День.

Было тепло, даже жарко. Ну, или ему так казалось, потому что кондиционер работал на максимуме. Он чувствовал, как капля пота стекает по его шее и, преодолев воротник мятой рубашки, которую он давно расстегнул, отправляется вниз, прямо по позвоночнику. Мурашки по всему телу. Передёрнув плечами, он вскочил с места. И тут же сел обратно. Он уже не помнил, сколько раз это повторялось. Мужчина вскакивал с места с огромным желанием что-то сделать. Но ничего не мог. В бессильной злости хотелось кричать, что-то сломать, бить кулаками о стены. Напиться, на худой конец. Но ничего из этого мужчина не мог себе позволить. Всё, что он мог — это смотреть на белую дверь, над которой красным мигало «не входить».

***

Он помнил тот день. Помнил, что по пути с работы успел остановить идиота, которому пришло в голову посреди дня украсть у женщины её сумочку. Правда. Дурак. Ну кто средь бела дня в центре Манхэттена ворует сумочки? Может, если бы он не стал помогать той дамочке, он успел бы домой? Или если бы потом не заскочил в ту пекарню за его любимыми пирожными, то тогда успел бы? Или если бы он вообще не поехал в тот день в компанию? Был с ним. Успел бы он? Он хорошо помнил то утро. Как не хотел уезжать, как вообще не хотел подниматься с постели. Как не хотел выбираться из-под него. Помнил, как правильно ощущалась тяжелая рука, что прижимала его к спине. Перед глазами стоял его образ. С кружкой кофе в руках, он не знал, что в кофе уже давно нет кофеина, потому что иначе было вредно для сердца. В чёрных штанах и белой майке, он сидел напротив и жевал свой безглютеновый тост. Как он прижимал руку к груди и морщился. Помнит то, как он сам спрашивает о его самочувствии. Помнит то, как его мужчина отмахивается от него, заявляя, что тот перегибает палку с заботой. Помнит, как сам примирительно поднимает руки вверх и машет белой салфеткой, заявляя, что это белый флаг, и он сдается. Помнит его смех. Помнит, как поцеловал его в колючую щеку на прощание. А он тут же вернул поцелуй, заставив задержаться перед лифтом на несколько сладких минут. Помнит звонок по фейс-тайму: он звонил, чтобы сообщить, как натёр нос япошкам. Помнит, какое у него было лицо. Нет. Он помнит, какие у него были глаза. Больные, потухшие. Помнит морщинки и почти полностью поседевшие волосы. В общей массе черные волоски стали редки. Видимо, уже тогда ему было плохо, но он не стал подавать виду. Он помнит своё состояние, когда на вершине башни увидел вертолет-неотложку. Помнит то, как неприятно кольнуло его собственное сердце. Помнит то, что увидел, когда наконец оказался в мастерской. Видимо, ПЯТНИЦА вызвала и впустила доктора Чо-младшую. Помнит свой шок, когда узнал, что это не в первый раз, что ОН просил не говорить ему. Помнит, как Наташа с Брюсом держали его, потому что медбрату это было не по силам.

***

Ему очень нужна холодная голова. Нужны спокойствие и способность принимать твердые решения. Но как же хотелось, хотелось... Хотелось, но чего именно — он не знал. Разрушить всю эту больницу? Сравнять её с землей? Или же, наоборот, разбить себя на кусочки? Увы, он не знал ответа на этот вопрос. Он лишь чувствовал то, как последние недели энергия накапливается внутри него. Но ничего не мог поделать с этим. Не знал, куда её деть. Или же он не знал, куда деть себя. Господи. Он не знал ответа даже на такой банальный вопрос. Хотелось кричать, бить стены, ссадив руки в кровь. Но и этого ему нельзя. Хотя боль помогла бы ненадолго отвлечься. Боль — единственная, кто сейчас держит его. Даже надежда уже ушла. Он уже разбил зеркало в уборной. Хмыкнул, а хотелось кричать, смотря на свою замотанную руку. А врач вежливо заметил, что ещё что-то в подобном духе, и его попросят покинуть больницу. Несмотря на все обстоятельства. А ведь недавно всё было хорошо. Ну, как недавно. Без малого месяц назад. Были планы на отпуск, время которого уже настало. Но какое сейчас до него дело? Кажется, вчера пришла смс от туристического агентства о том, что их тур в Австрию сгорел. Или это было позавчера? Но это уже не важно. Важно другое. Да так лучше. Лучше думать о такой ерунде, как просроченные билеты, чем о том, что происходит сейчас. Или о работе. Там, кажется, прибыла новая японская делегация. Сука. Чертовы японцы. Да. Проще винить кого-то. Хотя, по сути, виноватых-то и нет. Сжав в кулаках волосы, мужчина с силой дернул их. Виски и затылок отозвались на этой тупой болью. Ладно. Зато стало спокойнее. Посмотрев на дверь, над которой до сих пор горела надпись «не входить», он поднялся на ноги. Но не так, как раньше. Сейчас он почувствовал себя не на свои тридцать с хвостиком, а на все пятьдесят. Болело всё, начиная с головы (хотя она болела постоянно). Вот уже неделя, как перестало помогать последнее обезболивающее. Дальше только морфий, как в шутку сказал медбрат. Жаль, у него не было сил оценить эту шутку. Первый шаг дался с трудом. Он ощутил себя старым заржавевшим механизмом. С каждым шагом он буквально чувствовал, как болят его суставы, словно с них сходит ржавчина. А под этой ржавчиной... Похоже, он не знал, что под ржавчиной. Всё, что было внутри, воспринималось, как нечто инородное. Все мысли, переживания, страх...

