Море, вино и эвкалиптовая жвачка

      Шепчет море.       Утопают ноги в мокром песке. Золотой облизывает пятку и остаётся между пальцами. Свежий бриз тысячей капель дразнит горячее тело. Ветер треплет волосы, залазит под шорты, и холодные пальцы запускает за ворот рубашки.       Первые солнечные лучи касаются горизонта, отражаются от гребней лазурных волн и тонут на белой коже.       Пружинка блокнота крепко зажата уже онемевшими пальцами, а листы всё равно шуршат. Между страниц короткие записи на стикерах, с глубоким нажатием прячутся мысли.       Большой камень, отточенный временем и песком, совсем недалеко, чувство такое будто он ждёт только Юнги, говорит: «Присядь, отдохни и посмотри на то, что так красиво уничтожает меня каждое мгновение на протяжении тысячи лет.» И плетясь Юнги идёт, отвечает зову, глуша себя в очередном глотке вина. Необычного такого, для него. Будто цветы и ягоды тропиков летят телом вместо крови, залазят в самые потаённые уголки сознания и распускают лепестки в трещинах души. Такой миг впервые на губах..       Только шепчет море.       И ничего более. Где-то далеко разбиваются волны о скалы. Уже чайки кричат, но слух режет другое.       Юнги так и не садится на, казалось бы, обломок скалы, а проходит мимо в поисках того раздражающего шума, что режет ему масляную картину утра. Ещё свежего, с каплей яда блуждающего между хлопками волн.       Вдалеке появилась фигурка, и она приближается. Стремительно приближается.

И… Матерится???

      Ушей касается такой знакомый корейский мат. Ух… Да ещё какой! Трёхэтажный!       Фигура всё ближе. В сторону Юнги несётся парень, уже понятно, что тот высок. Бежит, да так, что снесёт всё на своём пути и не заметит. Юнги, как заворожённый смотрит на фурию и не может сойти с места. Замер, ноги с песком слились и стеклом стали.

Треськ!

      Стекло разбилось.       Бутылка отлетела, остатками напоив всех покойников пляжа. Отпечатанные буквы улетели в другую сторону, гонимые ветром мысли разлетелись округой. И сквозь мутную, плотную пелену бордо сознания стали касаться неуклюжие извинения. — Оh, shit. Shit! — кричит парень, и хлопает песок от злости. Песчинки въедаются в руки — l'm so sorry, so-so sorry. — так искренне лепечет, не отряхивается, поднимается и тянет большую ладонь для помощи.       И солнце цвет меняет и становится ярким-ярким, бело-желтым, и путается в его волосах, таких же, как само солнце. И бриз утренний бьется о смуглую. Нет. Слегка желтоватую кожу. И виноватые ореховые глаза так искренны. — Are you okay? — белая, как рисовая бумага, ладонь Юнги ложится в протянутую, такую же, с золотым стеклом. — Ой, а ты чего такой холодный, как рыба? — Да в поряде я, не бухти. — ворчит Юнги на корейском и начинает отряхивать себя и одежду. — Какого хрена вообще несешься, как бульдозер, без тормозов? Где глаза твои? Да я бухой тебя заметил, а ты трезвый, меня не видел? — продолжает бурчать, и уже осматривает пляж вокруг. Зелёная бутылка уже пустая. Несчастный блокнот разлетелся. — Раннее утро. Пяти нет. Куда этот болван сломя голову летел? Пиздец. Он уйдёт, а вот мне надо все это собирать. Херовый блокнот. Надо было другой брать. Но нет, блять, это же подарок Хосока. Суууукааа! — безысходность ситуации просто заставляла выть в голос, и только матами. — Я помогу. — Чагой-сь? — шок от встречи с родной речью заставил все мысли исчезнуть, мат — отойти на второй план, и посмотреть вновь на сбившего с ног бульдозера. — А ну-ка, повтори? — Юнги уже решил, что алкоголь плотно засел в венах и выдает желаемое за действительное. — Я помогу всё собрать. Вот, держи, — незнакомец тем временем тихо собирал разбросанное и уже всучил пачку листочков Юнги, а тот застыл, как вкопанный, не веря происходящему. — Прости, я так задумался, и действительно несся, как бульдозер. Я просто на работу спешу. — «Говорит без сатури.» — единственное, за что удалось зацепиться шокированному Юнги.       Быстрые действия и объяснения Сеульского парня не давали Юнги дышать и сделать хотя бы шаг. Ведь, всё это время он был так одинок на этом, треклятом острове. — Вот, я всё собрал. — остальная бумага тоже оказывается в руках Юнги, немного с песком, но это ничего страшного. — Бутылку тоже выброшу я. Прости, действительно спешу. Мне так неловко. Приходи в-о-о-о-н в то кафе, — и парень указал на здание неподалеку, его окружали столики, с большими зонтами. — Хотелось бы загладить вину, купить тебе что-то выпить. Меня зовут Намджун. Ты запомнил? Н-а-м-д-ж-у-н. — по буквам произносит, ведь реакции на слова не видит. — Я побежал. — хлопнул Юнги по плечу, и действительно, убежал.       Этот человек, словно шторм. Ударил внезапной волной и принёс с собой кучу мыслей. Разговор с ним был, как фильм — в кадрах. И солнце сияло, и ямочка на щеке, он словно айдол с экрана. В реальной жизни такого окружали охранники, и прикоснуться не удалось бы. Хотя, какой айдол? Он ведь такой неуклюжий.       «Мятный?» — вспоминает Юнги, пока медленно бредёт пляжем в сторону своего отеля. «Мятный… нет, не совсем… цепляющий запах.» — думает парень, когда глаза закрываются.

