Инферно

I

В Лимбе тихо и прохладно, как в Йокогаме в дни до весны. Лимб — это Лимб, ничего больше не сказать. Лайт осматривается вокруг, зная, где он, не зная, как умер. На Земле его называли примерным сыном, блестящим студентом и полицейским и — кем-то еще, кем-то значимым. Но кто не знает, как он умер — не знает, кто он. Это выводит из себя, хотя и не удивляет. Незнание. Когда Лайт подходит к источнику воды, он встречает L, как Данте бы встретил Вергилия. Его неровная фигура красуется в центре потока, и поток будто тянется к нему. Это тоже не удивляет. Пока течение льнет ближе, напитывая джинсы, над ним клубится дымка. В воздухе пахнет влагой. — Привет, Рюдзаки, — Лайт останавливается на границе, чтобы не замочить ног, и складывает руки на груди. Сделать вывод просто, когда он сам спрыгивает с языка: — Если я умер, выходит, и ты умер. Они оба погибли, и теперь вокруг них носятся полупрозрачные силуэты. L смотрит мимо них, не беспокоясь, что его насквозь пройдет призрак Овидия. По джинсам взбирается темное пятно воды. Как крови — ударяет резкая мысль. От царящих в Лимбе удушающей медленности и медлительности впору удавиться. В горле встает преграда. — Здравствуй, Лайт. Выходит, что так. Ты необычайно проницателен, — меланхоличная издевка прерывается плеском. L приподнимает стопу и обрушивает ее обратно среди течения. L похож на героя если не из книги Мильтона — то из фильмов Ямадзаки. Здесь он странный, как раньше, и печальный. Странно печальный. Его грудная клетка раздувается свободно. Вода не капает на чернь волос дождем — омывает босые ноги в ручье. И отчего вдруг подумалось про дождь, когда в небе ни облака, и самого неба нет? — Ты проведешь меня по Аду? — спрашивает Лайт. Впереди плывут серебристые тени — среди них можно встретить Гомера или Аристотеля, но ему нет дела до обоих. Только до ответа L. — Ад — это не место, Лайт, это состояние души, — улыбается он, растягивая уголки губ в блаженном выражении. Помнится, раньше с таким он закладывал руки в карманы и заговаривал о пойманных преступниках. Точно, так и было. — Но да, я проведу. Они огибают ручей и идут по дороге.

II

На втором кругу бушуют и ревут бури. Наказанных за сладострастие затягивает в центрифугу смерчей, перемалывая кости. Лайт брезгливо морщится, прежде чем перевести взгляд. Лицо L не теряет скорбного любопытства. Ему под ноги падает чье-то тело, забрызгивая джинсы кровью. Руки сломались под разными углами, со спины удар срезал кожу, как наждачкой, глаза раскрыты до упора — в них сияет блеск. Глаза L раскрыты так же. Они не моргают. Когда Лайт, переборов себя, подходит и встает рядом, он наконец вспоминает. Страсть не сладкая, в отличие от рта L, который им ел пирожные. Страсть — это сам голод. У него нет вкуса, и он его всюду ищет. Лайт кусал его рот, как мог бы — яблоки, излюбленные богами смерти. На самом деле Вергилий и Данте не были учителем и учеником. Они были любовниками. Лайт ломал — заламывал — его руки за спину, чтобы вжать в постель. Хотелось больше, всегда больше. Оставить неупорядоченную россыпь синяков на бедрах, дернуть за встрепанные волосы, побывать внутри, вылизать его и достать языком до беспокойного мозга. L — самое порочное существо из встреченных. L ломал его этим. В его глазах сладкими кристаллами сиял голод не меньший, когда он подавался навстречу. Лайт поддавался ему — ему и голоду. Тонкие паучьи пальцы оплели грудную клетку и выдавили из нее воздух. — Значит мы трахались с тобой, — выдыхает Лайт и едва склоняет голову, глядя на изломанные конечности человека у ног. Неподходящее слово для Дантова Ада, но он знает, что тогда выбрал бы именно его, чтобы что-то не сказать, а доказать. Воет буря. На миг его берет страх, но потом он берет в руки себя, педантично проводит пальцами по рукаву — нет ли крови. Вместо этого тела мог быть любой из них. — Значит, так, — повторяет — нет, повторяется — L. Дернуть его за руку, приложенную к губам, оторвать от них пальцы, влажные от слюны — тоже миг. Лайт целует L, вылизывая пусть не мозг — но десны. Он такой же сладкий, а страсть безвкусная. Кажется, что поломанный человек смотрит на них с ужасом. Его сдергивает с земли порывом ветра и утаскивает обратно. На земле остаются борозды, полные крови. В горле вздрагивает смешок — какая жалкая картина. Но Лайт не смеется, а выталкивает изо рта настойчивый язык, которым L в него влез. Черные глаза сияют ярче и ярче. Кажется, L готов сожрать его и в Аду. Он всё же смеется, а после они отправляются в путь.

