Синяя толстовка

Казалось, в крови было все, словно кто-то пришел и разлил огромное ведро красной зловонной жидкости. Ужасная картина разворачивалась перед глазами, намертво въедаясь в память, вклиниваясь в фото подборку череды воспоминаний. Ванитас сидел на полу у выбитой двери, прижимая к себе колени и еле сдерживая рвотные позывы. Кровь была в раковине, на белой плитке ванной, кровавые пятна в виде ладони остались на белой подставке душевой кабины и на клеенчатых серых занавесках. Светлый тон обстановки очень сильно контрастировал с красно-черной кровью, которая как будто решила оккупировать всю ванну, не составляя здесь ни одного клочка свободного пространна. В какой-то момент парню показалось, что красная жидкость начала двигаться, продвигаясь дальше к стенам и потолку. Ванитас не знал, сколько он так уже сидит, не имея сил даже выползти за территорию этого ужасного зрелища, как больной мазохист, продолжая сидеть и смотреть на капающие капли крови и растекающиеся по низу раковины красные разводы. Кажется, его все-таки стошнило. Из этого непонятного состояния транса его не смогли вывести даже санитары, которые наконец-то вспомнили о втором пациенте в палате. Его буквально насильно выволокли из ванны, не разрешая даже повернуть голову в том направлении. Отнесли его совсем в другую палату, переодели в совершенно другую пижаму, но, как иронично, вкололи все то же успокоительное. Почему-то эта деталь увиделась Ванитасу настолько смешной и забавной, что звуки громкого смеха вырвались откуда-то из глубины его горла, словно он очень долго сдерживал этот порыв, не давая бури развернуться, а сейчас перестал и сломал все барьеры своей психики. Смеялся он долго и громко, катаясь по больничной койке, как человек в сильном нервном припадке. Еще пара кубиков из шприца лишь усилил его истерику, сменяя смех на громкий ор, визг, а затем и дикий ужасный плач. Он бьет врачей, которые пытаются его успокоить, не дает вколоть себе лекарства, ломает стойку капельницы, скидывает на пол подушку и одеяло. У него срыв. Первый нервный срыв за последние две с половиной недели пребывания в этой больнице. Заканчивается все на удивление быстро. В какой-то момент Ванитас просто замирает, переставая дергаться. Его глаза закатываются, сознание мутнеет, а тело наливается свинцом. Закончилась истерика? Нет. Он успокоился? Нет. Его успокоили. Одним уколом. Ванитас уже не помнит, что ему говорили и кто ему говорил. Он ушел в небытие.

