Не для меня

Тишина заброшенного склада, пропитанная запахом сырости и гнили, была нарушена резким, отрывистым стуком в единственную, ржавую дверь. Намгю вздрогнул, вжавшись спиной в холодную, влажную стену, тесно прижавшись к Таносу. Танос, лицо которого было неподвижно, как маска, мгновенно напрягся. Его рука, быстрая и точная, скользнула под грубую ткань одежды, сжимая рукоять ножа. Лезвие, острое, как бритва, было готово к работе. — Менты, — прошипел Танос, голос его был низким, густым, словно хлыст, хлеставший по нервам Намгю. — Пришли. Стук повторился, более настойчивый, сопровождаемый грубым, раздраженным голосом: — Полиция! Откройте, или мы выломаем дверь! Танос не стал ждать. С диким рыком он взвыл, резко вскочив на ноги. Он не стал открывать дверь. Вместо этого, с невероятной силой, он разогнал ее с петель, с грохотом выбросив ржавое полотно наружу. Перед ними стояли два полицейских, оба вооруженные. Прежде чем они успели что-либо сказать, Танос бросился на них, словно зверь, вырвавшийся из клетки. Один из полицейских реагировал быстрее: он выстрелил. Пуля, свистя, прошла в сантиметрах от головы Намгю, рикошетом отскочив от металлической бочки. Второй полицейский попытался выстрелить следом, но Танос, с невероятной скоростью, вонзил нож в его горло. Полицейский задохнулся, рухнув на землю. Первый полицейский, испуганный и дезориентированный, пытался навестить цель, но Танос уже был на нем. Быстрый, точнейший удар ножом в живот, и полицейский с глухим стоном скрутился на полу, хватась за раненый живот. Танос, оставив его доживать, подскочил к Намгю. — Чёрт, — выдохнул Танос, осматривая Намгю. Его рука была поцарапана осколком металла, и из неё сочилась кровь. Рана была неглубокой, но болезненной. — Пошли, — прошипел Танос, подхватывая Намгю под мышку. Он тащил его почти на себе, его движения были быстрыми и точечными. Они выскочили из склада, оставляя за собой след крови и двух бездыханных тела. Бег был мучительным. Каждая секунда казалась вечностью. Намгю хрипел, стонал от боли, но Танос не сбавлял темп. Его лицо было искажено яростью, отвращением и железной решимостью. Наконец, они достигли заброшенного подвала, забитого мусором и обломками старых мебельных фанер. Танос грубо швырнул Намгю на холодный, сырой пол. Его слова обрушились на Намгю, как ураган:       — Ты… ты бесполезный кусок дерьма, Намгю! Тупой, неспособный ни на что идиот! Ты чуть не сдал нас! Из-за своей глупости, своей ничтожной жизни! Из-за своих долгов, которые ты, мудак, даже не пытаешься отдать! Он рычал, лицо его было искажено звериной яростью. Он бил кулаком по стене, разбрасывая пыль и обломки.       — Ты понимаешь, что ты сделал?! Я убил людей! Убил людей, чтобы спасти тебя, этот бесполезный шлак! Ты меня достал, Намгю! До чёртиков достал! Ты мне жизнью обязан! И ты её не ценишь! Ты — ничтожество, понимаешь?! Ничтожество! Он схватил Намгю за подбородок, прижимая его лицо к своему. Его дыхание было горячим и тяжелым.       — Запомни, — прошипел Танос, его глаза горели ненавистью. — Теперь ты мне ещё больше должен. И я выжму из тебя всё до последней капли. До последней капли твоей жалкой жизни. Понял? Ты мой, Намгю. Мой навсегда. Он отпустил Намгю, оставляя его в темноте и холоде подвала, оставляя его с болезненными царапинами и ужасающим ощущением вины. Вины перед теми, кого он принудил Таноса убить. Они сжались вместе, в тесном, душном уголке подвала, их тела прижаты друг к другу, но тепло не могло заглушить ледяной ужас и всепоглощающую ненависть Таноса. Кровь, медленно сочащаяся из царапины на руке, неприятно липкая, но Намгю почти не замечает её. Его взгляд прикован к Таносу, склонившемуся