет не больше пары десятков сантиметров. Отличная дистанция для прицельного удара лбом за все хорошее между этих блядски глубоких глаз. Для чего еще она идеально подходит, Эйден старается не думать. Как и не опускать глаза ниже. — Теперь настала моя очередь?       На мгновение бывший бегун выглядит так, словно Эйден не задал вопрос, а отвесил ему пощечину. Даже отшатывается, увеличивая расстояние между ними, чем окончательно отгоняет наваждение, за что Эйден ему вроде и благодарен, так как ему вдруг резко становится гораздо легче дышать, а вроде и нет, потому что он мгновенно начинает скучать по потерянной близости. Блядство.       От былого раздражения, что, сугубо на взгляд Колдуэлла (который ни в коем случае не засматривался на этого засранца все время их выяснения отношений), все равно было тому не к лицу, не остается и следа. И что бы Хакон ни пытался на это ответить, Эйден не дает этого сделать, так как сам почти на грани.       — Ты мог убить меня еще на Базаре и забрать ключ, но не стал. Почему? — застрявший в горле горький комок обиды не позволяет говорить громче бессильного шепота.       Эйден ломит брови в искреннем смятении, и вопрос его почти комично отдает скорее претензией, а не любопытством. Так, словно он хотел быть убитым, каким бы бредовым это ни казалось озвученное вслух. Но может, где-то в глубине души, очень-очень глубоко так оно и было — в конце концов, предательство больше не будет отдаваться в сердце тупой болью, если последнее перестанет биться. Да только Эйден все еще жив и потому вынужден продолжить ощущать на себе все прелести этого состояния. Так что сейчас он зол и обижен, но в большей степени растерян. Ему уже доводилось испытывать все эти чувства, но поодиночке, а не смешивая из них коктейль, что на проверку ударяет в голову лучше любой выпивки старого мира.       «Все этот блядский город» — злится он про себя. И на себя. И на чертова Хакона со всеми жителями Вилледора вместе взятыми — так, за компанию и ту бесконечную кучу поручений, что все эти дни на него сваливали как на вьючное животное, вскормленное обещаниями в ответ помочь ему с поисками сестры.       Он ведь как чувствовал, что от скоплений людей нужно держаться как можно дальше. Не зря же это убеждение было одной из причин, почему он вообще стал пилигримом. Наличие людей подразумевает наличие также ебаной кучи проблем. Лишних эмоций, тянущих на дно привязанностей, в конце концов, потерь. Спайк всегда предостерегал его: от людей, будь они живыми или уже мертвыми, нужно бежать в обратном направлении, а не навстречу с распростертыми объятиями. Чтобы потом не было так блядски больно. Эйдену за первые же дни появления в этом проклятом месте довелось пораниться и о тех, и о других, поэтому ему есть что сравнивать и он знает, о чем говорит. Дело остается за малым: научиться не только запоминать советы старых друзей, но и начать следовать им.       — Потому что не хотел! И сейчас не хочу, — в голосе Хакона угадывается отчаяние, и это, вкупе с виноватым взглядом исподлобья, твою ж мать, подкупает, даже если этот засранец всего лишь играет на его чувствах, — не вынуждай меня причинять тебе боль, малыш, — звучит уже почти как мольба.       — С этим ты опоздал, — конечно же, пилигрим понимает, о какой на самом деле боли идет речь — Хакон держит топорик в руке явно не для красоты, хотя давно мог бы повесить его на пояс, раз видимых угроз поблизости нет. Но по-детски наивной обиде, закипавшей в нем неделями, должно быть, окончательно надоело томиться в его груди без выхода, раз она заставила Эйдена сболтнуть столь компрометирующие слова.       Однако, вопреки ожиданиям, Хакон не смеется над его уязвленной доверчивостью, даже строит подозрительное в своей искренности выражение лица, по которому, как назло, все также читаются лишь вина и кроткая нежность. Черт бы побрал этого паршивца! Как вы прикажете продолжать злиться на того, к кому тянет всем существом?! И судя по тому, как Хакон смелеет едва ли не посекундно в своих действиях, тот как будто уже давно все понял. Ну точно паршивец.       — Знаю…       На этот раз уже он делает шаг вперед, чем вынуждает пилигрима отступить на два назад и, к мимолетной вспышке паники, упереться бедрами в ящик за спиной. Эйден нервно сглатывает, чувствуя, как дыхание подошедшего уже просто неприлично близко Хакона щекочет ему лицо.       Теперь он в тупике, как и опасался. Но куда сильнее пугает то, с какой легкостью он позволяет Хакону вторгнуться в его личное пространство. Более того: толкнуть себя в грудь, заставив усесться на этот гребаный ящик. О том, что это может быть ловушкой, Эйден думает уже задней мыслью, но одной мысли оказывается недостаточно для того, чтобы хотя бы выхватить оружие. Эйден не знает, кто замирает быстрее: он или все-таки его дыхание. А вспыхнувшая в нем на миг злость устремляется вовсе не на Хакона, а на самого себя за слабость перед ним. Слабость, которую все-таки раскрыли, и которой так очевидно сейчас пользуются. Одно немного успокаивает: оружие Хакона со звяканьем падает на пол. А значит, убивать ради сраного набора микросхем в металлической оболочке его никто не собирается. Пока что.       — И мне стыдно за это…       Шепоту вторит чужая рука, касаясь предательски вспыхнувшей щеки пилигрима. Несмело, практически невесомо, но уже так невыносимо ласково, что продиктованное неутихающей обидой желание оттолкнуть ее мгновенно сменяется желанием поддаться навстречу. Эйден останавливается на чем-то среднем, поворачивая голову вбок, чтобы та сама соскользнула с его лица. Не хватало еще, чтобы ее исключительно наглый обладатель решил, что для того, чтобы заслужить прощения, достаточно пары сопливых жестов.       — Ого… ты знаешь, что такое стыд? Я удивлен, — издевка выходит и вполовину не такой ядовитой, как подразумевалась, потому что голос предательски срывается, стоит широким, горячим ладоням пролезть под толстовку, что, на взгляд Хакона, трогательно велика Эйдену, кажется, на размер точно, судя по тому, как свободно свисают ее края. Хакон почти пропускает очередную шпильку мимо ушей, в процессе вдумчивого исследования удивительно гладкой для пилигрима кожи невольно задавшись вопросом о том, сколь часто этот паренек меняет шмотки. И где только находит?       Хочется даже, как раньше, пошутить вслух о сходстве Эйдена с его первой женой, которая тоже имела привычку менять наряды каждый божий день, чтобы тот уже привычно и совершенно очаровательно фыркнул, парировав какой-нибудь колкостью, но Хакон решает в лишний раз не рисковать — между ними все уже не так, как раньше. И не только потому, что тогда они не жались друг к другу, как одурманенные гормонами подростки.       Не до конца высказанные обиды и недомолвки все еще высятся между ними стеной без единого выступа, через которую без сторонней помощи не перебраться даже такому искусному паркурщику, как он. А Эйден символично отказывается подойти к этой стене и подставить руки замком в предложении помощи, когда вот так упрямо не дает себя поцеловать, избегая чужих губ наклоном или запрокидыванием головы. Так что Хакону не остается ничего другого, кроме как угрюмо принять негласно установленные правила и сосредоточиться на том, чтобы вплавить извинения горячими ладонями и еще более обжигающими губами в другие участки его тела.       — Злись на меня сколько хочешь, малыш, я знаю, что заслужил это, но если я не принесу мудаку этот чертов ключ, я — труп, — шепчет он в перерывах между поцелуями, будто нарочно дразня нежную кожу шеи колючей бородкой, чтобы в лишний раз почувствовать, как парнишка под ним мелко вздрагивает от новых для себя ощущений, — а если он останется у тебя, погибнешь ты сам. Вальц не оставит тебя в покое…       Эйден не понимает, как тому хватает самообладания думать о каких-то ключах и трижды проклятых Вальцах в такой-то ситуации, когда сам он может только кусать губы и бессвязно мычать на его аргументы, звучащие словно сквозь толщу воды, предпочтя осмысленным разговорам превращение и без того не самой аккуратной прически бывшего бегуна в форменную катастрофу своими беспокойными пальцами. Он столько грезил о том, чтобы потрогать эти мягкие даже на вид волосы, что все остальное сейчас кажется таким несущественным, не стоящим и капли его внимания.       