III — IV

На третьем кругу пахнет гнилью и хлюпает слякоть. На четвертом — катятся, сталкиваясь и стачиваясь, камень на камень. Чревоугодие и жажды наживы. Ни до того, ни до другого Лайту нет дела, как до призраков в Лимбе. Здесь они проходят без воспоминаний.

V

На пятом кругу кишит гневными душами Стигийское болото. L садится в лодку, которая покачивается среди жижи. В ее дно стучатся руки. Лайт спешит сесть с ним рядом и берется за другое весло. Тук-тук, тук. В доски колотят и скребут ногтями. Когда Лайт садится, он успевает вспомнить множество недостающих фрагментов. Ему шесть — папа впервые за неделю успел к ужину, и они ужинали не одни. Они — он, мама и человек, пришедший вместе с ним из департамента полиции. Лайт упирался лбом в полуприкрытую холодную дверь. Глаза слепило светом. Его выставили за двери, будто он провинился. Разговоры доходили обрывками, раздражая, как свет — глаза. Хотелось сжать деревяшку и раздавить в кулаке. Хотелось расколотить белые тарелки, на которые мама выкладывала карри райсу. Вместо этого Лайт осторожно повернул ручку, притворив дверь, и ушел к себе. Ему шестнадцать — его первая девушка, Оониси Джина, активистка школы и участница кай по музыке, потянулась, чтобы поцеловать его. Они сидели у нее дома. В тишине ее сердце билось, как часы на стене, и губы приоткрылись, как секретер. Неприятно не было — но и приятно тоже. Лайт поцеловал ее, потому что это соответствовало сценарию — поцеловать свою девушку. На этом сценарий прервался вместе с тишиной. За стеной раздались шаги и голоса. Лайт едва успел отпрянуть и отойти на пару шагов, прежде чем вошли ее родители — вернувшись после стандартного рабочего дня на государственной службе. По щекам Джины горел румянец. Когда он посмотрел на нее, внутри наконец вспыхнуло. Хотелось не целоваться — ударить, влепить ей пощечину так, чтобы повернулась вбок голова. Хотелось вздернуть ее со стула и в лицо спросить: «Что ты себе позволяешь?» Имидж — то, что ты должна крепить, а не рушить по глупости. Лицо не дрогнуло. Лайт поздоровался кивком-поклоном с ее отцом и матерью и не сказал ей ничего. — Прости, — сказала Джина, стоя за порогом. — Я совсем забыла о том, что родители должны вернуться со службы. — Всё в порядке. Он поцеловал ее в щеку на прощание. Ему восемнадцать — на запястье у него гремела цепь, привязавшая к L. L, расчетливый ублюдок, спал с ним в одной постели, садился рядом с ванной по вечерам и подозревал, подозревал, подозревал. L — его друг и тюремщик. От кольца на его белой коже чернели синяки, от их вида чернело удовлетворение. Казалось, что всё очевидно. На самом деле Вергилий и Данте были друзьями. И это всё в секунду вспыхивало искрой, стоило подойти на шаг. Когда L шагнул навстречу, решив использовать Мису в своих целях, искра прожгла ребра. Накаленное расперло их изнутри. Так, вблизи, под веками L пульсировал каждый капилляр. Хотелось сломать его, закрыть ему глаза, выпуклые, как у карпа кои. Хотелось обернуть цепь вокруг его шеи, оплетя кадык звеньями, и заставить хрипеть и задыхаться. L притянул за нее к себе — поймал за руку и с поличным. Свободное дыхание прошло сквозь легкие, овеяв лицо. По жилам