***

Когда он очнулся, за окном уже брезжил рассвет. В коридоре, да и в самой палате стояла почти мертвая тишина. «Почти», потому что единственным звуком, который разбавлял эту пустоту, был писк аппарата, следящего за сердечным ритмом человека. Конкретного человека, который сейчас лежал на соседней койке с забинтованными руками и верхней частью туловища, начиная от горла и заканчивая низом солнечного сплетения. Несмотря на смуглость данного человека, он все равно казался ужасно бледным, ближе находясь по цвету к белым бинтам, чем к своему естественному загорелому оттенку. Забинтованная грудь словно бы не двигалась, но если долго присматриваться, то можно было увидеть легкие покачивания взад-вперед. А еще более легким способом было просмотреть на сердечный аппарат, который показывал нормальное давление и каждый удар сердца. Он жив. Он. Жив. Он сейчас лежит рядом. Спит или без сознания. Но. Он. Жив. Вот, кто бы мог подумать, что в его маленький и хрупкий мирок когда-нибудь войдет совершенно незнакомый и чужой ему человек, с которым он был связан лишь палатой и проблемами с психикой. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь хрупкий на вид и характер Ванитас будет своим тощим телом пытаться выломать толстую дубовую дверь, закрытую на замок, чтобы добраться до одного единственного человека, который на тот момент казался самым важным в этом огромном враждебном мире и которого он ужасно боялся потерять. Никто. Никто не мог об этом подумать, никто не мог этого знать. Тогда бы сам Ванитас не поверил бы в эти бредни и назвал бы того, кто ему об этом сказал, полнейшим идиотом и совершенно не знающим его, Ванитаса. Но вот как повернулся его мир, что он в один миг готов был отдать все, что у него есть, только бы Ной был жив. Тогда он так и не смог выбить эту чертову дверь и поэтому пришлось звать на помощь. Он кричал настолько громко, насколько мог, только бы его услышали и помогли. И так и произошло. Первая прибежала медсестра, в панике оглядывая палату, но, ничего не найдя, она взглянула на Ванитаса, глазами требуя объяснения его поведения. Тот дрожащей рукой указал на дверь и глухо прошептал одно слово "Ной". Наверное, тогда-то женщина и почувствовала запах. Его нельзя было не почувствовать, он буквально висел в воздухе, заполняй легкие и перекрывая доступ к кислороду. Медсестра поняла все быстро. Уже через некоторое время, равное количеству секунд меньше минуты, санитары выбивали дверь. Она, на удивление, поддалась достаточно быстро. Замок оказался очень слабым и сломался под напором нескольких сильных тел. Там было очень много крови. Где-то под унитазом лежал скальпель, покрытый ярко-красной жидкостью, а сам Ной лежал под раковиной без сознаний. Его пижама, волосы, лицо и другие открытые части тела были в крови. Предплечья представляли собой разорванные лохмотья кожи, из которых, не переставая, текла кровь. Ванитас тогда просто сидел у стены и смотрел, как выполняет свою работу медицинский персонал больницы. С того момента, как была открыта дверь, он не проронил ни звука. Сейчас, после долго насильно сна и несколько кубиков успокоительного в голове парня не осталось никаких мыслей о случившемся, а в душе все сильнее и быстрее поднималась волна безумной злости и дикого раздражения. И все эти чувства были направлены на одного конкретного человека, а если точнее, на тот поступок, который этот человек совершил, тем самым, решая не только свою судьбу, но и, как теперь стало понятно, судьбу Ванитаса. Стоит признать, Ванитас терпеть не мог суицидников. Он считал их слабыми и эгоистичными людьми, думающими только о себе, в частности, в момент решения закончить жизнь самоубийством. Нет, он не был набожным, не верил в бога и никогда не читал религиозные заповеди, но для него принципиальным моментом была естественная смерть, не вызванная никакими личными поступками. Те люди, которые решают уйти из жизни с помощью личных действий - слабые, не желающие стараться жить и эгоистичные, потому что оставляют в горе своих друзей и близких. И Ванитас ненавидел их настолько яростно, насколько это вообще возможно, но...почему-то именно сейчас по отношению к Ною он такой ненависти не испытывал. Не мог чувствовать или не хотел - он абсолютно этого не знал и не мог понять, даже прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. И это, почему-то, злило еще сильнее. Солнце медленно вставало из-за горизонта. В палату постепенно проникало все больше солнечных лучей, приземляясь на койки, стены, освещая небольшую комнатку, в который лежали два связанных друг с другом человека. Ванитас, до этого момента смотрящий на белый выцветший потолок, медленно повернул голову в сторону своего соседа, который все еще мирно лежал у себя на койке с закрытыми глазами. Белые бинты жгли своим ярким цветом глаза, вызывая желание отвести взгляд, но Ванитас и не думал потакать этим ощущениям, подкидывая дровишек в свой личный большой мазохистичный огонь. Бинты стали ярким пятном в его черед воспоминай, становясь в один ряд с кровавыми разводами на белой плитке ванной комнаты. И это теперь навсегда, на всю жизнь. И он ничего не сможет с этим сделать....а может быть просто не захочет. - Ты идиот, - вдруг тихо прошептал Ванитас, одновременно удивляясь свои же словам, которые внезапно решили стать осязаемой реальностью в пространстве их маленькой уютной комнаты. Тишину как будто разрезали этими внезапными словами, сминая все спокойствие в один большой клубок, который осталось лишь выкинуть в мусорку. - Возможно, - послышался с другой стороны комнаты еще более внезапный ответ. Странно, но Ванитасу почему-то вдруг стало очень спокойно на душе. Губы сами собой растянулись в что-то отдаленно напоминающее улыбку. А по щеке покатилась одинокая горячая слеза. - Ты точно идиот, - хрипло просипел Ванитас. И разревелся. Как маленький ребенок.