***

Ему снова говорили то, что он и сам прекрасно знал. Знал, что в семьдесят лет пережить три остановки сердца меньше чем за сутки — это много. Это очень много. Тем более что за последние две недели их число стало равно пяти. Знал, что его сердце устало. Понимал, что нужно отпустить его. Ведь даже если его и удастся вытянуть с того света, то тем самым миллиардером, гением и филантропом он уже не будет. Он будет овощем, не способным ни на что. Но господи! Как же это тяжело. Тяжело. Страшно. Страшно жить без него. Быть без него. Они вместе четверть века. Он вырос с ним, окреп, возмужал. По сути, он сам также является творением, огромным вкладом своего мужа. И он понимал, как это эгоистично: заставлять жить того, кто уже не мог жить. И понимая это, он подписал бумаги на операцию по пересадке сердца. Да, он понимал, что отнимает это сердце у того, кому оно действительно нужно. Но он не мог поступить иначе. Да, эгоист. Любящий человек готов на любые отчаянные поступки. И он таковым и являлся. Любящим и находящимся в отчаянии человеком. Он знал, что этот день настанет. Знал. Знал, что никто не бессмертен. Даже Железный человек. Тем более Железный человек. Он давно готовился к этому дню, знал наизусть порядок действий. Но всё равно не смог. У него был шанс. Хотя эти жалкие шесть процентов даже шансом не назвать. Это так, скорей, издевка аналитиков. И он решился, подписал документы. Хотя знал, что он был бы против. Он хотел, чтобы это сердце досталось кому-то другому. Тому, у кого ещё есть время. Тому, у кого больше шансов. Тому, у кого больше шансов на то, что сердце приживется. Тому, у кого больше шести процентов. Но не смог по-другому. Питер помнил их последнюю встречу. Это было сразу после первой остановки сердца, когда его нашли в мастерской. После он в сознание не приходил. Решили, что в коматозном состоянии ему будет лучше. Помнил большую белую комнату с мерно пикающими датчиками, помнил её запах. Этот запах лекарств и систем, казалось, въелся в него самого. Помнил его руки, его сильные руки, которые он любил целовать. Сейчас к ним обеим крепились катетеры от капельниц. Они будто высохли. Напоминали две обескровленные палки, торчащие из-под одеяла. Он сам будто стал меньше, ссохся. Ему было больно смотреть на него. Такого... В голове крутились разные мысли. Но всё внутри него протестующе переворачивалось: даже в своей голове он не мог назвать своего мужчину слабым. Он всегда был будто из стали, с непоколебимой волей. Да, он был не без грехов. Но скажите, а существуют ли вообще такие люди? Пусть не всегда принимает верные решения, пусть швыряется вещами, когда зол, пусть хандрит, пусть сутками не вылезает из лаборатории. Главное, чтобы был... Злость за то, что скрывал своё состояние, за то, что не рассказал и не позвал домой, когда он был нужен, уже отпустила его. Но злость на себя была. Злость на то, что он не заметил; за то, что ничего не сделал; за то, что не был рядом, когда был нужен. Питер не помнил, сколько простоял так, склонившись над койкой и сжимая его руку. Он пришел в себя от того, что Тони переплел их пальцы. — Малыш... — прошелестел слабым голосом совсем тихо. Если бы он не смотрел в его лицо, то возможно и не услышал бы Тони. — Тони... — таким же тихим голосом. Горло свело судорогой, и, не желая показывать свои слёзы, Питер зажмурился. Он прижал сухую руку Тони к своему лицу, целуя пальцы. Слов не было. Питер понимал, что это, вероятно, их последние минуты вместе. Как бы он не хотел этого признавать, это было правдой. И лёжа с ним на одной больничной койке, он покрывал его лицо поцелуями. Гладил волосы, с нежностью зарываясь в них. Губы покалывало из-за отросшей и неаккуратной щетины. Руки дрожали, глаза щипало из-за непролитых слез. Но при Тони он не хотел плакать.

***

Он пропустил момент, когда «не входить» над дверью перестало светиться. Он вздрогнул от звука открывшейся двери. Это было похоже на выстрел. Ему показалось, что он видит своё осунувшееся лицо, свои поседевшие волосы в зрачках врача. Не получалось воспринимать то, что говорил врач. А он определенно говорил. Рот-то у него двигался. Его взгляд упал на каталку позади. Там был человек, накрытый простыней. Накрытый с головой. Он бы обрадовался, что сердце не понадобилось. За двенадцать часов до операции было две остановки сердца, вот от третьего он так и не оклемался. Кажется, его закоротило. Картинка в голове смазалась. Точнее, это он сам смазался.