Сквозь грани миров к изломанным звездам

В темном глухом пространстве, где от воды веет могильным холодом, раскинута сеть корней огромного дерева. В высоких кронах его чернеет небо, а многочисленные листья шелестят в тишине. Неестественно. В пространстве Воображения каждый из листьев шепчет о своем, о другом мире. Записывает, словно летопись, все, что происходит. Хранит в себе его до тех пор, пока не упадет в безжизненные воды, питающие корни дерева. Там, на маленькой полянке, лежит Дайнслейф. Странный для такого места свет проникает под веки, заставляет открыть глаза. В голове до сих пор шумит. Последнее, что он помнит — схватка с херршером. Вот Хеймдалль заносит гигантский меч, круша ледяное тело, Дайнслейф соприкасается с чужим ядром — но дальше только пустота. Хеймдалля тут больше нет, и рядом ни одной живой души. Никто не может подсказать ему дорогу обратно. Он еще не закончил. Должен спасти и… увидеть его и… Что это ты не закончил? Дайнслейф морщится от голоса у себя в голове. Он не женский, не мужской, не взрослый и не детский. Никакой. Но отдаленно кажется, будто он забавляется. Со второй попытки удается присесть сквозь боль и опереться спиной о дерево. Спину жжет, но уж лучше так, чем просто лежать. Спереди стоит существо, внешне похожее на него самого эпохи падения Каэнри’ах. Сгусток света в темном царстве. Оно наклоняется, уперев руки в колени. — Я должен всех спасти… Должен? Но ведь уже некого спасать. Какая досада. — Неправда… Как же так? Такой могучий рыцарь в немилости у всех богов, а рвется спасать всех вместо себя. Ты же не думаешь, что один человек удержит весь мир от разрушения? — Думаю, это не тебе решать… — он подавился смехом и закашлялся. А может и мне. Ведь неизбежное не остановить, а тебе не умереть. — Я не позволю этому…случиться. Нет никакой неизбежности, пока я вижу его… А-а-а, того мальчишку? Как же горько ты будешь оплакивать новую потерю. Бедный, бедный черный змей с последним солнышком в руках. Голосок хихикает подло и мерзко. Но внезапно тональность его меняется. Вот, видишь? Там ваш мир. Оно указывает на ближайшую ветку, на которой висит увядающий листик. Куда он потом упадет? Стоит ему только закончить свой цикл, как вы все исчезнете. Но ведь ты не хочешь такого конца. Не хочешь снова оставаться в одиночестве, страдать от пустоты. Тебя будет до конца жизни глодать чувство ничтожности, невыполненного долга. Дайнслейфа откровенно трясет. Он бы встал и как следует врезал существу, только что-то подсказывает, что кулак пройдет насквозь. Что оно вообще такое? Злость раскаляет сжатые кулаки, заставляя зараженную руку пульсировать. Увидев это, существо выдает подобие победной улыбки. Видеть ее со своего же лица вдвойне противно. О, как же несправедливо с тобой обошлись — думаешь ты. Хочется отомстить своим обидчикам, да? Полупрозрачные пальцы касаются его подбородка, ведут и хлопают по щеке, но прикосновение не чувствуется. Его сердце рвет от боли, от осознания, что прямо в этот момент оставшиеся аполлоны погибают один за другим. Но это все ничего, Дайнслейф. Боги милостиво напророчили тебе нести последний свет цивилизации. Так что ты просто обязан перетерпеть всю боль, не сломаться ради них, понимаешь? Дайнслейф не понимает. Голосок приобретает детские нотки, смешанные с плохо скрываемым сарказмом. Детский голос ему совсем не идет. Шум в голове усиливается стократно, мешает соображать. Кажется, будто время растекается сжиженным маслом по пространству, исчезает. — Не издевайся надо мной. Лучше скажи, чего ты хочешь. Существо разгибается и проходит вдоль полянки, отворачиваясь. Опрометчиво, но Дайнслейф знает, что даже если ударить в спину — оно не исчезнет. Чего я хочу — неважно. Мне предстоит восхитительное зрелище апокалипсиса. Или же?.. Оно оборачивается, задумчиво