Произвол

       — Так значит, я должен отпустить тебя?        Великий князь — теперь уже император — наклоняется вперёд, над небольшим столиком, вглядываясь в решительного мятежника. Его вопросы звучат с лёгким нажимом — так, что невозможно понять, надежда это или фальшивое, издевательское сомнение.        — Значит, ты ни в чём не виноват?        Солдат не отвечает. Единственное, что прерывает напряжённую тишину в светлой комнате — его же тяжёлое дыхание. Губы сжаты.        Признак волнения?        Отчасти презрительная гримаса подполковника стремится сказать об обратном. В глазах поблёскивает смутная надежда. На спасение ли?        Николай склоняет голову набок. За его холодным взглядом кроется любопытство, какая-то особая пытливость. Оба ждут какого-то ответа, отдачи на свои действия, но лишь терпеливо держат зрительный контакт, как на затянувшейся дуэли. Романов знает: он может понять заговорщика, как бы сам ни отрицал. Ему лишь не хочется верить, что этот благородный человек, даже в адском огне способный отчаянно стоять за свои идеалы, однажды принял решение пойти тропой предателя.        Остаться по ту сторону баррикады.        Что-то важное витает в воздухе, что-то, оставшееся невысказанным. Не сводя взгляда с лица напротив, молодой государь поднимается с места, выпрямляет царственный стан, и Муравьёв-Апостол внимательно следит за его движениями.        Там, за императорским мундиром, вдруг начинает тоскливо саднить. К своему же изумлению, Николай видит что-то до боли знакомое в заговорщике напротив. Видит, как он, словно провинившийся юнец, то жмётся от переполняющих его эмоций, то вдруг прячется за маской решительности, неоспоримой правоты во всём содеянном. Когда-то и его Алекс, прелестный сынишка Алекс, стоял перед ним в тишине, стесняясь сказать хоть что-то на упрёки сурового, но любящего отца. В какой же неподходящий момент нахлынули воспоминания...        Вот бы и Алекса можно было спасти одной лишь императорской волей. Язык просто отказывается поворачиваться, бессильное горе сковало его прочным ледяным капканом.        Нет, он не воспринимает этого солдата как сына, но на свою беду чувствует, что обязан оставить его в живых. Быть может, хоть так он сможет утешить свою изрубленную душу? Самостоятельно спасёт хотя бы одно милое ей лицо? Ведь подполковника он, бывало, вспоминал между делом — бойкого воина чести, готового стоять за правое дело. С достоинством служил в Семёновском полку. Отстаивал честь и невиновность своих соратников. Судьба сыграла злую шутку, заставив этого достойного человека оказаться на грани казни за измену.        Чем-то он так давно его зацепил. Почему-то взгляд всегда ловил его голову, под кивером или без, воронью шевелюру, сосредоточенный, всё время что-то высматривающий взгляд, словно бы показывающий, что его обладатель непрерывно раздумывает и изобретает какие-то ходы и ответы на немыслимые вопросы.        Различив мелькнувшую тоску в романовских чертах, мятежник приподнимает подбородок. Буравит взглядом, ждёт нового шага. Видать, офицер ощутил своё превосходство, победу — но знает ли, над чем именно?        Увы, более тянуть нельзя. Приходится принять финальное, бесповоротное решение. Оно нудно жжёт своей неравноценностью в сравнении с солдатским беззаконием, но именно его правитель считает единственным верным.        Его Воля и есть закон.        — Часовой! Увести его, — он окликает прислугу, которая тут же распахивает дверь. Слушали, как же. — Как только закончу с остальными — возвратить ко мне. За двери не выпускать.        Сергей замирает и приподнимает брови в непонимании. Его приходится вывести, взяв под руки, но даже так он неистово пытается обернуться, заглянуть в лицо государя. Неужели пытается прочитать по холодной императорской маске, что бы мог означать этот приказ?        Глухой стук извещает об уходе маленькой процессии, и невенчанному царю приходится провести ещё несколько минут, восседая в полной тишине, чтобы усмирить бушующие мысли.