Ключ? Бесполезная железка — только карман зря оттягивает.       Мия? Прошло уже пятнадцать лет с момента, когда они виделись в последний раз, и он не думает, что она обидится, если брат оттянет встречу еще на денек. Он ведь не отказывается от ее поисков лишь тем, что охотно подставляется под ласки этого лиса!       Вальц? А это вообще кто?       Ничто не важно, когда Хакон прижимается так близко-близко, буквально вдавливая Эйдена собой в жесткую поверхность ящика, и задирает его толстовку до самого подбородка, чтобы ничто не мешало поглаживать его бока, напряженный плоский живот и грудь. Целовать во впадинку пупка, влажно ведя от него языком до самой дорожки темных волос, что щекочет горячим дыханием. От контраста температур кожа пилигрима покрывается мурашками, но большее влияние на него оказывают сами прикосновения, заставляя непроизвольно выгибаться им навстречу так, что, не будь он паркурщиком, которым по профессии положено быть не только быстрыми, но и гибкими, — точно бы потянул себе спину.       — И как ты понимаешь, ни один из этих вариантов меня не устраивает, — Хакон, конечно же, не упускает возможности мимолетом прижаться губами к трогательно выступившей под кожей косточке ребра пилигрима в один из таких моментов. Но хуже всего то, что он, черт возьми, ни на секунду не перестает шептать своим невозможным голосом с самым милым акцентом, что только доводилось слышать Эйдену за всю его жизнь, в чем этому и без того излишне самодовольному засранцу он признается разве что под пытками. — Однако у этой проблемы есть одно очень простое решение…       Просьба заткнуться повисает на кончике языка. Сильнее, чем стукнуть паршивца за эти очевидные манипуляции, Эйдену хочется только, чтобы он ни за что не останавливался. Пусть хоть все уши ему прожужжит своим долбаным ключом, пусть играет с ним сколько душе угодно, пусть — черт с ним — снова сделает больно, лишь бы не уходил. Лишь бы не оставлял одного. Только не снова.       Эйден не уверен, что выдержит это еще хотя бы один раз.       — Ты ничего этим не добьешься, — однако Эйден не был бы собой, если бы не вредничал до последнего. Вот только всю эфемерность его стойкости тут же выдает протяжный стон на радость одному посмеивающемуся практически ему в пах наглецу. Блядь, как же он жалок…       — Ты в этом уверен?       В голосе бегуна, что теперь еще и обзавелся возбужденной хрипотцой далеко не в пользу самообладания Эйдена, звучат игривые нотки. Тот забавно хмурится и не сразу понимает, в чем тут причина, и что там такое Хакон опять задумал. Пока его едва не подбрасывает на месте — спасибо чужой руке, вовремя надавившей ему на тазовую косточку. И не спасибо ее напарнице, едва не ставшей причиной несостоявшегося полета Эйдена с ящика на землю. Второй рукой Хакон пока всего лишь проник под резинку белья и царапнул ногтями всей пятерни внутреннюю сторону его бедра, но Эйден уже машинально пытается свести ноги вместе, чтобы тут же столкнуться с внушительным таким препятствием в виде мощных бедер последнего.       А Хакону хоть бы что — на тщетные потуги парнишки он лишь улыбается. Смеется даже, хорошо хоть пока одними глазами, чтобы совсем уж не смущать беднягу. И откровенно любуется плодами своих трудов. Эйден под ним то ластится, то наоборот зажимается, будто не знает, чего хочет. Непокорный, но в то же время такой противоречиво отзывчивый, он вызывает у Хакона смесь возбуждения и какого-то прямо умиления, хотя до недавних пор мужчине казалось, что он уже давно перерос подобные этой эмоции.       