бежала кровь, пока они сдирались от ее сумасшедшего четкого ритма. L не знал — он дознавал. Кто он, что он, где он, еще тогда. Так кто?.. — Ты расстроен, я разозлил тебя, Лайт? — наклонил голову L, не давая вырвать запястье. Теплые пальцы доводили до исступления. — Если хочешь ударить, ударь. Он правда этого от него ждал. Если ждал — получи, подставь мне обе щеки, как мученик. Кожа под полураскрытой ладонью треснула жаром, опалив до гудящей отдачи. Черные глаза смотрели довольно, может, складывали и вычитали проценты. На скуле вызрели отпечатки подозрений и пальцев. Лайт истерично тряхнул ими. На что он повелся — L не мученик, точно нет. Он волк в овечьей коже, которую не даст с себя снять. — Ты больной, — вздохнул Лайт, когда его рука в хватке легла о стену. Кольцо браслета впилось в кожу. По сомкнутым губам L стекла кровь, капнув ему же на белый свитер. Если бы открыл рот, не капнула. Но он этого не сделал, хотя подставил щеки под удар. — Ты ненормальный! Так и было. Гнев, гнев, гнев — в шесть, шестнадцать, восемнадцать лет и после. Ударив, Лайт разбил ему лицо. Здесь оно печальное и пустое. Это заставляет вцепиться в деревянное весло, как девятнадцать лет назад — в дверь в родительском доме. Потому что L дознал всё, что хотел, и это знание ему не понравилось. — Ты всё такой же ненормальный, — Лайт бросает весло и вцепляется в его руки. Кости упружат иначе, чем дерево. На губах искажается гнев божественной, не адской природы. — Зачем ты завел меня сюда?! Скривленный позвоночник L вламывается в такое же дно. Вот бы он и правда сломался — думает Лайт. Он — не позвоночник. От того, как лодку качает на руках, подташнивает. L пинает его в ногу и меняет их местами, сжав коленями бедра. Печаль слетает с его лица, как спокойствие — с собственного. Секунда, и они дерутся, как те, в жиже болота. В солнечном сплетении ухает боль. L хватает его за ворот, встряхивает так, что стукаются зубы: Мильтон не стал бы писать о таком примитивном. Из грудной клетки в клетку стучит жизнь, которой оба лишились. Лайт кусает L за губы. Хочется, чтобы он умер ещё раз. Хочется, чтобы он никогда не умирал. — Затем, чтобы ты смотрел и видел, но пока ты ничего не видишь, — укоряет L, придавливая собой ко дну лодки, и кровь падает не на белый свитер — в рот Лайта, приоткрытый для вдоха. Вкус металла поражает слизистую. Он давится им, едва успев сглотнуть. По лицу мажут кончики черных прядей. — Ты слеп, как новорожденный котенок. Пока ты не прозреешь, от нашего путешествия не будет толку. Истертое дно сотрясается им навстречу. Когда Лайт поворачивает голову, деревяшку насквозь пробивает кулак. Внутри всё вздрагивает от секундного страха. В дыру лезут черные пальцы, облепленные илом. Им тоже хочется наружу. Там, среди них, тоже мог быть он, но он заслужил большего. Гнев оправдан. Отодвинувшись к борту, Лайт ищет, как толкнуть в дыру пальцы и не запачкать мысок ботинка. Ни пятна грязи. Но L протягивает ему руку и оставленное весло: — Не гневайся на гневящихся, — он садится на корточки и сам кладет ладонь поверх грязных пальцев, опуская их в топь. Пальцы исчезают. Они плывут вдоль Стигийского болота, чтобы продолжить путь.

