21 грамм души на двоих

Если бы душу Цинцю взвесили, она была бы тяжелее других, так как грехов у него немало. Говорят, душа человека весит двадцать один грамм. Его бы весила все сорок. Душа Юаня, наверняка, весила гораздо меньше положенных двадцати одного. Риторический вопрос состоит только в том, почему за грехи Цинцю вечно расплачивается Юань? И заклинатель бы спросил небеса об этом, вот только бесполезно - ответа не будет. — Каждый, кто делал тебе больно — покойник, — тихо шепчет Шэнь Цинцю. Юань рядом сладко спит, причмокивает губами, когда длинные сильные пальцы невесомо поглаживают мягкую щеку. Юань… Как же много он значит для него, словами не описать. Даже самые прекрасные и сложные стихи будут недостойны того, чтобы описать чувства заклинателя к своему двойнику. В детстве, живя на улицах, воруя и попрошайничая, маленький Цзю не был рад неожиданному подселенцу в своем теле. - Подавился маньтоу, когда критиковал одного человека, - сожалеюще покаялся тогда он ребенку. Сейчас же, взрослый, глава пика Цинцзин испытывал смешанные чувства за те жертвы, что для него делал тогда чужой человек. Юань очутился в чужом теле, но отнесся к этому со смирением, достойным бессмертных заклинателей, он всячески помогал Цзю, обучал уличного ребенка грамоте, помогал не попасться на воровстве, учил давить на жалость — хотя помощи в этом привыкший к такой жизни Цзю не нуждался явно. Но все же, искреннее желание помочь он ценил. Юань был слишком нежным в некоторых моментах, он мысленно кричал, когда они вместе глазами Цзю видели исхудавшие трупы мужчин, женщин и детей на улицах — за это Цзю чувствовал гордость, превосходство хоть в чем-то своего сожителя. И тогда он мысленно задвигал Юаня подальше в сознании, чтобы тот не видел ужасов уличной жизни. Но иногда происходило наоборот — спустя время, Юань, неизвестно как накопивший сил, смог научиться задвигать уже Цзю в сознательные дали. Цзю бесился тогда, но сейчас… Да что сказать, он и сейчас бесился за то, что Юань, такой нежный и трепетный, брал на себя все моменты насилия и издевательств, — как на улицах, так и позже, в доме Цю, — лишь бы это не переживал ребенок. — Пойми, малыш, — ласково уговаривал мысленно Юань, когда после очередного вызова к Цю Цзянло Цзю проснулся, тело слабо побаливало, и он понял, что подселенец снова взял управление телом на себя, — так надо, я не могу позволить тебе испытать это. Уж лучше я, взрослый человек, знакомый с этим, чем незнающий ребенок. Тш, я знаю, ты взрослый, уже почти шестнадцать, но это еще так мало, позволь мне помочь, пока я могу. Юань не хотел, чтобы мелкий и вредный, но все еще хранящий в себе частичку светлой невинности ребенок, тот, к кому он за столько лет дележки одного тела привязался, стал злодеем, самолично накликал свою жестокую смерть. И как говорится, все плохие поступки людей идут из детства, верно? Так что он рассудил, что будь детство Цинцю чуть лучше, не будь у него психологических травм, то и взрослым человеком он будет лучше? Цинцю был благодарен и ненавидел одновременно то, на что шел ради него Юань. Ради него раньше никто ничего не делал, да даже тот же Ци-гэ не пришел, как обещал, и только Юань всегда был на его стороне. Всегда искренне желал помочь, потому что полюбил его, даже ершистого и дикого ребенка. И сейчас, уже будучи сильным заклинателем, Цинцю может со всей уверенностью шептать клятвы, опутывая свое сердце нерушимыми узами — каждый, кто остался шрамом на этом прекрасном теле, каждый, кто посмел его касаться, все они дорого заплатили. Приобретя уважение как заклинатель, Цинцю под корень уничтожил все семейство Цю, не оставив никого; он нашел тех подонков, что избивали беспризорных детей, что избивали Юаня, пока тот насильно отодвигал Цзю на задворки своего же тела. И никто больше не сможет и пальцем тронуть его часть, его вторую половину души. Тогда Цзю позволял Юаню заботиться о себе — теперь же Цинцю позволяет Юаню только принимать заботу, ничего не отдавая взамен. Наотдавал уже на жизнь вперед, хватит. Цинцю