Меж тем самому Эйдену кажется, что все его нервные окончания в его теле резко перекочевали в одно конкретное место. Чужая ладонь на его члене ощущается так остро и ярко, как никогда не было наедине с собой. Он чувствует даже то, как едва задираются края пластырей на пальцах Хакона, царапая нежную кожу ствола. Движения мужчины кистью издевательски медленные, а в местах соприкосновения его жесткой щетины с кожей остаются едва заметные розоватые следы.       И уже только этого так чертовски много для его самого первого раза, что Эйден не уверен, что сможет дойти до конца. А в Хаконе все, от томного взгляда до ощутимого даже сквозь штаны стояка, бесстыдно упирающегося Эйдену в бедро, едва ли не кричит о том, что останавливаться на полпути он точно не собирается. Но не то чтобы пилигрим из тех, кто бежит от ответственности. Он раздразнил этого хищника, значит, ему же и разбираться с последствиями.       — Я, а-ах, — за скудным выбором мест, за которые можно было бы удержаться, от переизбытка чувств Эйден решает вцепиться Хакону в плечи, да так сильно, что тот не сдерживает болезненного шипения, в отместку прикусывая его тонкую кожу в районе ключиц, — не отступлю, Хакон…       Тот, впрочем, тоже хорош. Ему ведь совсем ничего не стоит сейчас утащить злосчастный ключ из чужого кармана и сбежать. Бдительность Эйдена не то что усыплена — ее труп валяется под ногами и уже начинает подгнивать, как большая часть обитателей нового мира. Однако не предпринявший даже попытки Хакон только рычит ему в губы, будто подражая последним, не то от злости на чужое упрямство, не то от возбуждения:       — Ты сводишь меня с ума, малыш…       И что-то в его словах, может быть, прикипевшее к сердцу ласковое обращение, заставляет Эйдена окончательно отпустить себя. Уже без каких-либо зазрений совести и самобичевания он отбрасывает прежние принципы и вместо них обеими руками хватает Хакона под челюстью, пару секунд просто любуясь смятением на этом чертовски привлекательном лице.       — Кто бы говорил!       А после сам впивается в желанный рот в поцелуе, неумелость которого с лихвой компенсирует страстностью, с которой терзает чужие губы. К своей чести, Хакон очень быстро отходит от удивления — сказывается богатый опыт — и более чем охотно отвечает на поцелуй, углубляя его и неизбежно перенимая инициативу под совершенно очаровательное, наигранно недовольное фырканье пилигрима. Не забыв между делом с теплым смешком записать в мысленный список планов еще одну строчку аккурат рядом с пунктом о серфинге: «научить мальчишку целоваться».       Когда даже в полумраке церкви (им остается только надеяться, что у святого Павла на небесах есть дела поважнее, чем взирать с тех на происходящее в его вотчинах) становится заметно, что губы Эйдена сменили оттенок на алый, Хакон все же решает сжалиться над ним и, что немаловажно, собой, наконец отрываясь от него, чтобы достать что-то из своего нелепого мешка. В разомлевшем пилигриме уже просто не остается сил хоть чуть-чуть разозлиться на Хакона за то, что тот подготовился к подобному развитию событий, раз притащил с собой смазку.       Самонадеянный, абсолютно невыносимый засранец, ворчит про себя Эйден без грамма былого яда, вздрагивая от ощущения смазки между ног. Больше от предвкушения — Хакон неожиданно вновь проявил себя с заботливой стороны, не забыв перед этим разогреть ту меж пальцев. Новые ощущения Эйден сравнивает для себя с принятием очередной дозы ингибиторов с тем лишь отличием, что на этот раз вместо нестерпимой боли оглушает той же силы наслаждением.       Чувствовать Хакона внутри оказывается так хорошо, так… правильно, что Эйден только в лишний раз убеждается в мысли, которая еще пару часов назад казалась ему постыдной до невозможности: именно Хакон должен был стать его первым. И он им стал. Можно даже сказать, он перевыполнил план и стал первым во всем настолько, что сюда по какой-то жестокой шутке судьбы затесалось даже предательство. Но об этом сейчас как-то совершенно не хочется думать.