VI

В городе Дит не построили домов и кварталов — в нем стоят две огненные башни. Не глядя на них, Лайт идет по полю между, изрытому могилами. Он ждет воспоминаний. Позади него следует L. Один из провалов, зияющих чернотой, пустует. В нем не лежат те, кто однажды лжеучительствовал и проповедовал зло. Зло — это плохо. Лайт благоразумно останавливается за шаг до края, но L преодолевает этот шаг. Спрыгивает вниз, на дно могилы. Босые ноги ступают на землю. Соседние могилы разражаются фонтанами пламени и выплевывают крики, но в этой застывает тишина. — Как думаешь, есть способ победить тьму в человеке? — поднимает угольные глаза L, и они насмехаются. В них и есть тьма. В них отражаются искры. Лайт пробует мыском ботинка край, пока он не крошится: — К чему эти вопросы? Даже если я придумаю такой способ, я уже мертв. Воспоминания оживляют его с головы до пят. Способ — был. Способ был Словом, а Слово было у Бога. «Каждый из вас станет причастным к общему делу — делу справедливости. Мы уничтожим заразу на улицах, а после — родится новый, светлый мир». И — в Сибуе сошелся стихийный митинг. Окружив штаб-квартиру NHK, люди требовали, чтобы Слово вещали по госканалам. Когда бросили камень, стекло в окне центра раскололось. Гудела толпа. На выпуклом экране мужчина в мятом костюме потрясал кулаком. У него за плечом размахивал шарфом парень. Префектура выделила группу SAT, чтобы те ответили стихией на стихию. Толпу смыло напором воды, которую прокачали насосы. И пиджак, и шарф исчезли под мощной струей. В Нью-Йорке, Брюсселе и Гонконге выходили за тем же. «Если кто-то из вас совершил преступление и хочет покаяться, вы можете послужить благому делу. Даже за решеткой никто не уйдет от правосудия! Если вы выяснили, что ваш сокамерник виновен в тяжком преступлении, карайте его на месте. Тогда я вас прощу». И — в тюрьме Фучу прошел Судный день. На заблюренных квадратах краснели неотмытые тюремные коридоры. Нисикава Хитоши, осужденный за растление несовершеннолетних, воткнул ложку в глаз Араи Кацу, серийному убийце. А его удавил голыми руками виновник теракта в 2000 году. Побоище перетекло кровью из столовой в коридор, где вели колонну. Не имея оружия, там проламывали черепа и сворачивали шеи. Никто из них не заслужил прощения, никто его и не получил. В Вальдеморо, Аялоне и Поллоке убили так же. «Будьте едины. Я справедливость, и я един. Если вы соберетесь вокруг меня, мы создадим самую большую организацию, которая обойдет по численности ООН». И — полицейские лентами оцепили двор, куда из окна выпал Нода Мэзуио, подросток шестнадцати лет. Он собирался сбежать в коммуну имени Киры, которую основали в Киото, но родители заперли его в комнате. Просили подумать. Он подумал — и вылез на карниз двенадцатого этажа. Дул ветер девять метров в секунду. Нода сорвало с карниза. Пять минут соседи смотрели, как он барахтался в воздухе. После — упал. Служба 119 не успела, родителям досталось собрать переломленные кости. Похожие инциденты пополнили статистику детских несчастных случаев в Брисбене, Лионе и Санкт-Петербурге, продолжая сокращать статистику убийств. Лайт видел это на экране телевизора, и с него же вещал. Слово разносило, как споры по ветру. Как воду — по митингующим, как кровь — по тюремной форме, как кости — по асфальту. — У меня был такой способ… — моргнув, задумчиво переступает на месте Лайт. И — край оседает и осыпается под ногами, чтобы утянуть за собой. Его швыряет в могилу к L, куда брызжут комья сырой земли. От неожиданности сердце вздрагивает в ребрах, но, когда L отшагивает в сторону, утихает. Оно всё так же мертво. И L мертв. Срезонировав об адскую твердь там, где он спрыгнул, ноги удерживают от падения. Под ногти набивается грязь со стены. Лайт смотрит под них и морщится. — Так что же, если у тебя был способ, тебе не удалось? — L прислоняется спиной к стене могилы, как к стене штаба. Из других захоронений ветер приносит искры и пепел, посыпая им головы. Лайт себе — не собирается. Они не будут сидеть в могиле, им пора идти. Дернув его за рукав, L требует подставить ладони, чтобы вылезти. Он мог бы подставить его самого. Дно могилы мелко трясется. — Я ведь умер, поэтому и не успел, значит, — сердится Лайт, но складывает крест-накрест ладони, где под ногти забилась могильная земля. Быстрее, пока здесь всё тоже не сгорело. — Я не знаю, как это было. Не знаю, кто я. — Ты скоро узнаешь, — обещает L. Он кладет теплую ладонь ему на плечо, хватается, толкает босую стопу от сложенных рук. Рывок, и он наверху. Лайт поднимает голову, чтобы выцелить взглядом. Руки у него теплые, а ноги холодные, и это раздражает. Или не это. Внизу теплеет дно, доставая жаром сквозь подошвы. На губы падает пепел, который Лайт стирает рукавом. Искры укалывают и тухнут. Если вырвется огонь, то прожжет от кожи до костного мозга. Это тревожит — или снова не это. Другое. Незнание. L мог бы его оставить, между искрами и разогретой землей, он на это способен. Но он наклоняется и протягивает ему ладонь в ответ. Они собираются в дальнейший путь.

