Once in a blue moon

      Голубая луна светит высоко-высоко в небе — впервые за столь долгое время. Освещает всё вокруг синим сиянием.       Стоя на крыше, Ной чувствует, как ветер развевает его волосы. Синяя лента всё ещё достаточно неказисто смотрится на коротком чуть отросшем хвосте, да и к образу его совсем не подходит, однако Ной продолжает собирать их ею — в память о нём.       О нём — о человеке, что всего-то несколько лет назад стоял вот так же, рядом с ним, глядя высоко в усыпанное звёздами небо, в котором светилась ярко-ярко та же Голубая луна.       Устремляя свой взор на неё сегодня, Ной будто бы встречается взглядом с ним; он, эфемерный, весь в точно таком же синем свечении, будто бы из света луны и сотканный же, появляется здесь, как если бы ещё принадлежал этому миру. Сейчас Ной лучше, чем когда бы то ни было, понимает его слова о том, что тот никогда не оставит его, даже если смерть разделит их.       Чем тщательнее Ной вглядывается, тем более осязаемым, явным становится возникший рядом образ. Тихая мелодия льётся откуда-то издалека, будто бы из мира иного, нематериального. Быстрое, едва ощутимое прикосновение — пальцы Ванитаса, такие хрупко-призрачные, но вполне себе осязаемые же, дотрагиваются коротко и легко до плеча Ноя.       — Не желаешь ли потанцевать, как тогда? — не говоря ни слова, произносит Ванитас. Точно где-то в мыслях, в подсознании Ноя отражаются эти слова́, и ни малейшего сомнения не остаётся в том, что именно это и было ему изначально сказано.       — С радостью, — отвечает Ной. Происходящее, как ни странно, ничуть не удивляет его — таким естественным и правильным всё это кажется.       И он приближается; его руки — прямо как тогда в Альтасе — ложатся на талию Ванитаса, такую же почти по-девичьи тонкую, но ещё более изящной теперь, в этом его почти призрачном обличье, ощущающуюся. Так близко — как и тогда. И то же неясное чувство — дрожь, замирание сердца, восторг, не имеющий объяснения, — вновь охватывает всё его существо. В тот день… В тот день, когда всё только начиналось, Ной впервые задумался о любви. Спросил напрямик Ванитаса — не получил ответа, что его бы устраивал, что его собственному пониманию любви соответствовал бы. Наверное, именно потому, что Ванитас — вероятнее всего, в силу обыкновенной своей скрытности — говорил тогда о простых, поверхностных вещах, не затрагивая чувств вроде тех, что в то же самое время страстной и стремительной волной нахлынули на самого Ноя.       Сейчас они вдвоём движутся в такт музыке по ночной крыше — будто бы парят над этим огромным городом, раскинувшимся далеко внизу. То и дело опасно близко к краю оказываются, но Ной совсем не боится упасть — в этом танце ведёт он, и он же полностью контролирует происходящее.       Сейчас он, наверное, дважды сильнее ощущает всё то же, что и в тот вечер, — хотя бы потому, что куда легче понимает и принимает это.       — Я наконец-то понял, что такое любовь, — говорит, не зная, получит ли ответ; скорее для того себя из прошлого, а не для Ванитаса, в общем-то, произносит это.       — Да? И что же? — Ванитас уже разговаривает в точности так, как разговаривают живые: словами, не мыслями. Привычная насмешливость слышится в его голосе — будто бы ещё одно подтверждение тому, что тот, кто находится перед Ноем сейчас, настоящим Ванитасом является.       — То, что я чувствую к тебе, — выдыхает Ной после секундных раздумий. Они всё ещё продолжают танцевать, однако смотрит он теперь лишь прямо в сапфиры глаз напротив, будто бы в надежде поймать в них ответные чувства, прочитать ответные эмоции. Ванитас подводит его к самому-самому краю — ещё шаг, и полетят туда, в пропасть, в темноту улиц, отчего-то сейчас такими пустыми и неясными кажущихся. Удерживает, впрочем, тут же — снова они будто бы замирают, зависают над бездной.       Ванитас усмехается — опять, всё так же по-своему, коротко, едва заметно.       — Спасибо, — произносит вдруг совершенно невпопад, — что смог тогда исполнить моё желание.       Меняет тему. Как по-его. Даже умерев, таким же загадочным остаётся, чёрт возьми. Заодно и напоминает Ною о том, что тот своими руками сделал с ним. Ожидаемо — не винит, не ненавидит; напротив — благодарит его за это.       Ной и вправду сумел исполнить его желание — эта мысль сегодня дарит лишь умиротворение, хотя прежде лишь скорбь и отвращение к самому себе у него вызывала. Всё будто встаёт на свои места; новый смысл обретают те слова, сказанные в последние мгновения, — точно так же, будто на краю пропасти, куда он отпустил Ванитаса, потому что тот сам больше всего на свете желал именно этого.       «Теперь… я всегда буду рядом», — именно с этими словами Ванитас и закрыл глаза навсегда.       Сегодня его присутствие — не душой лишь, а вполне себе физическое. Ной прекрасно понимает, почему всё происходит именно так.       