I'm not satisfied

      Ной хочет плакать каждый день.       Ной каждый день улыбается — до того широко, что челюсти болят, и щёки едва не трещат, а прекратить и не получается. Следом часто смеётся над умелыми шутками Данте и даже над чересчур нелепыми каламбурами Ванитаса. Сосредоточенно внимает рассказам Доминик, с ухмылкой слушает тихое фырканье Мурра. И эмоции эти самые что ни на есть чистые, искрящиеся самыми яркими звездопадами. О, он действительно счастлив каждый день жить в мире, неважно, в этом или за завесой, где простирается его родная реальность, пусть и искажённая. Ноя радует изобилие всего того, чего он ещё не постиг, радует то, что впереди у него достаточно времени для того, чтобы находить интересные новинки и просто открывать для себя разные любимые вещи.       От осознания того, что его вампирское существование слишком длинно, лишь иногда становится не по себе. Сколько разочарований должны будут прийти в его жизнь, чтобы безвозвратно оборвать и изломать её — у Ноя нет привычки об этом задумываться, но иногда ему всё же хочется выяснить, а что чувствуют по отношению к столь затяжному бытию старшие вампиры? Спросить бы об этом хоть кого-то. Изложить на бумаге эти терзания и отправить их мудрому наставнику, чтобы тот помог найти ответы на все вопросы. Поговорить с Рутвеном, как бы невзначай предложить встречу в том кафе, которое тот назвал своим любимым местом в человеческом Париже. Ной окружён и людьми, и вампирами каждый день, но порой чувствует себя самым одиноким из ныне живущих. И это чувство неминуемо вызывает стыд.       Задаваться подобными вопросами в его возрасте не зазорно, но неуместно из-за всё того же возраста. Никто не скажет ему, как нужно жить, и никто не посоветует, как справляться с непримиримым. Архивист нередко смотрел в глаза учителю, украдкой наблюдал за взглядом Августа и не хотел верить в то, что те оба погасли из-за того, что в одно время слишком многое узнали. Вероятно, это могло произойти даже в эпоху, до которой они бы и не дожили, если бы только были рождены людьми.       Его собственная жизнь тоже всё ещё может оборваться в любое время, и это также не может не тревожить. Ной и сам не знает, что на самом деле не даёт его душе покоя столь длительное время, а чувство, что подходящего средства от этого недуга он так и не найдёт, терзает с двойной силой. Архивист на самом деле не боится, что умрёт. Не загадывает и на случай, если ему предначертано прожить лет двести, а то и больше. Ной, возможно, только совсем немного переживает из-за того, что мир, который он так любит сейчас, рано или поздно обернётся кошмаром, но это так, пустяки. Отчего-то он слишком уверен в том, что это неизбежно. А если неизбежно, то и нечего так много переживать.       Ну и ладно! Так думает Архивист почти каждую ночь, отвлекает себя самыми скучными мыслями, чтобы поскорее погрузиться в сон. Да, пусть так и будет в будущем, если ему суждено с ним столкнуться, а сейчас всё, что он может делать, это ловкой тенью следовать за Ванитасом, регулярно пробовать сладости и любить тех, кого любит.       Правильно ли он поступает, просто делая то, что ему нравится, и исполняя то, что ему нужно исполнить? Нужно для кого? Для учителя? Для Ванитаса? Для самого себя?       Ной хочет плакать каждую ночь. Тревожно подмечает, что его настроение, вероятно, слишком легко читается, и потому и без того угрюмый обычно напарник исчезает за оконными створками их общего номера всё чаще и чаще. Архивист надеется, что это не по его вине, и печали своей неистово стыдится, хотя ранее такого с ним не происходило. Можно было плакать, можно было поделиться с кем угодно, зная, что за грустью не стоит совершенно ничего, что стоило бы прятать. Кажется, он всё-таки постепенно становится таким же, как окружающие, которые уже не способны проводить каждый день хоть немного в радость, а не в тягость. Прятать лицо в одеяле стало скорее вынужденной мерой, нежели привычкой. Ной корит себя за то, что слёзы сами собой наполняют его веки каждый раз, когда он остаётся совершенно один.       Корит он себя и за то, что ему лучше. Лучше, чем Ванитасу, лучше, чем Доминик. Архивист ни в коем случае не считает, что живёт несчастной жизнью, хотя многие горькие вещи с ним определённо случались. Что-то плохое точно произошло, раз вышло так, что среди всего своего клана он оказался одним-единственным вампиром, оставшимся в живых. Как минимум. У Ноя были добрые воспитатели, у Ноя внимательный и заботливый наставник, у него чуткие и понимающие друзья. Всегда было просто хорошо и весело. Почти всегда. Но весь ушедший в прошлое мрак не идёт ни в какое сравнение с тем, что произошло в жизни других, ведь верно? Ибо...       Ибо почему взгляды всех, кого он знает, никогда не лучатся хотя бы толикой жизнелюбия? Почему среди всех он такой один, слишком легкомысленный и недалёкий, ни на кого не похожий?       Ной хочет плакать всегда, когда остаётся наедине с собой. Ему хочется рвать на себе волосы от осознания того, что ему бывает хоть немного хорошо каждый день, в то время как остальным ни утром, ни с наступлением ночи ни капельки не весело. Хочется громко всхлипывать и ронять реки слёз из-за того, что он способен прожить дольше, чем кто-либо из людей, а если и нет, то он умрёт, будучи счастливее, чем кто бы то ни был. Архивист знает, что достоин благополучия, но честно ли, если это достаётся в столь львиной доле лишь ему?       Ной хочет плакать каждый день. От ощущения собственного одиночества среди людей и вампиров, которого на самом деле не должен испытывать. От чувства стыда абсолютно перед всеми, которое не должно захватывать его душу всё сильнее. Архивисту больно из-за того, что и для этого, и для своего мира ему попросту слишком повезло. Просто любить всё вокруг и позволять себе делать то, что нравится, не должно быть постыдным, но Ной стыдится, потому что подобное, видимо, происходит лишь с ним одним. Сознание разрывается от противоречий. Не позволять гаснуть себе или не мешать заново зажечься всем остальным? Он не знает, что лучше.       Ной хочет быть собой. Ной хочет, чтобы и другие тоже были собой.       Ной хочет плакать каждый день и каждую ночь. Сегодня он снова никого не смог сделать счастливее. Сегодня он всё же позволяет себе уснуть с озёрами невысохших слёз на щеках.       Ну а Ванитас позволяет себе накинуть на засопевшего напарника второе одеяло, пока грудь того мерно вздымается и опускается. Теперь он всё прекрасно видит и весело-печально усмехается собственным мыслям. Какой же всё-таки Ной бестолковый, раз думает, что его существование здесь и сейчас, в их объединенной реальности — ошибка.       Его серебряно-яркое присутствие в жизнях их всех — не что иное, как истинное спасение.