VII

На седьмом кругу, кругу насильников и убийц, течет кровавая река, собираясь в ров. От нее исходит пар и запах металла. Поверхностно вдыхая, Лайт воспоминаний не ждет — смотрит на течение, которое углубляется к центру. На лице L углубляется печаль, но на него он старается не смотреть. — Мы прошли круги невоздержанных, Лайт, — останавливается на берегу L. Ноги его так же босы, к ним волной приливает кровь. — Здесь находятся те, кто совершил преступления против людей, себя и Бога. Нам придется пойти медленнее. Он сам медленный и созерцательный, его тянет дернуть к себе за цепь, намотав на кулак. И отчего вдруг подумалось про цепь, если ее нет, и они больше не скованы? Поверх крови вскипают пузырьки и лопаются с раздражающим громким хлопком. — Я помню, я читал, — сдержавшись, складывает руки на груди Лайт. — Почему? Почему — медленнее. L не успевает ему ответить, потому что воспоминания приливают вместе с кровью адской реки. После университета это было его второе дело, не связанное с именем Киры. Он, детектив полиции Японии, ее справедливость, вышел на серийного маньяка. На руках не лежало тетради. В памяти не лежало имени. Они его не вычислили, хотя работали день и ночь. Когда в руки — и память — попало не имя, но адрес, Лайт приехал по нему вместе с группой захвата. В доме на каждом шагу стояли ловушки. Металлические двери SAT не выставил, пришлось вызвать других специалистов. Группа разбрелась по комнатам, вполголоса обсуждая, что нужно вскрыть вперед. Пустая трата времени. Отыскав потайную лестницу на второй этаж, Лайт застал того, за кем приехал. В масляном свете лампы его лицо отдавало желтизной. Слепок с кривого фоторобота, пародия на создателя — механизмов. Сероватая рубашка свободно висела на плечах, ничего выдающегося. Это заострило настороженность и сжало ребра в тисках. Пока ехали специалисты по замкам, замки открылись сами. Лайт, сдержавшись, наставил на него пистолет, приложил палец к спусковому крючку. Сердце ровно билось, как часы на запястье. Вот он заманил в свои ловушки и убил двадцать двух человек. Он. Взглянув в дуло пистолета — он, — убийца подскочил и впечатал его в стену. Дрогнул пистолет между пальцев. Лопатки врезались в бетон с глухим стуком. Гнев, зазвенев знакомой цепью, полоснул легкие. Вдох, вдох, вдох. До упора. Лайт не выпустил пистолет — замахнулся, ударяя по щеке. Хрустнули зубы. Что-то в голове хрустнуло тоже, разливаясь металлическим жаром. Схватившись рукой за челюсть, убийца осел и согнулся от боли. Это грязь на теле мира, а грязь стирают. Лайт поправил часы и вернул прицел. Хватка не дрожала. По прямой прошла линия, соединяющая дыру дула и грудную клетку. Не играло роли, чем карать, будь то чернила по бумаге или кровь по стене. Слово или выстрел. В конце это неважно. Убийца поднялся, опершись о колено, и отнял ладонь ото рта. — Этого хочет Бог, я должен… — прохрипел он, сплюнув осколок зуба. В руке горела отдача после удара. Бог… Он правда верил, что Богу нужно это? Ничтожно. Смешок заклокотал в горле. Улыбка подернула губы. Оскорбленный, убийца выпрямился и рванулся к нему так, что дуло вмялось в ребра. Лопатки снова легли о стену. На миг между собственных ребер вспыхнул страх — но угас. Необходимо так же погасить чужой сумасшедший взгляд, уничтожить. Лайт вдвинул пистолет глубже под ребра и усмехнулся: — Ты понятия не имеешь, чего я хочу. Никто из вас. Никто не понимает, как сильно я хочу стереть эту грязь. Как я хочу совершенства. Убийца дернулся, потянулся, чтобы выхватить оружие. Глаза расширились, как в откровении. Глядя на него в упор, Лайт спустил курок. Прозвучал выстрел. Суд в секунду — и приговоренный к смерти упал на колени, захлебываясь кровью. Она проступила поверх сероватой рубашки и изошла из лица. Как и замки, глаза остались открытыми. Тело стукнуло о пол. Он это заслужил, это — совершенство, которое изменит мир. Лайт тряхнул пальцами, сбрасывая с них отдачу от выстрела. Он убивал рукой, но никогда — так. Отохарада Куро — сердечный приступ. Шибумару Тако — авария на дороге. Рэй Пэнбер — сердечный приступ. Мисора Наоми — самоубийство. Хигути Кеске — сердечный приступ. Иида Ямато — выстрел в грудь. Вернувшись ко рву — будто натекшей из нее крови, — Лайт протягивает руку и кончиками пальцев трогает ребра L. Они раздуваются от дыхания. Живые, но мертвые, как они оба. Тогда Лайт хватает его за шиворот и окунает в кровь. Толкает, становясь коленями в кипящую реку, давит, погрузив с головой. Кровь не обжигает — обжигает воспоминание. Если L ронял капли своей ему в губы, он утопит его в чужой целиком. От металла в воздухе кружится голова. Ни ожогов, ни ран, ничего нет. Руки нажимают и нажимают. L хватает его в ответ, выныривая для глотка воздуха. Кровь не слепила волосы и ресницы, не расплавила кожу. Ни пятна не заалело на лице. Лайт проводит по нему пальцами, к ним пристывает кровь, но к нему — нет. Как и всегда, L противостоит. Это и раздражает, и привлекает, и бог знает, что еще. Бог — не знает, кто он. Потому что не знает, как умер. — Ты хотел утопить в крови весь мир и меня, но утонул в ней сам, — меланхолия спадает с L, как с него безразличие — раз за разом. L наклоняет голову и сжимает ногами колени, будто хочет утащить на дно. Может, хочет. Паучьи пальцы оплетают запястье, отрывая руку от лица. Он садится резко, нескладно, увлекает за собой. Не вниз, наверх. По локоть в крови вязнут руки, мараясь в ней. — Я мертв. Ты не можешь убить меня, — обиженная струна вздрагивает в голосе. На что ему обижаться? В отличие от прочих он понимает, но отказывает ему в принятии. Вокруг лопается пузырями кипящая кровь. Сдержавшись, Лайт принимает его отказ: — Я хотел только очистить мир от нее. Очистить, отмыть и сделать совершенным. Но теперь мир далеко, они оба умерли — осталось узнать как. Лайт поднимается, опершись о колено, и отнимает у Ада очередное воспоминание. Скоро все вернутся в голову. До единого, не может быть иначе. L стирает с его подбородка застывшие капли, и они бредут дальше, по колено в крови.