***

      Мутная-мутная пелена. Такая вязкая, словно кисель, и она держит.       Очередной гребок такой тяжёлый, что мышцы сводит адской болью, током бьёт в каждое волокно, и с каждой мыслью о свободе тянет только глубже.       Засасывает с головой.              Погружает на самое дно и давит.       Давит на каждую клеточку просто тонной забот, обещаний и невыполненных слов.       Давит ответственностью свалившийся на хрупкие плечи.       Давит ожиданиями фанатов…       Нет в этой мгле ни капли солнечного света, ни лучика нет, чтобы спасти ту тень, что осталась от человека. Но муть вдруг стала белым светом. Светом раннего утра. Да. Где-то до пяти, и запуталась в чьих-то волосах. Белых-белых, с каплей жёлтой кожи, и ямочкой на милой щеке…       Словно кто-то руку протянул из мглы, что кости ломает, вытянул в такую непривычную пустоту. Шепчет: «Вот тебе чистый лист — пиши.» — и исчез. Да только оставил тёплый отпечаток ладони на плече и запах, цепляющий душу запах вокруг. И падение.       Током бьёт тело и сон прерван. Перед глазами та теплая, неуклюжая улыбка. И муза будто волной накрыла. Одеяло слетает с тела. Рваные поиски белого листа, впопыхах мысли. Невесомое нажатие, шарик ручки скользит, и почерк меняется на этом листе.       Легко, и просто, и бризом пахнут буквы. Совсем не важно, что за окном солнце уже садится в солёную карамель океана. Новые тексты так давно не льются с головы залитой односолодовым виски пополам с бордо.       Сейчас хорошо.       В больном экстазе сознание. И пальцы уже болят под ручкой.       Строчка, ещё одна. Нет, не то. Резким движением вычеркнута. Новый лист. Разбитое сердце, наконец, нашло источник через который может излить свою боль.       Сначала слова мягкие, будто трек начинают писать задом наперед. С момента, когда всё уже становится на места, прошлые обиды прощаются и забываются. Но чем дальше отступала пелена сна, тем чётче становятся буквы, и сильнее нажим.       Пропадает летучесть и воздух, заменяется рваными движениями, острыми, будто каждая грань буквы становится ножом. И его так больно было доставать из сердца, словно шипы роз из пальцев.