наклонив голову. — Или же ты можешь отпустить меня. Не могу! Видишь ли, твоя душа сама упала ко мне, к корням великого Древа Воображения. Ты мой первый гость за тысячи лет. Но спасибо, ты меня порядком позабавил. Как и все людишки, ты обладаешь глупым, необоснованным стремлением во что бы то ни было выжить, цепляясь за временные ценности. — Тогда мое тело… Он наконец осознает чудовищную правду. Пока он здесь, тело стремительно разлагается, напитывается хонкай-энергией, преобразуясь во что-то монструозное. В конечном счете, пустая оболочка без хозяина не способна противостоять инородной энергии. О, понял-таки? Еще немного — и… Оно разводит руками, а Дайнслейф только и может что молча кипеть от досады. Существо кружится среди светлячков. Под ногами загораются лиловые следы. Оно любуется агонией тысячи миров, покидающих древо и опадающих к мертвой воде. — … Должен же быть хоть один способ не допустить всего этого! Конечно же он есть. Лежит где-то там, за гранью губительной правды. Существо оборачивается и протягивает руку. Дайнслейф колеблется. Он уже в аду и сделка с дьяволом — единственный шанс выбраться, изменить ход вещей. Хочется верить, что у него есть другой шанс — но у воды вокруг ни конца ни края, и если существо говорит правду, то это место и есть тюрьма, чистилище для всех миров. За каждую услугу должна быть своя плата. Вряд ли этот дьявол поможет по доброте душевной — даже ради развлечения просто так выпускать гостя наружу, когда мир и так близок к гибели, нерезонно. А значит, что и вернется Дайнслейф другим.  Сердце щемит от мысли о том, что он не сможет увидеть мир таким, каким он был. Не сможет вспомнить товарищей, перекинуться парой слов с Альбедо. Как много он потерял и сколько еще вынужден терять?  Альбедо верит, что у него есть все шансы переиграть Волю Хонкая. Даже сейчас, находясь в западне, Дайнслейф лелеет эту веру, как крошечный огонек в вечном мраке. Коли ему не суждено вернуться прежним —  вся надежда остается на Альбедо. Может, ему удастся найти способ реверсировать последствия глупого решения. И наверняка он сможет принять в критический момент единственно верное решение, полагаясь на холодный разум. Через боль Дайнслейф хватается за протянутую ладонь. Воля Хонкая улыбается, цепляет за запястье и тянет на себя. Пространство Воображения содрогается и расползается от света, исторгнутого Древом.

***

Последняя ниточка, связывающая их воедино, лопнула с пронзительным звоном. Неработающее зеркальце лежало в траве. Альбедо оцепенел. Сознание металось, сталкиваясь со стенками суровой реальности. Что стало с Дайнслейфом? Почему связь пропала? Выжил ли кто-нибудь в том мире? Почему, черт возьми, он все еще тут, когда должен быть там? Проклятье. Что делать дальше — рвануть обратно в лабораторию, продолжить опыты до полного истощения? Но как же тогда Кли? Он не может оставить ее одну, не может тащить всю ночь обратно и рисковать своей единственной семьей тоже не может. Колени уперлись в холодную землю. Альбедо уставился в одну точку, где море сливалось с горизонтом. Прохладный ночной ветер задул в лицо, взъерошив непослушные волосы. — Вот ты где, господин алхимик. Наконец-то я тебя нашла. Женский голос за спиной вывел из оцепенения. Альбедо резко обернулся, рассматривая сестру Розарию. Она усмехнулась, отвечая на немой вопрос, читавшийся в чужих глазах: — Ты так громко кричал “Дайнслейф! Дайнслейф!”, что слышали, наверное, аж из Мондштадта. Нетрудно было найти, в общем. — Она покачала бутылкой и уселась рядом. — Вот, принимаю приглашение на чай, только я предпочитаю что покрепче. Альбедо тяжело выдохнул и подвинулся. Так, значит, он выглядел со стороны: загнанный зверек, мечущийся из огня да в полымя, уязвимый для внешнего мира. — Кто этот “Дайнслейф”, кстати? В ее ровном