VIII

В последней Злопазухе восьмого круга грешников рвет жар и зуд. Лайт разглядывает их с презрением, как больных, вышедших на службу вместо отгула. Они раздирают кожу в мелкие лохмотья, обламывая ногти. Ад богат на наказания. В отличие от него, выбравшего сердечный приступ. — Фальшивомонетчики? — спрашивает Лайт, хотя знает сам. — Да, — кивает L. L похож на любое из адских чудовищ. Как гарпия, он бы рвал на куски тени, как Цербер — глодал кости, как бес — взмахивал бичом. Когда Лайт переводит на него взгляд, под кожей зудит. Мильтон понятия не имел о таком существе, как L. Черные глаза блестят, и их блеск подстегивает вспоминание. L печально улыбается: — А ещё здесь казнятся те, кто лгал всю жизнь. Перед днем Х Лайт встречался с Такадой в номере отеля. Сняв длинное пальто, она сидела в кресле. Ждала, как верная жена. Играла тихая мелодия — вальс Джойса. «Ты должна сделать всё, как я сказал. Ты должна рискнуть, тогда мы изменим мир вместе», — написал на карточке Лайт, выведя каждую черту. «Потанцуй со мной», — ответила Такада. Ее пальцы вздрогнули. Она, пешка в этой игре, волновалась. Но пешкам не положено волноваться — они должны ходить. Раз, два и три. Лайт предложил ей руку, опустил другую на талию, шагнул, заставляя отставить ногу назад. Сделать ход. Под тканью блузки, в ребрах, колотилось сердце, взбудораженное его близостью. От нее пахло сладкими духами, как от Мисы. Они презирали, ненавидели друг друга и всё равно остались похожи. Потянуло усмехнуться, но Лайт не стал — толкнул от себя, удержав за кончики холодных пальцев. Ее — разменная — фигура переступила по полу и вернулась в руки. Если бы он в самом деле был Данте, то очаровал бы и Беатриче, и Деву Марию. И не нашел между ними разницы. Такада смотрела на него, в ее глазах сияло осмысленное обожание (в глазах Мисы — бессмысленное, в глазах L — не обожание, голод, который смыслу не подчинялся). Много что познавалось в сравнении, но Лайт до сих пор, не познал, как умер. Кто он. Он положил ладонь на ее гибкую под кожей лопатку, провел пальцами. По полу отстукивал каждый рассчитанный шаг. Такада в его руках видела себя особенной, исключительной. Повернувшись вокруг оси, она прильнула вплотную и опустила ладони на плечи. Секунда — и этот образ оплыл, как свеча. Пальцы вывели иероглифы не на карточке — на клочке тетради. Такада вспыхнула, как пострадавшая за него на костре. Пока языки пламени лизали ей пальцы, узкое пространство затянул дым. Вероятно, ей было нечем дышать. Вероятно, ее жег жар. Всполох взметнулся, хватая кожу. От угла до угла разошелся огонь, и его было не избежать. Воздух плавился, плавились волосы. «Мы изменим мир вместе», — карточка обуглилась, как ее тело. Лайт замер: он не видел, как это происходило, но знал. Сделал так, чтобы произошло. Следом за огнем мелькнул фонтан крови, который вырвался из груди. Следом — шаг за ограждение, опоясывающее крышу, и ветер в лицо. От ряби картинок закружилась голова. Такада Киеми — сгорела в огне. Миками Тэру — вскрыл себя шариковой ручкой. Амане Миса — бросилась с крыши. «Мы изменим мир вместе», — сказал им всем Лайт. Вернувшись в Злопазуху, он хватает ртом воздух и L — за руку. Вестибулярный аппарат раскачивается маятником. Блестящие глаза L подталкивают его из стороны в сторону. В ребрах сжимается напряжение, которое выискивает подвох. Он есть. Он всегда был. — Тебя напугали мертвые? — не вырывая руки, спрашивает L. Печаль сменяется исследовательской искрой. От его внимания не скрыться, и оно зудит под кожей, как у прохожих грешников на дне рва. Он придвигается ближе, втягивает и выдыхает воздух. Выдох оседает на лице. В самом крайнем из случаев Мильтон написал бы с L Грех. — Я ничего не боюсь, я сам мертв. Лайт не отходит ни на шаг первым. Настороженность обостряет каждое чувство. Но он не шевелится, оставаясь на месте, и ровняет собственный вдох под выдох. Повисает короткая тишина. — Нет смысла мне лгать, Лайт, — просто отвечает L, смыкая пальцы с его. Они проводят по середине ладони, и Лайт вздрагивает — прикосновение задевает каждую линию, будто можно сложить из них кандзи. Кажется, что они касались друг друга так. Прощаясь. Но когда… Большим пальцем L гладит и обводит костяшки: — Я всё о тебе знаю. Ты знаешь, кто я и как я умер. Но ты мне не скажешь. И всё же — напряжение разжимает ребра. Всех, кого он вспомнил, не жаль. Жаль, что L не умрет еще раз. Жаль, что он умер. Лайт шагает в сторону, отдаляется, отпуская дыхание. Не отпуская друг друга, они пересекают ров и сходят на ледяное дно.