И ещё, ещё, ещё…

      Меняется текст.       Раны остаются только. Глубокие, с ровными краями, будто от скальпеля. Но, мелькает на горизонте игла, с золотой нитью, и немного неумелыми, слегка неуклюжими руками.        Круг замыкается.        И это конец.       С точкой заканчивается и эта история. Там любви не было, лишь яд. Но Юнги сознательно его выбирает, и сейчас в текстах будущих треков злился на себя, а не на своего избранника.       Синтезатор под пальцами, и бит ложится так, будто Юнги слышит его. Но он слышит! Это так стучит горячее в груди. И ноты из-под клавиш пианино звучат просто и сладко, как цветочный сироп сначала. Потом там появляются цитрусовые. Их становится все больше и больше. Уже горчит во рту, и язык жжёт от их кислоты. Последние аккорды такие хмельные, что даже глупому понятно — это конец.       И начало. Новое начало, на треклятом острове, где, совсем до недавно Юнги был одинок.       Композитор ещё не знает, кого стоит попросить исполнить его текст. Хосок давно не читает. Он уходит полностью в танцы, и даже если попросить, то его манера не подойдёт для читки граненых лезвий. Может, Юнги самому исполнить. Звучать, как та острая боль солёных глаз, но… Нужен противовес, который возразит и поддержит.       Хорошо, музыкант подумает об это позже, а тем временем теплый душ прогоняет лишние мысли, и Юнги под ним стоит, будто долго блуждающую отраву смывает. Она стекает к венам у запястья и капает с кончиков пальцев токсично-чёрная с зелёным блеском. Кажется её видно даже на полу. Но, это только кажется.       Махровое полотенце собирает не всю влагу тела. Холодный пляжный воздух ощущается сегодня совсем не так, как было неделю назад. Он ласкает нос запахом звёзд. Окно остаётся открытым.       Тончайшая лиловая ткань тихонько колышется от каждого вдоха ветра, ловит свет луны на изгибах, и потусторонне блестит. Дразнит утонченное сознание творца аккордов. Гулять пляжем до самого, раннего утра плана не было. С лёгкой головой, и невероятно чистой душой, за последнее время, Юнги ложится спать. Как ни как, на часах три утра.

***

      «Солнце светит. Бьёт острым в спину и заставляет тело отбрасывать такую тёмную тень. Как смешно, сам и не заметил когда стал её копией. Погружаясь всё больше во мрак и пряча себя всё глубже. За мишурой сценического имени, миллионов образов, что примерял. Единственное, что мог, это прятать крошки себя в треках. Наивно полагая, что кто-то пойдет по следам, как в сказке Гензель и Гретель, и соберёт, наконец, меня воедино. Надёжно склеит и полюбит таким. С множеством трещин и расколов. Понимание пришло слишком поздно. Никто это не сделает, кроме меня. Давай, Юнги. Поднимайся, я верю в тебя, ты сможешь написать новою историю. Свою историю.» — настойчиво шепчет внутренний голос.       «Да, уже и правда пора подниматься, ты жалел себя слишком долго.» — не перестаёт толкать.       Самому Юнги интересно, что же являетесь причиной? Вчерашняя муза, что заставила под дулом пистолета сочинить три трека для нового микстейпа? Или образ, с которым пришло вдохновение? Неважно. Он решил взять жизнь в руки.       Невольно, глаза цепляются за черновики текстов отдыхающих на прикроватке, и без проблем находят слова-крошки. Острая боль, будто укол иголкой, неожиданна, а тонких, потресканных губ касается улыбка. Не смог изменить привычке. Опять оставил следы.       Сладкая, томительная нега разливается телом, когда тень отражением танцует, а мышцы мягко тянутся после спокойного сна. Воздух уже жаркий и душный. Залил собой всю комнату. Насилует тело неприятным зноем. И волной воспоминания, о холодном утреннем бризе.       Бездумно, пальцы летят по губам, будто ловят призрачный поцелуй и вкус вина, отпечатком в памяти. Шершавые корочки и их рваные края дразнят чувствительные подушечки.       «Надо ещё того вина выпить.» — зависает на своих воспоминаниях чёрный кот. А память как издевается, достает из закромов пьяненького утра забытые кадры. И как бутылку утащило солнышко. «Н-а-м-д-ж-у-н.» — в точности, за чужими губами повторяет и он, а сам где-то не здесь. Плавает в водах того утра, так и не убрав пальцы от кромки особо большой трещины.       «Надо найти этого парня, он утащил мою бутылку. Может, помнит, как вино называется.» — отельные тапочки решительным пинком летят под стол. Юнги отвис.

***

      Хорошие духи. Цитрус и дорогой виски горькими каплями падают на белую шею. Воздушное, но уверенное движение длинных пальцев, будто падают на четкий аккорд, но они всего лишь поставили бутылку духов на место.       Движению вторит серебряный браслет, соскальзывает ниже запястья и бьётся о прозрачную бутылочку. Новый аккорд. Вытянутый тюбик удобно ложится в руку. Щелкает тугая крышка.       На чувствительных подушечках капля холодного гелья. Нежной паутинкой тянется между пальцами. Воздушно падает на тяжёлые черные пряди. Придает им лоска и помогает уложить в нужную форму. Нарочно небрежная прическа.       Юнги знает, как быть привлекательным не выбиваясь из образа. Он много раз наблюдал за стилистами, поэтому уверенно наносит немного косметики. Лишь тень, под глаза, чтоб лисьими сделать и прозрачное масло — смягчить корочки губ.       Манжеты рукавов грубо подкатаны. Подстать браслету на запястье, в открытый воротник белой рубашки ложится кулон в виде медиатора. Идеально. Именно там где пуговицы уже застегнуты. Полы рубашки поверх тёмных джинс. Они облизывают худые ноги. Торчит только косточка голеностопа. Снизу её подчеркивает кромка низких черных конверсов. Их белая подошва заканчивает образ.

