Розмарин

— Больше никогда, — Ваня шмыгает носом и зажмуривается, вжимая голову в плечи. В речке холодно. Всем это и так было понятно, но стоило же всё равно проверить это на личном опыте, залезть в воду в чём мать родила, ощутить ступнями липкую глину, какую-то вязкую растительность на дне и понять, что это стало худшим решением за последнее время. Ваня проклинал всех в этом участвующих, а особенно себя. За то, что согласился именно сегодня и за то, что решил всех заговорить снять все сцены за раз. За то, что переоценил себя и за то, что не привык этого признавать прямо в процессе. И в особенности за то, что не додумался опрыскать себя чем-нибудь от комаров, чьи укусы чесать через штаны будет не менее жестокой пыткой. Ну и совсем немножечко за то, что всё-таки не отдал свою роль Тише на самых первых пробах, уж очень теперь горько от того, что, живя в одном вагончике, огребают они абсолютно по-разному. — Никогда больше, — от холода Янковского пробивает новым наплывом дрожи, ещё и полотенце с плеч резко пропадает — сдёргивает Тихон, взамен набрасывая флисовый плед с какой-то из кроватей. Одеться полностью прямо сейчас у Вани бы даже с помощью не получилось, его хватило только натянуть мягкие штаны, да и всё — упал прямо на пол, перелезть хотя бы на кровать молча отказался, так Жизневский и пытался в нём удержать хотя бы фрагмент здравого рассудка. — Никогда-никогда, — Тихон кивает, опустившись перед Ваней на колени и глядя ему в глаза — пытаясь, пока те хаотично бегали — со всем пониманием, на которое вообще способен. Он, честно говоря, рассчитывал сейчас выкрутиться за счёт сумбурности момента: Ваню он трогать привык, не впервые, но он ведь всегда был хотя бы тёплый, не говоря уже преимущественно о спокойствии. Люди на нервах способны на многое, он знает, вот и старается быть осторожнее: подтыкает одеяло под Ванины прижатые к телу руки, запускает пальцы во влажные волосы, парой движений зачёсывает их назад от лица. Зря, конечно, через несколько мгновений прядки снова сваливаются на лоб, но хотя бы он постарался. — Теперь только в шубе сниматься, да? — за языком Тихон особо не следит, сейчас правильным кажется нести любую околесицу, сидя просто рядом и держа у тепла. — Вань? — Может и в шубе, — тот обиженно хмыкает. Жизневскому кажется, что такое крепкое отчаяние в Ваниных интонациях он не слышал ещё никогда. — А может и в акваланге. Может, конечно, каждый из них по-своему прав. Страдания на этот раз и правда разделились не так уж и равномерно. Голова наутро болела у всех, хоть и трезвая, ссылались оба на свежий воздух и акклиматизацию с непривычки после карантинных домашних арестов. Только позволил отходить от таких тяжких пробуждений режим только Тихону, пока Ваню с девяти утра уже выхватывают из вагончика и почти буквально обдирают как липку, ещё и в воду бросают — и гуляй там, хороший, как хочешь и сколько хочешь. На словах это звучало проще, чем оказалось, особенно, когда кому-то — здоровый сон, да чай с печеньем на завтрак, а кому-то — экстремальные ныряния. На Тихона Ваня не злится, но на то, как сложились обстоятельства в целом — да. Что он, зря полгода бегал от новой смертельной холеры, хитрил с ней и всеми возможными путями противостоял, чтобы в безлюдной белорусской деревне с населением в ноль простудиться в первые дни и болеть все дальнейшие съёмки? Не тот это случай, когда на больничном можно со спокойной душой валяться и тратить время на отложенное в «Буду смотреть», здесь вместо накопления сил их тратить придётся в два раза больше, а когда восстанавливать — никто не расскажет, как и о том, что от Вани после такого месяца съёмок останется. Нельзя болеть, нельзя, хоть как, но нужно найти в себе силы продержаться. Пить витаминки, есть лимоны, любыми способами добиться, разве что не водой обливаться. Сам Ваня нормально не умел, учиться было некогда. Янковский вздрагивает, еле успев отвернуться от Тихона, когда ощущает першение в горле, откашливается в плечо, приглушив звук одеялом. Ещё один важный пункт — не думать. Мысли, говорят, материализуются, если перестараться. Жизневский, усевшийся рядом, мягко касается крупной ладонью Ваниного предплечья через толстую ткань — я здесь, ничего. И правда, может, пока всё не так страшно. Кашель ещё мало что значит, но для Тихона, чтобы поставить мысленную засечку, хватает и этого. Янковский обычно закашливался только из-за сигаретного дыма, более того, в основном из-за смеха невовремя и щекотаний за бока, но от злободневных шуток даже в такой глуши не спрятаться, и он сам, и ребята из команды время от времени со смешками повторяли одно, удачно или не очень в такой момент оказываясь рядом: коронавирусный и сдохнешь скоро. На шутки про смерть, впрочем, Ваня почему-то всегда молчал, а Тихон поглядывал на него то ли с сочувствием, то ли задумчиво, разыскивая ответы на неконкретные, туманные всплывающие в голове вопросы. Почти как сейчас. — Дрожишь же, — Жизневский вздыхает, в той самой не ясной до конца себе самому эмоции хмуря брови. Сжавшись от холода, Ваня выглядел ещё меньше. Ещё и смотрит куда-то вниз, отстранённо так, в одну точку своим тёмным пустым взглядом, вцепившись в одеяло крепкими пальцами. Чай на табуретке рядом с кроватью, планировавшийся для Жизневского завтраком, всё ещё отдавал слабой струйкой белёсого пара вверх, Тихон пару секунд смотрит на него, пока сознание подгружается для принятия решения, а потом приподнимается с пола — сомнений в том, что так правильнее, нет никаких. Он в два шага нагибается к табуретке, берёт чашку в обе руки — за бок и за ручку — подходит к Ване, присаживается рядом с ним на корточки — ещё чуть-чуть и надо его поднимать. — Давай, — он слегка дует на содержимое чашки и подносит её ближе к Ваниному лицу. Тот, будто только вернувшись в реальность откуда-то из другого измерения, удивлённо перебегает глазами сначала на Тихона лицом к лицу, потом к чаю. Тоже подгружается, тоже осознаёт. Оказывается не против, сам тянется к чашке, прислоняется к стеклу губами, признаёт. Тихон, честно, с рук поил раньше только детей, но и с Ваней аккуратность лишней не оказывается. Жизневский наклоняет чашку сильнее на пару секунд, снова возвращает в предыдущее положение, снова наклоняет, пока Ваня не отворачивается, после тёплого питья гулко выдохнув. — Хватит, — произносит вполголоса, мотает головой, убирая с глаз промокшую прядь волос. Губы, до этого болезненно бледные, наконец начинают розоветь. По ещё где-то влажным под одеждой плечам новой волной пробегают мурашки, Ваня вздыхает, морщится, ведёт плечами, встряхивается. В горле царапает от холода, во рту горчит от пожёванных листьев. Где-то в груди, несмотря на всё это, всё равно начинает разливаться благодарное тепло. Болеть сейчас ему никак нельзя.