IX

На дне девятого круга, у озера Коцит, в лед вмерзли предатели. Здесь стоит тишина. Она кристаллизуется в морозном воздухе. Лайта передергивает от чавкающих звуков, с какими Люцифер жует в трех пастях трех величайших грешников, Иуду, Брута и Кассия. Дышать холодно. Эта самая низкая точка, откуда они должны отправиться к вершинам Чистилища, а после — Рая. Впереди по глади озера блестит прозрачная глыба. Стоит подойти ближе, как глаза ослепляет льдом. L взбирается на него, поднимая стопы и обхватывая колени руками. Как делал раньше, когда сидел у компьютерных мониторов. Здесь нет света, но под веками жжет. Свет вымерз. Вымерзла сосущая темнота, которую погребали ресницы L. — Мы дошли, — роняет он, опустив подбородок на колено. В голову бросается, какой L на самом деле маленький на дне этого адского колодца. Сквозь белый свитер выпирают позвонки. Ему не холодно, он не вздрагивает. Мертвецы и не должны, если сердце перестало биться. Лайт не вздрагивает тоже — но ледяная тревога сотрясает своды ребер. Лайт спрашивает: — Дошли? Что это значит? И в ту же секунду он вспоминает, что это значит. «Я уничтожу тебя», — звучал в эфире голос L, не печальный, искаженный модификатором. А после L вздрагивал, как не вздрагивал теперь, и падал в его руки. Глаза, расширенные и черные, застыли еще тогда. Лайт поймал его бережно, подхватив на лету. В глотке осела победа. Такая же безвкусная, как голод. Он вступивший в право Бог. И он победил. Зайдясь в приступе, сердце L сжалось и испустило прощальный удар. Холодеющие пальцы едва стиснули рукав. Лайт поймал их в свои, склонившись над ним. Не терпелось стать последним и единственным, что увидит L, прежде чем умрет. Самому увидеть гаснущий взгляд, забрать его из глазниц. По губам, как шов, распустилась торжествующая улыбка. L увидел ее. Уголки его рта дернулись в ответ. Казалось, что он тоже пытался улыбнуться. Ты труп, а я Кира. И ты мой. Лайт подхватил его тяжелую голову, обнял пальцами по вискам. Уязвимого, умирающего, сброшенного с постамента и пойманного в падении. Под пальцами встрепенулась ниточка пульса. L был совершенен. L узнал, кто он. Его сердце перестало биться. Держа в руках мертвое тело, Лайт закрыл ему глаза и склонил голову. И папа, и Айдзава, и Мацуда, и Моги поверили в эту скорбь. Не могли не поверить. Как Иуда, он позволил омыть себе ноги и попрощаться. Как Брут и Кассий, убил, не открывшись до последней секунды. Но они не были друзьями, а враги друг друга не предают. Триумф ширился, пока не уперся в потолок — возможностей. Его не было. Не должно быть. Лайт победил L, закрыл ему глаза собственными руками. И над телом, которое умерло по плану, его скрутило больной, болезненной судорогой понимания. Совершенство не достижимо. Голод, точно — совершенно — повторявший чужой, не утолить никогда. «Никогда», — вот что осталось у него спустя пять лет. Когда он лежал в солнечных лучах, не в силах зажать рану, и свет слепил глаза. Свет. Тот же, что тогда, и такой же несуществующий, отражается в глыбе льда. На ней сидит L, поджав под себя голые стопы. Насквозь прошибает выстужающим ужасом. Шаг назад путается, потому что бежать некуда. Позади лязгает челюстями Люцифер, пожирающий предателей. Они дошли, и это значит одно… Лайт сбросил L с постамента — а он бросит его здесь, на девятом кругу Ада. В голове встает — и щелкает наручником — цепь вспомненных имен. Отохарада Куро. Шибумару Тако. Рэй Пэнбер. Мисора Наоми. Хигути Кеске. Иида Ямато. Такада Киеми. Миками Тэру. Амане Миса. L. Лайт вспомнил, как умер, — вспомнил, кто он. Он лишенный прав Бог. А L — тот, кто