***

      Оранжевый закат безумно яркий, как апельсиновое мороженое, острыми льдинками ласкает белую кожу. Каждый шаг такой лёгкий, хоть кеды и тяжёлые, отбивается четким звуком.       Вымощенная досками дорожка, прямо на пляже уже отдает тепло, которое впитала за день. Людей нет. Природа отдыхает. Прямо слышится её полный облегчения вздох. Ещё несколько мгновений, и солнце искупается в лазурных водах. Потянет паутинные веревки и свое место уступит луне и миллиону звезд. Они отражаются тысячей копий в воде. И будут прямо под пальцами, горящими точками, а может, это просто планктон.       Деревянная тропа не заканчивается, ведёт всё дальше, в сторону того кафе, о котором говорил парень-шторм.       Чем ближе к нему, тем живее обстановка. Утреннее кафе изменило свой облик. Площадка вокруг оборудована под место для танцев, освещена желтыми фонарями и разноцветными гирляндами между собой. Несколько цветочных композиций украшают площадку. Но не слишком много, чтобы места для танцев было достаточно.       Открытые столы с большими зонтиками пропали, вместо них — цепочка лампочек украшает барную стойку.        Пространство заполнила пляжная музыка.       Заразный бит заставляет чувствовать тело. Отовсюду начинает стягиваться народ. Похоже, что тут будет неплохая вечеринка. Юнги недавно был на тусовке, но только в клубе. Да и сегодня, он пришёл сюда совсем не для того, чтобы в драбадан набраться. Он ещё сам до конца не понимает, почему оказался именно у барной стойки, где приветливо улыбается белобрысая дылда с золотым бейджем на гавайской рубашке. А там, чёрной каллиграфией выведено «Намджун». — Привет. — а сам стоит близко-близко к стойке. Наблюдает, как начищают бокалы и поправляют другие раздражающие взгляд бармена мелочи. — Как дела, что выпьешь? — Нам, даже не смотрит в сторону подошедшего. Ему и на дню хватает таких. Много внимания и шума. А он просто подрабатывает!       «Говорит так, будто с давним другом, это печалит. Но, обычно именно барменам пьяные посетители изливают душу. Наверное, он и не помнит, ту пьяницу, что бульдозером обзывала. Ццццц… а я ещё о вине спрашивать хотел…» — думает Юнги. — Не знаю. Первый раз у тебя. Может, предложишь что-то. — Юнги не теряет надежды, хоть и слегка безразличные ответы его расстраивают. Задаёт новые вопросы и спокойно ждёт ответов.       «Хм… стоит ли перейти на корейский, какая вероятность того, что так меня вспомнят?» — шуршат головой мысли. — Ну… пока посетителей ещё не так много, я мог бы подумать. — Нам откладывает всё в сторону, облокачивается на барную стойку, и внимательно смотрит, словно в душу заглядывает. И в глазах, будто кто-то спички зажигает — огоньки отражаются. — Мне кажется, тебе подойдёт что-то апельсиновое. Ты не против? — О! — и глаза расширяются, становятся совсем, как большие блюдца. — Как угадал? — немного поражённый выбором ингредиента, Юнги интуитивно говорит на корейском.       Потрясающая улыбка отражается на смуглом лице. И ямочку видно. А глаза сливаются в две дуги. Он сам немного смущается. — Не знал, что моя Рыбка будет так долго плыть к кафе у берега. — голосом в тон ниже говорит Нам, так, чтобы только Рыбка слышала эти слова.       «Охренеть. Меня помнят. Так. Стоп. Что ещё за…?» — Слышь, ты, бульдозер. Не переходи рамки дозволенного. Тут мне ещё кто-то выпивку задолжал. И вообще, я пришёл, потому, что не помню названия моего вина, бутылку от которого ты утащил! — пламенная речь разгорячила лицо бледной Рыбы. — Я помню. — спокойно говорит, и смешивает коктейль, не отвлекается на жаркий тон. Но, наливает, почему-то, в стаканчик для кофе и крышечкой затягивает. — Вот. Держи, это с собой. — на стойку ставит мягко, без той неуклюжести, что лилась с него в то утро. — Мне кажется, тебе не очень нравятся все эти тусовки. — и немного тревожно ищет подтверждение в глазах напротив, а вдруг он ошибся? — Меня подменят, где-то во втором часу. — чёрные глаза только блестят, манят бездной, и бликами пляжных светил, но молчат. — Если хочешь, приходи к тому большому валуну, возле которого я тебя и сбил. — опускает взгляд, продолжает тихо и робко. — Буду ждать. — и кристально ясно, что он действительно будет ждать. — С бутылкой вина обязательно. — Того самого? — ответ прозвучал так искренне, словно заговорил ребёнок. И искры. Фейерверк. А сердце стучит так часто-часто, что дышать больно. Непонятно чему именно радуется душа. Бутылке вина? Нет. Уже другому. — Да. — Точно? — опять наивность слышится в шепоте. Но слово звучит совсем не так. Шелест кричит: «Ты придешь? Ты точно-точно придешь? Я же буду ждать! Ты ведь обещаешь? Ты не оставишь?»       И бледную руку, с браслетом у запястья несмело касаются смуглые пальцы. Такого простого жеста было достаточно, чтобы услышать: «Да. Я обещаю.» — Сейчас тут станет шумно, и невыносимо тесно. — стаканчик мягко помещают в чужие лапки. Чёрный кот растерян, и сейчас похож на маленького котёнка, которого ласково греют в больших ладонях. И очень боятся навредить. — До встречи. — До встречи. — эхом вторит.