Даже этих мгновений не удостоился бы он, если бы не спас душу Ванитаса, убив его. Иначе самого Ванитаса не осталось бы нигде — не только лишь в земной жизни. Он бы разрушился, исказился, перестал существовать. Сейчас же — хоть на одну ночь оказывается прямо тут, в его объятиях, и танцует с ним под эту летящую, но печальную мелодию. Кстати, лишь сейчас Ной вспоминает вдруг, что она знакома ему. «Lacie». Такая пронзительно-хрустальная, лёгкая. Ванитас как-то рассказывал, что нашёл её в истории, которую когда-то читал, и всё мечтал услышать, как она звучала бы, — вот и напевал иной раз. Но никогда прежде, впрочем, не слышал он, чтобы кто-то и вправду исполнял её — да так восхитительно-точно, именно тем же образом, как Ной представлял себе это.       Ванитас, наверное, замечает его догадку — кивает слегка, точно в подтверждение этому. Снова без слов говорит с ним; на сей раз не мыслями даже — чувствами. Эта мелодия ведь всегда была ему столь дорога — то же ощущение передаётся и Ною теперь.       — Ты отрастил волосы, — как бы между делом отмечает Ванитас, переключаясь с этого эмоционального, лиричного настроя на что-то более конкретное, приземлённое. Очевидно, проявление чувств по-прежнему крайне сложно даётся ему — вот и стремится он уйти от оного.       — Да, — подтверждает Ной. — Знаешь, зачем?..       Ответа, впрочем, не требуется — взор Ванитаса сам собой цепляется за обвязанную вокруг короткого хвоста белых волос голубую ленту. Ту самую, которой были собраны его волосы — сейчас непривычно свободно ниспадающие на плечи — в день его смерти.       — Догадываюсь, — кидает он. А Ной понимает — не просто догадывается, а совершенно точно уверен в этом.       — Выглядит, конечно, несколько нелепо, но я весьма польщён, что ты настолько не хотел отпускать меня.       Да, Ною никогда не шёл синий цвет; не привык он и к длинным волосам. Но это, этот маленький жест любви и памяти… Определённо, стоит того.       Ной мог бы, конечно, в тот день забрать и серёжку Ванитаса, эту странную вещицу в форме песочных часов, что практически всегда оставалась на нём. Но что-то остановило его — будто бы не хотелось ему разлучать того с чем-то настолько ему важным. И это тоже было правильным решением — сейчас, видя, как лунный свет отражается на скрытом стеклом пропитанном кровью Вампира Голубой луны песке, Ной окончательно убеждается в этом.       Дальше они танцуют молча — музыка всё ещё продолжает литься из ниоткуда. И время летит так быстро, так незаметно, и Ною хочется растянуть эти мгновения на всю вечность, что отведена ему. Это больше, чем только лишь танец, — единство душ, невероятная, необъяснимая близость; пронзительное откровение, самые искренние чувства безмолвно, бессловесно раскрывающее.       И Ной не думает о времени — точно и не существует его вовсе. Точно свет Голубой луны так и будет заливать всё вокруг, а мелодия эта, Lacie, никогда не остановится, позволяя им вечно продолжать свой танец, вечно говорить без слов и неосязаемо почти касаться друг друга.       Но всему приходит конец — завершается и эта ночь, будто бы приоткрывшая для него двери в то место, которое люди назвали бы Раем. В последний раз они оказываются на самом краю — в этот миг Ванитас отстраняется вдруг от него, будто бы собираясь спрыгнуть, однако останавливаясь неведомым образом прямо в воздухе. Вновь обращается он синим свечением — теперь, напротив, всё более расплывчатыми, прозрачными становятся очертания.       — Встретимся вновь в ночь Голубой луны, — обещает тихо перед тем, как окончательно мириадами небесно-голубых искр рассыпаться в воздухе.       «Once in a blue moon », как говорится. Отныне совершенно новый — буквальный — смысл обретает для Ноя это расхожее выражение.       А Голубая луна скрывается уже почти из виду — яркие рассветные лучи приходят ей на смену, окрашивая тёмное прежде небо лилово-алым.       Ной вздыхает — ничуть не тяжело, напротив, с облегчением. Чувство умиротворения пушистым облаком — вроде того, что, подсвеченное розовым, появляется как раз перед глазами в небе, — опускается на его душу.       Он всегда, вопреки всем россказням других вампиров, любил Голубую луну — это восхитительное чудо, такое прекрасное и такое редкое.       Теперь же чувство это лишь сильнее становится — Голубая луна означает для него надежду вновь испытывать те же чувства, чувства столь тёплые и светлые.       Ведь именно Голубая луна — она и только она — отныне соединяет его с Ванитасом.       И кажется ему, что голубым же светом сияет в рассветных лучах та самая лента, когда он развязывает её, крепко сжимая в руках.       «Я буду ждать Голубой луны, чтобы вновь встретить тебя», — проносится в его мыслях, когда смотрит он вновь далеко в светлеющие уже небеса — куда-то за грань реального мира. Туда, где, должно быть, Ванитас — душа его, то самое призрачное создание, лишь силою Голубой луны обрётшее ненадолго форму, — сейчас и находится.