над ним. Свет из единственной щели в подвальном потолке выхватывает из темноты пряди фиолетовых волос, падающие на напряжённое лицо. Даже в этом мрачном, зловонном месте, Танос красив, нечеловечески красив, и эта красота бьёт Намгю в самое сердце. Страх, конечно, есть — глубокий, животный страх перед яростью Таноса — но он смешивается с чем-то ещё, с чем-то таким мощным и захватывающим, что Намгю задыхается. Он восхищается им. Восхищается его силой, его решительностью, его жестокостью, даже его ненавистью, которая сейчас обращена к нему самому. Это восхищение, смешанное с любовью, глубоким, всепоглощающим чувством, жжёт изнутри, наполняя его ужасом и одновременно сладким трепетом. Фиолетовые волосы, как языки пламени, кажутся ему самым прекрасным, что он когда-либо видел. Он вспомнил свой разговор с другом, то неловкое, заикающееся признание в любви к Таносу. Стыд жжёт сильнее, чем рана на руке. Он был глуп, был слишком робким, слишком неуверенным. Он сказал слишком мало, а теперь жалеет о каждой невысказанной фразе, о каждом замятом слове. Его слова были блёклыми, слабыми, недостойными того, к кому они были обращены. Танос, однако, не замечает его внутренних терзаний. Он сосредоточен на ране. Оказалось, осколок металла попал глубже, чем казалось на первый взгляд. Танос стискивает зубы, его движения резкие и уверенные, но впервые Намгю видит в них что-то похожее на заботу. Или, по крайней мере, что-то похожее на нежелание оставлять его погибать. Кровь не останавливается. Танос, ругая себя за неумелость (всё-таки он убийца, а не врач), ищет что-то, чтобы перевязать рану понадежнее. Его движения не нежны, но они сосредоточены, и в них есть какая-то новая, странная резкость. Танос настолько поглощён этим, что забывает о своей ярости, о своей ненависти. На минуту в этой душной темноте остаётся только звук его тяжелого дыхания и медленный, монотонный шепот: ‭«Держись… ещё немного…». И в этом шепоте Намгю слышит что-то большее, чем просто приказ. Намгю, воспользовавшись затишьем, хрипло спрашивает, голос его едва слышен:       —Танос… та девушка… которую ты оставил… на свидании… — Вопрос висит в воздухе, тяжелый, неуместный, как осколок стекла в ране. Рука Таноса замирает, ткань в его пальцах напрягается. Он резко поднимает голову, лицо его темнеет ещё больше, фиолетовые волосы кажутся ещё более угрожающими на фоне бледной кожи. Молчание тянется, пронзительное и невыносимое. Намгю чувствует, как сжимаются пальцы Таноса на его раненой руке. Физическая боль усиливается, добавляясь к мучительному чувству вины и страха. Наконец, Танос отвечает, и его голос — это ледяной ветер, прорезающий мрак подвала:       —Ты смеешь спрашивать о ней? О ней? После всего, что случилось? После того, как ты чуть не угробил нас обоих своей глупостью? Его пальцы сжимаются сильнее, ткань рубашки Намгю рвётся, и он чувствует острую боль. Танос, игнорируя протестующий стон Намгю, продолжает перевязывать рану, его движения грубы и резки, каждый из них — молчаливый укор.       — Она не имеет к тебе никакого отношения, понял? — шипит Танос, голос его полон презрения. — Забудь о ней. Ты не достоин даже думать о ней. Ты достоин только того, чтобы… Он не заканчивает фразу, но Намгю и так понимает. Достоин только того, чтобы быть его игрушкой, его собственностью. Он чувствует, как кровь смешивается со слезами на щеке, и ему становится трудно дышать. Не только от боли, но и от подавленного отчаяния. Он любит его, и этот факт становится каждым ударом сердца всё более невыносимым. Танос, закончив перевязывать рану, отпускает руку Намгю. Но его пальцы не убираются всё ещё сжимают кусок одежды, словно держат самого Намгю в своих цепких лапах.       —Смотри, — говорит Танос, его голос стали немного мягче, но всё ещё наполнен холодной яростью. — Больше таких глупых вопросов не будет. Ты поймёшь, что твоя жизнь теперь принадлежит только мне. И ты будешь платить за это. Понял? Намгю, стиснув зубы, еле слышно выдыхает:       —Как… как я буду платить? — Вопрос, вырвавшийся из горла, звучит слабо, потерянно, как шепот на ветру. Ответ следует мгновенно, быстро и жестоко. Резкий, сокрушительный удар — пощёчина, которая отбрасывает Намгю назад, в темноту. Мир взрывается вспышкой боли, за которой следует оглушительная тишина. В ушах звенит, в глазах всё плывёт, пелена мутной темноты наваливается на сознание, заслоняя всё вокруг. Он чувствует, как его тело падает, как холодный, сырой пол встречает его лицо. Разум отключается не сразу, в последний момент проскальзывает мысль: Даже боль от его руки прекрасна. И затем — тьма. Полная, беззвучная, безболезненная тьма.

***

Намгю открывает глаза. Голова раскалывается, будто её пропустили через мясорубку. Он лежит в своей кровати, под чистым, пахнущим чем-то свежим бельём. На нём чужая одежда — мягкий, тёмно-серый свитер и чёрные брюки, явно слишком большие. Знакомый запах. Запах Таноса. На тумбочке стоит пакет из супермаркета. Внутри — шесть банок пива и два бич-пакета с лапшой быстрого приготовления. Настоящий подарок от богов голодающим. Только вот… ужас от ситуации перекрывает чувство радости. В углу комнаты сидит Танос. Его фиолетовые волосы падают на плечи, он выглядит невозмутимо, холодно, словно статуя, вырезанная из мрамора. Его взгляд, пронзительный и ледяной, будто прожигает дыру в Намгю. Намгю медленно садится, с трудом сглатывает. Голова всё ещё кружится.       — Ты… ты что здесь делаешь? — спрашивает он, голос его хриплый и слабый. Танос не отвечает, просто показывает на пакет.       — «Еда для нищеброда», — отмечает он, его голос лишён всяких эмоций. — «Cheap shit, but it's something».       — Что… что случилось? — Намгю пытается вспомнить, но память обрывается на пощёчине. — Где мы были?       — В подвале, придурок, — отвечает Танос, вздыхая. — «Fucking hell, Namgyu». Ты чуть не угробил нас обоих. И да, я тебе вмазал. Заслужил, «you little shit».       — Моя рука… — Намгю трогает перевязанную руку. Боль приглушена, но всё ещё ощутима.       — Перевязал, — коротко отвечает Танос. — «Not my finest work, but it'll do».       — А… а одежда… — Намгю кивает на свой свитер. Танос пожимает плечами.       — Твоя была в крови. «It was a mess». Вот, носил это дерьмо. Теперь — твоё. Намгю молчит, не зная, что сказать. Стыд сжигает его изнутри. Он осознаёт, насколько он беспомощен, насколько зависим от Таноса. И это знание, смешанное с ужасом и странным, притягательным чувством, вызывает дрожь в нём. Танос встаёт, подходя к окну. Его силуэт, подсвеченный солнцем, кажется ещё более монументальным, ещё более недоступным.       — Забыл сказать, — говорит он, не оборачиваясь. — Теперь ты мне ещё больше должен. «Big time, fucker». А как будешь платить… мы ещё поговорим. Внезапный прилив ярости, смешанный со стыдом и унижением, пронзает Намгю. Он резко поднимается с кровати, забыв о боли в голове и руке. Мышцы протестуют, ноги подкашиваются, но он всё равно пытается сжать кулаки. Он хочет ударить Таноса. Хоть как-то отплатить за унижение, за страх, за всепоглощающую зависимость.       — Ты… ты… — Намгю задыхается, пытаясь сформулировать угрозу, но выходит лишь бессвязный поток слов. Его голос дрожит, руки трясутся. Танос, наблюдающий за ним со спокойствием тигра, усмехается. Усмешка холодная, лишенная всякого юмора.       — Что, «ты»? — передразнивает он, голос низкий и угрожающий. — «Oh, you're going to hit me? Really? With what? Your pathetic little fists?» Намгю бросается на Таноса, кулаки взлетают, но движение его вялое, не координированное, слабое. Танос ловко уклоняется, даже не шелохнувшись, и одним быстрым, точным движением отшвыривает его обратно на кровать. Намгю падает, чувствуя, как у него выбивает воздух из лёгких. Боль пронзает всё тело, кажется, что каждая кость сломана, каждый мускул рвётся.       — «Seriously, Namgyu?» — говорит Танос, подходя к нему. Его голос спокоен, но в нём звучит презрение, которое пронзает глубоко. — Ты что, на самом деле думал, что сможешь меня ударить? Что, после всего, что я сделал для тебя — после того, как вытащил твою задницу из дерьма — ты посмел поднять на меня руку? Он наклоняется, его лицо оказывается совсем близко к лицу Намгю. Запах его кожи, его духов, наполняет воздух. Намгю чувствует его дыхание на своих губах.       — Ты — моя собственность, понял? — прошипел Танос. — «You belong to me, body and soul». И ты будешь платить за мою милость. Каждый день. Каждый час. И каждый проклятый миг твоей жалкой жизни. Он отстраняется, и Намгю чувствует, как остывает его лицо. Боль в теле усиливается, каждая клеточка кричит от боли.       — А теперь подумай хорошенько, придурок, — продолжает Танос, его голос звучит спокойно, холодно. — Что ты на самом деле можешь мне предложить? Кроме своей… хм… «любви»? «This pathetic little infatuation of yours won't pay my bills, Namgyu.» Танос поправляет свой свитер, глядя на Намгю с высоты своего роста. Он видит в его глазах смесь боли, страха и упрямства. Смесь, которая его забавляет. — У тебя есть долги, Намгю, — говорит Танос, наклоняясь снова. — И ты будешь платить ими. «И не только ими», — добавляет он тихо, но с угрозой. — «You'll pay in ways you can't even imagine yet.» И это будет намного более болезненно, чем эта незначительная пощёчина. Он прячет руки в карманы, и его фигура в полумраке кажется ещё более грозной.       — Теперь лежи смирно, — говорит Танос, и его голос спокоен, как перед бурей. — «And try not to annoy me. You're going to need all your strength to pay your debts.» Резкий удар. Пощёчина, которая отбрасывает Намгю к стене. Он слышит хруст костей, чувствует, как по лицу текут слёзы, смешиваясь с кровью из разбитой губы. Голова раскалывается, тело ломит так, что кажется, что кости вот-вот рассыпятся в прах. Температура, кажется, поднимается, и он чувствует, как его трясёт от озноба. Танос стоит над ним, приспустив штаны. Его лицо лишено всяких эмоций, только холодное презрение и злорадство.       — Ну что, сладенький, — усмехается он, — пришло время платить по счетам. «Time to pay the piper, darling.» Ты же так любишь свою жаркую работу, да? Разносить свой белый порошок, как маленький жучок-наркоманчик? Он пинает Намгю в бок, заставляя его упасть на колени. Боль пронзает его, заставляя согнуться ещё сильнее.       — Представляешь, что будет, если я расскажу твоим милым родителям о твоём «бизнесе»? — Танос смеётся, голос его звучит как зловещий смех дьявола. — Или, что ещё лучше, если я расскажу об этом «дядечке» из полиции? «Think about it, sweetheart. Your little drug-running career will be over before you can say 'Jesus Christ!'» Он снова бьёт Намгю пощёчину, более слабую, но от этого не менее унизительную.       — А ещё, — продолжает Танос, приближая лицо к лицу Намгю, — я могу разрушить всю твою «прекрасную» работу. «Just a little call, a little whisper, and poof! Your empire is gone.» Все твои клиенты… они знают, что я за человек. Один звонок — и у тебя ничего не останется. Ничего, кроме меня. Намгю чувствует, как его трясет. Не только от боли, но и от страха. От безысходности. Он тихо ругается, бормочет проклятья, но голос его слаб и невнятен. Он дёргается, пытается сопротивляться, но его тело отказывается слушаться. Слёзы льются из его глаз, смешиваясь с соплями и кровью. Танос смотрит на него, его лицо остаётся непроницаемым. Он молчит, наслаждаясь страданиями Намгю, наслаждаясь своей властью.       — Ну же, — спокойно произносит Танос. — «Get on with it, little one. Time's a-wastin'.» Ты же знаешь, что сейчас всё закончится… довольно быстро. Противность, жгучая и всепоглощающая, смешивается с болью и страхом. Намгю ненавидит это. Ненавидит унижение, ненавидит свою слабость, ненавидит то, что он не может сделать ничего, чтобы остановить Таноса. И всё же, под всем этим, глубоко внутри, горит другой огонь — любовь, тупая, болезненная, неприемлемая в этом контексте. Он любит Таноса, но сейчас, сейчас он хочет только одного — чтобы это закончилось. Чтобы Танос остановился. Танос, тем временем, продолжает издеваться. Его смех, холодный и насмешливый, эхом разносится по комнате.       — Ох, какой ты… чувствительный, — говорит он, его голос полон сарказма. — «Such a delicate flower.» Не ожидал от тебя такой бурной реакции. Он проводит пальцем по щеке Намгю, вытирая кровь. Жест кажется почти нежным, но его глаза остаются ледяными.       — Знаешь, — продолжает Танос, и его голос меняется, становится каким-то задумчивым, — я думал о Мие. Она такая… красивая. Энергичная. «Such a vibrant young woman.» Намгю не может сказать ни слова. Его горло сжимается от боли и отчаяния. Он чувствует, как его трясёт от озноба, как температура продолжает расти. — Вспомнил наш последний разговор, — говорит Танос, голос его становится немного тише, почти шёпотом. — Её запах, её волосы… «Her smile, her eyes…» Как же она хороша. Танос продолжает говорить о Мие, о её красоте, о её характере, о том, как она целуется. Он говорит долго и подробно, наслаждаясь каждой секундой, каждым вздохом Намгю, каждым его мучительным мгновением. Он описывает Мию так, как будто он описывает самый восхитительный и желанный трофей, самый сладкий плод. Намгю остается только слушать, не в силах даже мысленно возразить. Он задыхается, но не от боли, а от бессилия. Он ничего не может сделать, кроме как чувствовать, как Танос издевается над ним, используя всё, что Намгю ценит, чтобы причинить ему максимальную боль. Любовь к Таносу, превратившаяся в пытку, сжимается в его груди, пожирая его изнутри. Танос, закончив свой рассказ о Мие, медленно начинает стягивать свои штаны. Движения его плавные, размеренные, каждое из них — удар, добавляющий к уже невыносимой боли Намгю ещё один слой унижения. Его взгляд — холодный, спокойный, наполненный бесстрастным превосходством. Он смотрит на Намгю сверху вниз, как на насекомое, которое вот-вот будет раздавлено.       — Ну что же, малыш, — говорит Танос, его голос — спокойный, лишенный всяких эмоций, — время платить. «Time to pay the debt, my little bird.» Ты столько всего натворил… столько «грехов» нажил… и теперь ты должен расплатиться. Он заканчивает снимать штаны и остаётся в одном нижнем белье. Его тело — спортивное, мускулистое, выглядит идеальным, идеальным инструментом, способным причинять боль и наслаждение одновременно. Намгю видит его, чувствует это совершенное тело, и это добавляет ещё один уровень к его мучениям. Любовь, смешанная с ненавистью, с бессилием и полным покорением, сжигает его изнутри.       — Я не буду ждать от тебя ни каких просьб, ни каких протестов, — говорит Танос, его голос ровный, спокойный. — Ты будешь делать то, что я скажу, и ты будешь наслаждаться этим. Или, по крайней мере, ты попытаешься. «Because whether you like it or not, my little puppet, the show must go on.» Он делает шаг к Намгю, и Намгю чувствует его тепло, его близость, и это вызывает в нем смешанное чувство — ужас и странное, искаженное желание. Он не хочет этого, но он не может ничего с собой поделать. Он — игральная кукла в руках Таноса, и его судьба уже решена. Он знает это, и это знание — самое страшное. Танос грубо хватает Намгю за волосы, резко поднимая его с колен. Движение резкое, болезненное, приносящее новую волну боли в уже израненное тело. Намгю вскрикивает, его глаза наполняются слезами, смешанными с кровью, стекающей по разбитой губе. Он чувствует, как его трясет, тело лихорадит. Страх и унижение, сцепившись в смертельном танце, сжимают его сердце. Танос грубо срывает с него остатки одежды, бросая их на пол. Его действия лишены всякой нежности, всякой заботы. Это акт силы, акт полного доминирования, и Намгю ощущает себя совершенно беспомощным, раздавленным, покоренным. Он стоит на коленях, голый, избитый, разбитый. Его тело дрожит, а в душе бушует шторм из боли, стыда и бессильной ярости. Он ненавидит это, он ненавидит Таноса, он ненавидит себя за то, что не может сопротивляться. И всё же… под всей этой ненавистью, глубоко внутри, теплится болезненная, искаженная любовь. Танос смотрит на него сверху вниз, его лицо невыразительно. Но в его глазах Намгю видит холодный расчет, безграничное превосходство и, возможно, какую-то долю отвращения. Этот взгляд — окончательный приговор, и Намгю понимает, что сопротивление бесполезно. Затем Танос произносит фразу, которая пронзает Намгю до костей:       —Suck me off, stupid puppy. И Намгю понимает. Он понимает каждое слово, и это знание лишь усиливает его унижение. Слёзы текут по его лицу, но он не может плакать, не может кричать, не может ничего, кроме как подчиняться. Он не может сопротивляться. Он не хочет этого. Но он вынужден. Его тело начинает дрожать еще сильнее, не только от холода, но и от отвращения к самому себе. Его движения — медленные, вялые, исполненные глубочайшего отчаяния. Он выполняет приказ, не в силах даже попытаться изменить ситуацию. В его душе — пустота. Только тупая, невыносимая боль, и чувство полного, абсолютного унижения. Он зажат в тиски бессилия и любви, и это бессилие гораздо больнее, чем любая физическая боль. Его гордость и достоинство раздавлены, оставлены на поругание. Он — просто игрушка, кукла в руках Таноса, вынужденная исполнять его самые темные желания. Танос наблюдает за Намгю, с лёгкой, почти незаметной усмешкой на губах. Его лицо выражает смесь скуки и презрения, но в глазах мелькает что-то ещё — возможно, удовлетворение, или даже… интерес?       — Быстрее, — приказывает он низким, хриплым голосом, — «Come on, puppy. A little more enthusiasm.» Его слова звучат как насмешка, как издевка над унижением Намгю. Намгю старается, его движения становятся чуть быстрее, но тело дрожит, его движения всё ещё неловки и неуверенны. Он пытается угодить Таносу, но в его сердце — лишь отвращение к самому себе. Время от времени Танос издает короткие, приглушенные стоны, не выражающие ни удовольствия, ни боли, — скорее, это просто звуки, которые сопровождают его наслаждение властью над Намгю.       — У тебя красивые глаза, — внезапно произносит Танос, его голос, противоречиво, звучит чуть теплее. — Тёмные, узкие… такие… интенсивные. Он продолжает, его слова звучат, как подлый комплимент.       — И смех… такой милый, — продолжает он, голос его спокоен, холоден, лишён всякой искренности. — И волосы… твои длинные волосы до плеч, цвета угольков… они… так тебе идут. Каждый его слова — удар. Он нахваливает Намгю, но в этом хвале есть яд, презрение, издевка.       — Я ненавижу всё это, — спокойно добавляет Танос, его слова просто констатируют факт, без эмоций, без жалости. Он ненавидит красоту Намгю, его смех, его волосы. Он ненавидит то, что он сам же и восхваляет. Эта ненависть — ещё один инструмент его власти, ещё один способ унизить и сломить Намгю. И Намгю это понимает. Он чувствует это на своей разбитой душе. Танос издает громкий, протяжный стон, который эхом отдается в тихой комнате. Это не стон удовольствия, а скорее крик, вырвавшийся из глубины его души, выплеск подавленных эмоций, смесь удовлетворения и чего-то ещё, чего Намгю не может определить. Его тело напрягается, расслабляется, как будто он выпустил из себя что-то очень важное. После этого Танос резко берет Намгю за подбородок, заставляя его поднять взгляд и встретиться с ним глазами. Его пальцы сжимаются, но не слишком сильно. Намгю чувствует их прикосновение, холодное и властное. Он боится смотреть Таносу в глаза, но не может не подчиниться. Танос смотрит в глаза Намгю, и на его лице появляется выражение, которое Намгю никогда раньше не видел. Это не ненависть, не презрение, не удовлетворение… это что-то другое. Это… замешательство? Неожиданность? Или что-то похожее на… уязвимость?       — Я… я обожаю тонуть в них, — шепчет Танос, его голос изменился, став мягче, нежнее, чем было до этого. — Они такие… интересные. Красивые… Его слова звучат неожиданно, почти искренне. Они разбивают картину жестокости, которую Намгю уже нарисовал себе в своём воображении. Танос зарывается руками в волосы Намгю, проводит пальцами по их мягкой шелковистой поверхности. Его движения медленные, нежные, не похожие на его предыдущие грубые действия. Это прикосновение мягче чем шёлк, и не может быть объяснено словами. Оно несёт в себе нечто больше, чем простое прикосновение. Это что-то более глубокое, более интимное. Глубокий, протяжный стон вырывается из Таноса, эхом отдаваясь в тесной комнате. Это не просто физическое удовлетворение, это что-то большее, что-то… освобождающее. Звук вибрирует в воздухе, проникая в самое сердце Намгю, вызывая в нем неожиданный трепет. На мгновение напряжение спадает, и в этой паузе царит странное, неловкое молчание, прерываемое только хриплым дыханием Таноса. Он медленно отстраняется, его тело все еще дрожит от послевкусия пережитого, и на его лице появляется выражение, совершенно несопоставимое с тем садистским наслаждением, которое он демонстрировал ранее. Его взгляд задерживается на Намгю, как бы оценивая, разглядывая. Потом, неожиданно для самого себя, он протягивает руку и берет Намгю за подбородок, заставляя поднять голову. Прикосновение его пальцев — удивительно нежное, почти трепетное, совсем не такое, каким оно было всего несколько минут назад. Намгю замирает, не в силах пошевелиться. Его глаза, полные слез и унижения, встречаются со взглядом Таноса. В этих глазах, темных и глубоких, Намгю видит не жестокость, не ненависть, а… пустоту? Нет, не совсем пустоту. Что-то другое, что-то неразборчивое, скрытое под маской холодного безразличия. Танос, кажется, затерялся в этом взгляде, в бездне отражения собственных темных желаний и неожиданно нахлынувших чувств. Он замирает, будто сам загипнотизирован глубиной этих темных, узких глаз. — Я… — Танос начинает говорить, его голос совсем тихий, хриплый, будто он говорит это впервые в жизни. — Я… обожаю тонуть в них, — произносит он чуть слышно, его слова теряются в воздухе, как тончайшая паутинка. — В этих глазах… — его палец нежно скользит по щеке Намгю, вытирая слезу. — Они такие… интересные. Красивые… такие… сложные. Слова