***

      — Ты с самого начала знал, что я не соглашусь отдать ключ, и все равно не отступил. Почему?       — Я мог бы сейчас пошутить о том, что я все-таки не железный, если бы тебя не тянуло ко мне как магнитом, малыш, — Хакон откидывает голову на спинку скамейки, на которую они переместились получасом позже, как только привели себя в порядок, и поворачивается к Эйдену лицом, сверкая по-мальчишески задорной улыбкой, — а вообще, слышал такое выражение: «попытка — не пытка»? Да и как тут устоять, когда желаемое само идет в руки?       К тому же Эйден не просто шел — он льнул к рукам дворовым котом, которого уже любили однажды, а потом, наигравшись, вышвырнули на улицу вместе с обидой и хронической нуждой в ласке, к которой когда-то сами и приучили. К хорошему, как ни крути, привыкаешь быстро. И пусть Хакон хорош далеко не во всех отношениях, как и подобает любому человеку из заложенного в саму его суть несовершенства натуры, он был добр к Эйдену, когда казалось, что весь остальной мир от него отвернулся. От воспоминания об этом и, если только совсем немного, тяжести чуть сжавшей его плечи руки Эйден чувствует, как в груди разливается тепло.       — Ты невыносим, — и все равно ворчит, несильно тыкая ему пальцем между ребрами под презабавное ойканье. За что тут же получает веселое «за это я тебе и нравлюсь» в бонус к шутливому тычку в ответ.       «Я люблю тебя, придурок» — почти вырывается у смеющегося Эйдена под влиянием момента, но он в последний момент одергивает себя, боясь спугнуть Хакона такими откровениями. У них еще будет время для признаний, он уверен. Как нашлось время для прощения.       Хакон же в свою очередь очень в духе самого себя чуть снова все не портит, внезапно поднявшись с места с такой прытью, что становится совершенно понятно: кое-кто снова решил все за двоих и хочет удрать, не желая подставлять очередного близкого человека под удар.       — Хакон, постой! Тебе не обязательно снова убегать. Пойдем со мной. Мое обещание все еще в силе, — Эйден, словно подсознательно готовый к чему-то такому, все-таки успевает схватить его за запястье чуть выше биомаркера, — мы найдем мою сестру, надерем Вальцу зад, если потребуется, а потом вместе отправимся к океану, как и собирались. Блядь, да хоть на край света, если захочешь! Меня тут точно ничто не держит…       «Кроме тебя» остается невысказанным. Но судя по печальному взгляду бегуна, он услышал, или скорее прочитал в его умоляющих глазах и это.       — На словах это звучит так легко…       — Хакон, — повторяет Эйден уже заметно тверже, на секунду чуть крепче сжимая запястье Хакона в ладони, — я не дам Вальцу тебя в обиду.       На эти слова мужчина лишь тихо смеется, и Эйден соврет, если скажет, что от этого бархатного звука и мягкого прищура карих глаз у него не беснуются бабочки в животе.       — Решил заделаться моим персональным телохранителем? — в переводе с Хаконовского: «а о себе подумать не забыл?».       Эйден смотрит снизу-вверх в ответ все так же серьезно.       — Ты все правильно понял.       Благополучие близких для него не повод для шуток. Придя наконец к тому же умозаключению, Хакон как будто перенимает его настроение. Он сокрушенно качает головой и нехотя выскальзывает из хватки, чтобы упереть руки в бока. На этот раз Эйден не спешит поймать его, понимая, что давить на него сейчас нельзя. Да и вообще никогда нельзя — что он, какой надзиратель, что ли? Не станет же он удерживать Хакона насильно, как бы ни любил.       — Твоя привязанность ко мне точно кого-нибудь из нас погубит, — наконец, заключает Хакон со вздохом после самых долгих в жизни пилигрима секунд раздумий. Эйден хмурится.       — Это значит «нет»?       — Я этого не говорил, — честное слово, он когда-нибудь точно взвоет от идиотской привычки наконец-то-снова-нынешнего напарника юлить, избегая прямого ответа! — Ну веди, мой благородный рыцарь.       Эйден закатывает глаза, но за протянутую руку хватается уже с улыбкой, аналогичной той, что играет на лице Хакона, когда тот отрывает его от скамьи навстречу новым, теперь уже только совместным приключениям.