глубоко вдыхает в себя запах Юаня, его волос, мыльного корня, который они делят один на двоих. Его запах. Они с Юанем пахнут, одеваются и выглядят одинаково — все благодаря тысячелетнему цветку белой росы и крови Цинцю, из которых и было за годы выращено тело его Юаню. Он любит его не только за то, что он - Юань, такой какой есть, со всеми своими плюсами и минусами; а также за то, каким Юань делает его. С ним Цинцю становится другим - более спокойным, мирным, нежным и совсем чуточку открытым, ведь бояться ему некого, не для кого возводить стены и огораживаться. Благодаря Юаню Цинцю достиг той гармонии, того просветления, которого никогда бы не достиг в одиночку, он помог ему обуздать свой гнев, презрение, вспыльчивость и необдуманные действия. «Чай на столе, жаль, что не ты», Цинцю даже думает записать эти строки в свой сборник стихосложений, он задумчиво смотрит на то, как Юань прикрывает глаза в наслаждении, вдыхая нежный аромат листьев жасмина. — Глава Юэ просил меня завтра присутствовать на собрании лордов пика. — И в чем проблема? Цинцю многозначно молчит. — Ах, ты все еще обижен, что он отправил меня и Лю-шиди одних на задание? Цинцю хмурится, забирает чужую чашку и одним глотком осушает ее, в миг получая возмущения в ответ. — Мы друг для друга созданы, бракованный дуэт, — пропевает неожиданно и мелодично Юань и Цинцю замирает, вслушиваясь. Юань редко когда балует его пением — раньше, находясь в одном теле, было с одной стороны легче: не было между ними никаких ограничений, была свобода меж ними, как с самим собой; а с другой стороны — никаких секретов и тайн, ничего не скрыть, ведь второй тут же узнает обо всех неприличных мыслях. И все же, Цинцю иногда хотел бы вновь знать все-все мысли Юаня, знать, что тот на самом деле думает о Лю Цингэ, о Юэ Циньюане, о нем… Он бы хотел стать его одеялом, чтобы ночью Юань спал вместе с ним и не замерзал, впрочем, он может себе это позволить и так. Чай на столе, жаль, что не Юань… Цинцю бы привязал его к себе, оплел всеми возможными способами, спрятал от темноты этого мира. Правда, он иногда забывает, что тот не всегда нуждается в защите. — Тогда подольем ему в чай слабительное, м? — Юань подмигивает, ласково смотрит теплыми карими глазами, и Цинцю не хочет сдерживаться. Он притягивает Юаня к себе, дышит в шею горячо, не может успокоить свое разбушевавшееся сердцебиение. — Ты же знаешь… Я безумно рад, что ты когда-то случился со мной, — Цинцю было тяжело говорить такие слова, он с трудом сглотнул, — и счастлив каждый день видеть тебя рядом. Этот недостойный… хочет каждый день просыпаться и видеть солнечную улыбку своего А-Юаня, хочет держать его в своих руках, обнимать, и знать, что он только его. Юань тихо смеется и голос его как перезвон колокольчиков. — А-Цзю, я никуда не уйду. Один раз придя к тебе, прямо в тело, я уже не уйду, останусь с тобой навсегда. Мы же уже как одно целое, куда я без тебя? — тонкие, но не державшие меч, руки поправляют чужие шелковистые волосы, убирают их в стороны, а мягкие губы целуют чужой лоб. Потом переходят на веки, щеки… - не смогу... Юань потирается носом о чужой нос, и столько нежности в этом жесте, что Цинцю, доселе незнакомый с ним, чувствует, как теплеет на сердце. На душе легко-легко. — О, Бинхэ сегодня занес сладости, я проголодался, поедим? — Опять этот звереныш… — Ой да не бузи, — Юань чмокает холодный кончик носа и улыбается, — обычный ребенок с немножечко нечистой кровью, зато как готовит, пальчики оближешь! — Только на это и сгодится, — все равно фырчит Цинцю, но беззлобно. И видит, как радуется его солнышко отсутствию ненависти. Да и к кому? К ребенку? Цинцю не может себе представить по-настоящему ненавидеть детишек, хоть и дерзких оборванышей. Он вновь фыркает и легко кусает открытую шею. — Эй! И всё-таки, взвесь они сейчас души друг друга, Цинцю был уверен, его будет весить двадцать грамм, а Юаня - один. Пришло его время самому расплачиваться за свои грехи, а также взять на себя Юаня. Теперь его очередь быть защитой.