о ванильной коле, таблетках и глупых влюбленных мальчишках

алекси плохо. и олли, который знает, насколько, потому что сам едва сбил температуру и выбрался на свет Божий из ощущения адской ломоты в мышцах и свинцовой тяжести в голове, почти еще хуже, ведь… — это я принес заразу какую-то, и теперь он из-за меня лежит там и… — захлебнувшись в сбивающемся из-за эмоций дыхании, он прерывается на полуслове и прячет в чашке безвкусного кофе взгляд. — в общем, это же я виноват. и ничего — вообще ничего — не могу сделать. сидящие напротив нико и йоонас (один смотрит внимательно на него, а второй — в тарелку, в которой со страстной тщательностью перемешивает мюсли с йогуртом) вздыхают почти синхронно: эти полные искреннего раскаяния рассуждения они слушают уже минут десять, бессильные вставить хотя бы слово, и обоим, судя по выражениям лиц, это чертовски уже надоело, но из дружеской вежливости они продолжают молчать, пока олли, с утра обычно способный только на «доброе утро», иногда с интервенцией тихого «блять», наконец-то не закрывает рот. только тогда моиланен, выждав на всякий случай пару секунд — вдруг это было еще не все, — очень спокойно и даже почти сочувствующе озвучивает их единое с порко, уже приступившим к завтраку, мнение: — во-первых, любимый мой друг, ты придурок, — и с соседнего стула доносится очень согласное «мгхм». — и я даже не сомневаюсь, что, будь алекси здесь, с нами, он бы со мной согласился. с чего ты вообще решил, что вы заболели из-за тебя? эту, как ты сказал, заразу принести мог и я, или йоон, или, не знаю, на сантери кто-нибудь мог чихнуть в магазине, а слегли вы оба, потому что ослабленный иммунитет — или хрен еще знает что. — во-вторых, — проглотив содержимое третьей ложки, продолжает порко, — вместо того, чтобы сидеть тут и ныть, сходил бы лучше к своему парню в номер и поинтересовался, как он вообще себя чувствует и что ему нужно, потому что он может подумать, что ты на него забил, и обидеться, и тогда вы опять не будете разговаривать десять дней, а нам стресса хватает и без ваших бразильских драм. — аминь, — подтверждает нико и, словно бокал с шампанским, поднимает стакан воды. — так что давай доедай и вали. недовольно нахмурившись, матела, не донеся до губ вилку с яичницей, переспрашивает: — «без наших бразильских драм»?.. — ну а как еще это назвать, когда двое взрослых, а один вообще с бородой, мужиков игнорируют друг друга из-за какой-то херни, а потом — не при столе будет сказано, извиняюсь, — затрахивают свои обидки прям в студии? тон у нико безапелляционный, но олли все же пытается возразить: — мы не трахались в студии, — зная, впрочем, прекрасно, что лжет, — и йоонас это с полным йогурта ртом подтверждает: — трахались — и не закрывали дверь. домучив свою глазунью — моиланен грозился с руки накормить, если посмеет уйти голодным, — и бросив смущенное «честно, спасибо, парни», матела направляется к выходу из столовой, перспективой увидеть алекси с температурой, возможно, за тридцать восемь — в которой все еще, несмотря на прослушанные только что разубеждения, винит себя, — ни капли не вдохновленный, но почти у порога уже останавливается — и, развернувшись, быстро шагает к бару. — ванильная кола — не из холодильника, если есть. литр. литра нет — только жестянка ноль тридцать три, ледяная на ощупь и мокрая от конденсата, который холодными каплями падает олли на кеды, пока он, нервно топчась у двери нужной комнаты, вслушивается в неслышные за ней звуки шагов; он даже не понимает, почему так волнуется, и пытается в несколько вдохов и выдохов успокоиться, но слева в груди все равно неприятно ноет, а когда раздается щелчок механизма в замке, еще и сжимается. — привет, — очень тихо, как будто боясь спугнуть, произносит он, когда в открывающемся просвете появляется плотно завернутый в одеяло алекси, и неуверенно приподнимает в нервной улыбке дрожащие уголки рта. — я тебя не разбудил?.. — привет, — голос у каунисвеси хриплый и слабый, голубые глаза смотрят сонно, неясно и как-то немного зло, и цвет лица его, и без того всегда бледного, отливает восковым. — не разбудил. заходи. то, что он врет, олли понятно сразу: полугода совместной жизни вполне достаточно, чтобы выучить, как человек, с которым ты делишь кровать, выглядит обыкновенно спросонья; но олли молчит — и нерешительно переступает порог. — это тебе, — повертев в руках банку с колой, он ставит ее на стол рядом с нестройной горкой таблеточных упаковок и бегло окидывает названия взглядом — ему прописали меньше. — только она холодная, поэтому сразу не… — пить, я понял. ванильная? — смешок алекси звучит так сипло, что у самого от него словно горло дерет, и, отвечая коротким «да», матела с трудом осмеливается на него посмотреть; черт, он ведет себя, как побитый щенок, а они ведь даже еще не ругались — и вообще с момента, когда оба слегли с этой глупой болезнью, толком не разговаривали, так с чего он… — спасибо. я даже не знал, как сильно ее хотел. — только лекарства ей не запивай, — пожимая плечами, отшучивается олли и цокает языком, когда слышит немного гнусавое «как захочу». — ты как? — если честно, — поправив чуть съехавшее одеяло, признается алекси, — хуево. только что было тридцать семь с чем-то, и мне очень хочется сдохнуть — ну и вот этого, — и кивает на блестящую от воды жестянку. — понимаю, — олли невесело усмехается: еще вчера утром чувствовал то же самое, разве что вместо колы пределом желаний была пинта холодного финского пива. — и чего ты тогда стоишь? давай быстро в постель, тебе… — вы посмотрите, как он раскомандовался. может, еще и отшлепаешь? — обветренные и бледные, оттенком едва ли не с кожей сливающиеся, губы алекси растягивает вдруг улыбка: слабая, но очень теплая, по ощущениям — летнее солнце над хвоей далекой родины, если бы в олли мателе, слегка бестолковом и очень влюбленном басисте, проснулся поэт. — если попросишь — отшлепаю. но только когда поправишься, ясно? — ясно, — довольно зардевшись — олли очень надеется, что правда довольно, а не из-за поднимающейся температуры, — соглашается каунисвеси и, еще раз взглянув на аппетитно сверкающую гладким боком жестянку, полную газировки, усаживается на кровать. — а сейчас можешь сделать для меня кое-что? — что? — перестань придумывать, что мы заболели из-за тебя, — предугадывая вопрос, для которого тут же открыл рот матела, алекси сразу же объясняет: — нико предупредил, что придешь. и еще сказал, что придушит обоих, если мы поссоримся, поэтому, пожалуйста, пообещай, что выбросишь эту дурь из своей головы, хорошо?.. — хорошо. очень хорошо, вообще-то, если забыть о том, что алекси все еще плохо; целуя его перед уходом в лоб, олли чувствует на губах такой жар, что, кажется, приложи к нему ледяную банку с ванильной колой — и содержимое закипит, но каунисвеси, лукаво сверкая глазами из-под натянутого чуть ли не до ушей одеяла, обещает, что будет весь день отдыхать, и напоследок шепчет такое сладкое «я люблю тебя», что от него как будто привкус во рту остается… сахарный-сахарный, как химозная американская газировка.