голосе прозвучали едва различимые нотки интереса. Подозрения в том, что за ним следят, закрадывались еще во время постоянной работы в выездной лаборатории, а косые взгляды на утренней молитве лишь подтверждали догадки. Слишком много любопытных глаз. — Неужели у вас закончилась другая работа, сестра Розария? — Да нет, просто стало тошно наблюдать издалека за мечущимся алхимиком. Всю подозрительность как рукой сняло. На выжидающий взгляд Розария никак не отреагировала. Воспользовавшись моментом, она вскрыла бутылку и отхлебнула из горла. Поняв, что ответа не последует, Альбедо вздохнул: — Друг, который мне не безразличен. — Видимо, ему сильно досталось, раз ты так разорался. Не похоже, чтобы такой алхимик привязывался к каждому встречному-поперечному в Мондо. Получается, он издалека? — Вы прозорливы для простой сестры, Розария. Розария невесело хмыкнула и протянула начатую бутылку. Немного подумав, Альбедо взял ее в руки, задумчиво наклоняя из стороны в сторону. — Жизнь учит быть предусмотрительной. — Вздохнула Розария, приглядывая за бутылкой. — Ты можешь сколько угодно бить себя в грудь и заявлять, что ты сильнее опасностей этого мира, но если не будешь осторожен… Что ж, однажды опасность настигнет тебя первым. Альбедо задумчиво отпил. Простые и понятные жизненные истины для многих являлись спасительной соломинкой в море невежества. — Будь вы на моем месте — остались бы стоять в стороне и смотреть, как погибает близкий друг? — Я не сильна ни в дружбе, ни в романтике, господин алхимик. Для принятия верных решений не нужно быть знатоком в чувствах, на мой взгляд. Надо просто научиться преодолевать тяжесть, которая останется после. Она еще некоторое время понаблюдала за двигающейся из стороны в сторону бутылкой и забрала ее. — Даже если решения — за гранью нашего понимания? Розария смерила его долгим скорбным взглядом. Было в нем что-то от приземленного общечеловеческого. Затем она наклонила бутыль, больше говоря с горлышком, чем с Альбедо. — Вы, алхимики, так часто переходите эту самую "грань", как будто вышли на увеселительную прогулку. — Только вот Алхимия не подразумевает перемещения в пространстве на гигантское межмировое расстояние. — Не верю, что воспеваемый всеми мондштадцами гений не сможет найти способа. Люди однажды научились преодолевать огромные расстояния между морем и сушей с помощью писем в бутылках, так чем ты хуже? Альбедо нахмурился и заступорился. Розария несла пьяный бред, но семена правды в ее словах все-таки были. Если бы собранная с человека энергия могла бы путешествовать в бутылке, прямо как письма... Или же через соответствующий инструмент, сконструированный алхимически. Кончики пальцев стало покалывать от предвкушения. Технически, Альбедо мог управиться за пару-тройку дней с изобретением конструкции. Идею с извлечением собственной энергии он успел проработать — оставалось понять, каким образом концентрат сил Дурина мог транспортировать ее сквозь вселенную. Технически, мог сработать резонанс: при условии, что в том мире существовал схожий по всем характеристикам сгусток нечистой энергии. Еще такой "проводник" мог создать кротовую нору во вселенной, устремившись к своему первоисточнику, самому огромному скоплению хонкай-энергии. Вот чего не хватало идеям Скирк — проводника, а не резонанса. За спиной послышались детские смешки. Розария скривилась — нелюбовь к детям была написана у нее на лице. Кли подвела своих новых друзей: — Братик Альбедо, мы ведь завтра возвращаемся в Мондштадт? — Верно, — Альбедо кивнул, — а что случилось? — Я могу пригласить своих новых друзей в город, чтобы поиграть? — Только без бомб, — вставила свои пять копеек Розария. Кли быстро закивала. На некоторое время Мондштадт мог вздохнуть спокойно, пока рыцарь Искорка отвлечена на безобидные игры.