***

      Ночи у моря красивые.       Обычно.       Но с этой ночью явно что-то не так.       Волны не плещутся о берег, тая пеной в песке, а хлопают и раздражают. Бриз не прыгает мурашками по коже, а только впитывается в одежду холодными лапами и заставляет волосы встать дыбом. Луна еле ползёт по небу. Время катиться так долго, что хочется скрутиться в калачик и выть от безысходности!       Несчастный, деревянный пирс дрожит под тяжёлыми шагами, и измерен вдоль и поперек уже двадцать раз! Пересчитанные альтанки мозолят глаза, а закрытые кафе напоминаю об одном, что до сих пор ещё гудит! — Да йоб-твою, Мин Юнги! — яро пинает ни в чем неповинный песок. — Какого хера ты на это повёлся? Какого, спрашиваю тебе?! — орёт так, что скоро охрипнет. Но его всё равно не услышат, музыка громче и море шумит. — Думал, всё будет, как в волшебной сказке? Тебе одного раза было мало? Не усвоил материал? Повзрослей, придурок. Никогда так не будет! Ты — идиот! Представь, каким дебилом ты выглядел перед тем барменом. Смотрел, с открытым ртом от восхищения. Каким дураком себя выставил… Гррра! — пальцы зарываются в волосы и до боли сжимают. — Что за розовые линзы, Мин Юнги? Ещё и сидишь тут, ждёшь! Идиот. Поверил, будто он придёт. А бедный бармен всего лишь хотел збагрить тебя со своей головы. Бляяя… — Рыбка, ты чего в песке валяешься? — Нам подлетел к разбитому телу и упал возле. А оно полно отчаянья. Убрает руку с браслетом измаранную песком от мраморного личика. Костяшки красные, будто котёнок с кем-то подрался. — Всё хорошо? — О, ты пришёл. — тонкие губы дрожат, и горькие дорожки остаются на щеках. Уже не первые за сегодня, оставляют красные следы. — Ну чего ты, чего? — его сгребают в такие нужные объятия. Баюкают, и говорят-говорят-говорят. Какие-то милые слова. Не различить. Гладят по спине. Волосам. Не отпускают. В таком тепле держат, словно, в тот момент, когда увидели выброшенную на песок Рыбу сердце едва не остановилось. — Милый, — целуют лоб. — Сладкий, — щеки. — Что случилось? — требовательные пальцы поднимают кошачье лицо, заставляют смотреть в глаза. — Не отпускай. — Не буду.       Мягкий поцелуй остаётся и на губах. Чувственный, искренний. И ночь становится мягче. И море не бесит, и сказка в венах.       Он не отпустит. Больше никогда. Знают оба. — Чем ты пахнешь? — задаёт терзавший всё время вопрос Юнги. — Это эвкалиптовая жвачка. — с лёгкой улыбкой отвечает Нам. — Хм… А мне на мяту было похоже. — тем временем солнце уже касается горизонта.