(Не)главный герой

В первый год он не может вспомнить ее имя. Ее не то сероватые, не то сизоватые глаза покрыты ледяной коркой. Ее колкая улыбка отчуждает. Докча невмоготу даже смотреть. Может, поэтому она возлагает на его голову терновый венец и использует по назначению дешевый векорасширитель. Докча должен смотреть. И он смотрит, загнанно дышит – вдох-выдох-вдох – дрейфует по необузданным волнам нахлынувшей паники. Со временем она отступает: треплет волосню на голове да бормочет под нос вымученные не то извинения, не то утешения. «Кто кого должен утешать?» – хочется спросить ему. «Иногда мне снятся сны, в которых я никогда не бываю одинок», – вместо этого говорит он. Он говорит, а струны души содрогаются. Мышцы спазмически сокращаются. Ему снова семь, и все, что он может, – сворачиваться гусеницей в кольцо, зажимать уши ладонями как можно крепче и как можно тише сглатывать подступившую по пищеводу желчь. Спертый воздух в комнате сам высушит лоб от выступившего пота. Об этом они не говорят. Спустя год он вспоминает, что по слогам «вдох-выдох-вдох» на корейском должно складываться в Хан Суен. — Хан Суен… Тебя зовут Хан Суен. Но тогда… мое имя? — она хмурится, но все же: ее образ становится чуть светлее. В этой истории Суен ставит простую и лаконичную точку. Она говорит: — Ю Джонхек. — Докча верит. Второй год соединяет их сердца омраченным коридором, и изо всех сил он пытается не бояться вычурно расшитой бабочками двери на другом конце. Докча повторяет иногда про себя, иногда вслух едино – как мантру: «Ничего не случится. Все хорошо. Я в порядке». А на лице расцветает обеспокоенность, проклевываются опасение и – что невозможно – восторг. Он указывает пальцами поочередно на лоб, на сердце и на нижний край брюшины близ бедра. Его губы шевелятся, язык пляшет во рту. Он повторяет – опять же – иногда про себя, иногда вслух едино – как мантру: «Эта бабочка тебя сожрет, эта бабочка тебя отравит, бабочка-хозяйка краше всех». Когда Суен входит в палату будто в специально укороченной мини-юбке, его глаза первым делом пробегаются по внешней стороне ее рыхлого мясистого бедра с робкой надеждой, что гартер на нем бережно не хранит склянки-колбы с вязкой маной, тягучей кровью, изысканным ядом просто на всякий случай. — На что ты уставился? — Я не смотрю. На третий год она приводит его вялосопротивляющуюся тушку в «красную комнату смерти». Ступая в просторный зал, Дочка смотрит с немым вопросом, полный неверия: «Что за замшелый диско бар такой и каково в нем их место?» Его глаза пробегаются по стене – аляповато алая. Пробегаются по другой – за секунды люминесцентная подсветка прожигает несколько дыр на сетчатке. Дерзкие рейверы рассредоточены, как один по одному прыгают на танцполе под классический хаус, и, засмотревшись на них, он упускает, как к беззащитному боку приваливается виновница торжества. Опуская ненужные слова, ее рука по-хозяйски приобнимает за талию, а через мгновения уже оглаживает плоские бедра. И, кажется, она вот-вот готова спустить свой негодный язык с поводка, принимаясь вылизывать выступившую под его челюстью вену. Суен смеется и говорит не своим голосом: — Детка, у меня для тебя с-сю-юрпри-и-из! Также внезапно она отлипает от его тела, запускает шаловливые пальчики под красную юбку – Докча моргает, картинка рябит – запускает шаловливые пальчики в нагрудный карман гавайской рубашки и выуживает какой-то прозрачный тюбик, сантиметра два с половиной в длину, с мутной белесой жижей. — Телесная жидкость? — М-м? —Я спрашиваю: это что, сперма? — она смеется сильнее. Она резко перестает. — Кое-что получше. Наклоняй голову. — А? Суен едва не сворачивает ему шею, когда дергает Докча на себя. И теперь он может сказать точно: ее тело – странное, полнится силой – волшбой, если угодно. Она зажимает его шею в тиски под мышкой, вводит безыгольный шприц-тюбик в ноздрю и резко, одним движением, впрыскивает суспензию. И тогда, наконец, Докча понимает свое место. Его глаза стекленеют. Он произносит давно известную говорилку: — Я обугленный труп. — Повергнутый враг под подошвой ботинок. — Спидозная игла, бесстыже подкалывающаяся к вене. — Меня зовут Ким Докча. И добавляет: — Ты не Суен. Она говорит: — Конечно, нет. — Тогда автор? — Если так хочешь. Суен отпускает его, и Докча валится на колени с грацией падающей сумки для человеческих останков. Докча одно из тел в камере хранения морга. Докча остаток былой роскоши – оживший мертвец. — Ну хватит, Докча. Это еще не конец, — говорит она крайне устало и больше не кажется веселой ни на грамм. Смеялась ли она раньше? Суен кладет пальцы на его щеки и давит около нижней челюсти, аккуратно разжимает, не встречая сопротивления, – кладет на язык пористую таблетку угольного цвета с милым сердцу оттиском балерины на плоских поверхностях усеченной сферы, с едва заметными белыми вкраплениями. Таблетка не обещает ничего хорошего, или обещает блага всего мира разом – Суен лишь говорит: «Это тебя развеселит». На третий год Докча узнает о Джонхеке, кажется, все. На четвертый год он по-прежнему видит сны. В своих снах Ким Докча всегда одинок.