преследовал и низверг в Ад самого Бога, он его враг. На самом деле Вергилий и Данте были врагами. — Ты бросишь меня здесь?! — шагает к нему Лайт. Лицо ломается напополам от того, что не удержать внутри. Губы сводит истерикой. Тянет рассмеяться в глаза, которые он однажды закрыл. Это конец. L спрыгивает на лед, приближаясь, как в отражении. Оно хрустит и трескается. L разглядывает его, а потом смеется сам — темным ласковым смехом. Ужасно, унизительно. Лицо вспыхивает от жара. И то, что не удержать внутри, лопается, как шар. Вскрытый нарыв. Лайт отшатывается и глотает воздух, давясь им, пока не переполняются легкие. Я не позволю тебе унизить меня, я не позволю тебе, я не… Легкие распирает. — Я вожу тебя здесь уже в тысяча триста девятый раз. И в тысяча триста девятый раз ты спрашиваешь, брошу ли я тебя, — L вдруг берет — открывает — его руку и вкладывает в нее пальцы, не гвоздь и не первый из двадцати трех нож. Пальцы обжигают теплом. Ужасно, странно. Как громом сраженный, Лайт сжимает их до хруста. В тысяча триста девятый раз… Несмотря на боль и не глядя на него, L поднимает лицо к вершине колодца: — Нет. Как я и говорил, у нас одна судьба. Моя связана с твоей. Под подошвами, как отражения, трещит лед. А под ним — лица предателей. L проводит ногой по сколам, и те стягиваются. Во тьме Люцифер смеется так же, как он, но рот L не занят грешниками. Он занят словами и провокациями. Можно ли ему верить? Лайт проводит по нему пальцами, и лед снова хрустит. В такт ему спешит мертвое сердце. — Почему здесь, почему я вспомнил тебя на этом кругу? — не верит он. Поверить хочется, так хочется, как не хотелось в детстве — папе, который обещал прийти со службы раньше. — Я тебя не предавал. По застывшему льду ползет россыпь разломов. Глыба ломается на две части, и тогда L садится на самое дно Коцита. Оно мелко вздрагивает. Лайт озирается по сторонам, хотя сквозь тьму взгляд не доходит. Его перетряхивает от холода. L скользит пальцами по мерзлой поверхности. — Ты знаешь, когда мы сидели на ступенях, на малую долю секунды я поверил, что ты передумал, — ерзает он, складывая ледяную крошку в горсть по крупице. Когда-то он так же собирал сладкие бусинки с пирожных. Перетряхивает, но не от холода. L поверил, L в самом деле поверил, что мог выжить. А он ему не верит. Поэтому они попали сюда. Лайт наклоняется и вырывает ледяную пыль из ладони. Противоречивые чувства раздирают грудную клетку — никогда он не был так далек от совершенства. Но L ему позволяет — это и несовершенство: — Так что определенная логика с моей стороны есть, допустим, пять процентов. — Ладонь повисает в воздухе. Будто считает проценты по счетам соробан. Он едва шевелит белыми до синевы губами, с них тянет сорвать оставшиеся слова: — Дальше работа подсознания. Но Ад не зависит ни от сознания, ни от подсознания. Что за чушь? В руке колют острые осколки зеркала. Лайт беспомощно встряхивает ею, просыпав все на адское дно. В нем утихает дрожь. Не хватает понимания, не хватает утоленного голода, не хватает совершенства. Он закрывает глаза, но снова открывает их. Тогда, перед смертью от руки Рюка, его оставили все. До единого. L поднимает на него взгляд и, касаясь колена, не прощается: — Это не твой Ад, Лайт, это мой. Просыпанные осколки разносятся по дну Коцита и встают на место. Они с L никуда не идут, потому что им некуда идти.

I

В Лимбе тихо и прохладно. Лимб — это Лимб, и слов о нем нет на языке. — Привет, Рюдзаки. Если я умер, выходит, и ты умер. — Здравствуй, Лайт. Выходит, что так. Встретившись, как Данте и Вергилий, они отправляются в путешествие.