вырываются у него как признание, как исповедь. Он словно погружается в эти глаза, пытаясь понять, что таится за их глубиной, за этой сложной смесью боли, унижения и… чего-то еще. Чего-то, что он сам еще не успел осознать. Его пальцы медленно, почти нерешительно скользят по волосам Намгю, проникая в их густую, темную массу. Он касается их с такой бережностью, с таким нежным уважением, что Намгю на мгновение забывает о своем унижении. Руки Таноса движутся медленно, ритмично, как бы прощаясь с тем, что было, и признавая что-то новое, что-то непонятное, что происходит сейчас между ними. Волосы Намгю, цвета угольков, мягкие и шелковистые, словно волшебным образом затягивают его в свой поток. Длинные прядки, парящие в воздухе, кажутся символом его разрушенной и неожиданно обретенной уязвимости. А продолжающиеся медленные, задумчивые поглаживания словно говорят о его сомнениях и медленном признании своих собственных чувств. Танос отстраняется, его дыхание все ещё немного учащенное, взгляд затуманенный, но уже без прежней пугающей пустоты. Он встает, и его движения, впервые за все это время, несут в себе некоторую неуверенность, почти неловкость. Он молчит несколько мгновений, словно ища слова, а потом наклоняется и поднимает с пола остатки одежды Намгю. Его пальцы невольно задерживаются на ткани, словно он не решается коснуться самого Намгю.       — Надень это, — говорит он тихо, голос его все еще хриплый, но без прежней жестокости. Он протягивает одежду Намгю, и тот берет ее дрожащими руками. Одежда кажется ему теперь тяжелой, чужой. Он надевает одежду медленно, каждое движение вызывает боль. Молчание висит в воздухе, наполненное неловкостью и неизведанностью. Танос наблюдает за ним, его взгляд содержит какую-то странную смесь вины и интереса.       — Я… я не знаю, что со мной происходит, — начинает Танос, словно про себя, его слова звучат как попытка объяснить себе сам то, что произошло. — Я… я всегда был одинок. Он молчит, а потом продолжает, его взгляд устремлён в точку на полу:       — Я всегда контролировал все, всех. Это… это было моим щитом. Защитой от… от чего-то очень страшного. Намгю молчит, ему трудно что-либо сказать. Он чувствует себя растерянным, измученным, но в то же время… он испытывает странное чувство сочувствия к Таносу.       — А ты… ты другой, — говорит Танос, впервые обращаясь к Намгю прямо, без садистского наслаждения в голосе. — У тебя… у тебя есть что-то… что-то, чего у меня никогда не было. Он смотрит на Намгю, и его взгляд уже не несёт в себе холод и презрение. В нём есть что-то ещё, что-то… человеческое.       — Но… — Танос делает паузу, словно колеблясь, — я все равно… я все равно не могу измениться. Не сейчас. Он с трудом сглатывает. Его рука протягивается к столу, где лежит шприц с наркотиком.       — Прими это, — говорит он спокойно, но его глаза выражают глубокую печаль. Танос берет шприц, его руки дрожат. Он медленно поднимает руку к Намгю. Намгю чувствует укол острой иглы, и по его телу распространяется волна теплоты, затем тумана, затем… пустоты. Его мысли расплываются, его тело становится тяжелым, неподвижным. Он чувствует, как его сознание отступает, затягивает в бесконечную тьму. Он слышит голос Таноса, который говорит ему что-то, но он уже не может разобрать слова. Танос, после того, как вводит Намгю наркотик, выдавливает остатки в свой собственную вену. Его движение быстрое, решительное, и его лицо выражает не болезнь, а какое-то странное ощущение освобождения. Он смотрит на Намгю, и в его глазах отражается сложная смесь чувств: жалость, вины, и, возможно, даже надежда. Он опускается на колени рядом с нами и держит его за руку.