Птичка, пой

Была зима. В Аушвиц прибывало по несколько эшелонов с людьми в день, поезда были набиты под завязку, пахнущие мочой и мертвечиной. Составы неделями тащились по паутине железных дорог без остановки. Люди давили друг друга насмерть, задыхались и зверели. Люди не знали, что их ждет. Работа, в целом, была непыльной. Едва выбредших из состава полутрупов нужно было проводить до газовой камеры, закрыть задвижку на двери и подняться до своих, чтобы уведомить — можно пускать Циклон Б. Как правило, люди шли легко. Все они ожидали душ и дезинфекцию — смерти не ждал никто. Впрочем, вне зависимости от ожиданий, падали штабелями, благо вытаскивать трупы из камер было уже не его работой. Обычно последний паровоз прибывал не позже четырех вечера, это сейчас гул железной дороги отвлекал офицерский состав НСДАП от ужина. Работа есть работа, а война есть война, даже если из-за нее приходится откладывать столовые приборы. Вадим помогает отсоединить главный вагон поезда, стучит металлическим прутом по следующему, призывая людей замолкнуть и слушать приказы, когда главный машинист состава уведомляет его: — Первые два по баракам. Остальных как обычно. За те несколько месяцев, которые Вад был тут на должности, ему впервые попались такие вагоны. Наверное, от этого он осторожничает: снимает оружие с предохранителя и прислушивается. За металлической стенкой, среди кучи других голосов, он слышит надрывную песню: Кай о бэ́рги, кай о бэ́рги ё вэша́. Захачки́рна ёнэ́ ман, Захачки́рна ёнэ́ ман, Захасиём, мэём, мэ матыём. Захачки́рна ёнэ́ ман, Захасиём, мэём, мэ матыём. Она въедается в голову намертво и мерещится повсюду десятки дней. Вадим не знает, поет ли ее кто-то в действительности, или его преследует голос будущего мертвеца, поэтому злится: и на себя, и на певца и на душевное неравновесие, коего при такой должности быть не должно. И всю эту злобу без задней мысли выплескивает, когда, проходя мимо стройки, слышит все тот же голос. — Работают так усердно, что сил хватает попеть? — выговаривает молоденькому немцу с овчаркой на короткой цепи. Зачинщики от немецкой речи затыкаются живо: двое новоприбывших, несущих металлическую балку на плече. Вадим смотрит на наручные часы — время неуклонно близится к ужину. Выхватывает за предплечье одного из пленных, так что балка падает, оставшись без опоры с конца. — Идем, быстрее-быстрее, будешь перед людьми вступать, — тычет в спину дулом винтовки и подгоняет, проходя мимо идеально чистых и натертых до блеска окон офицерских домиков. Они в этих окнах две полные противоположности: идеальный ариец — человек первого сорта, и темноволосый, со взглядом потасканной жизнью псины, пацан. Минут тридцать спустя Вадик смотрит на свою галлюцинацию, сжимающую губы тонкой полоской и перешагивающую из стороны в сторону на небольшой сцене. Вокруг пахнет едой, так что желудок сводит от спазмов, Олег пытается из иностранной речи вычленять хоть какие-то слова, но ни черта не понимает, пока ему на ломанном русском не приказывают: — Пой! — а он молчит. — А ты говорил, голосистый? Или он по пути язык проглотил? — гогот идет по помещению, застревая внутри дома только из-за плотных бревенчатых стен. Это над ним, над Вадимом, смеются, за несостоявшееся представление, вынуждая встать из-за стола, оставляя недоеденный кусок пирога на тарелке. Подойти вплотную и, схватив за волосы, приложить пару раз виском к стене до вскрика. — Нет, господа, язык на месте, — оглашает вслух очевидное, глядя, как пара царапин на смуглой коже покрываются горошинами крови. Вадим только теперь, в вечернем свете, видит глубокие морщины на лице и понимает, что спутал взрослого человека с подростком. Это, впрочем, ничего не меняло: в лагере все рано или поздно становились детьми — немыми и беспомощными, способными только плакать и умирать. — Пой! — рявкает на ухо, дергая на себя за рукав рубахи так, что отрывает его. И когда в руке остается клочок слегка мокрой полупрозрачной ткани, а на открывшемся участке кожи виднеется тату в форме коричневого и розового треугольников, он понимает, как можно заставить всех вокруг забыть о его неудаче: — Офицеры, думаю, он просто хочет нас иначе развлечь! Волков отдергивает руку. Речи он не понимает абсолютно, но чувствует неладное первобытным, животным нутром, спотыкаясь о простую истину — ничего не поможет против людей с оружием. — Всегда было любопытно, как они это делают, — подтверждает кто-то за длинным офицерским столом. — Надо местных сюда притащить. — Аушвиц был многонационален, помимо евреев, поляков и русских, туда попадали и немцы. Кто-то ввиду предательства, а кто-то и за гомосексуализм. Последних даже селили в отдельный барак в стремлении полностью оградить от общества. — Герр, подайте веревку, — фокус внимания присутствующих смещается быстро, давая со спокойной душой вернуться за стол. Пара молоденьких юнкеров скрывается за дверями столовой, чтобы обеспечить всем шоу. Вадим наблюдает, как его галлюцинация брыкается и даже весьма материально выбивает кому-то зуб, пока ее связывают и, выворачивая суставы, поднимают над полом, перекинув веревку через потолочную балку. Он ловит себя на мысли, что высоко вздымающаяся грудная клетка, темные волосы на груди, дорожкой спускающиеся вниз, и впалый живот выглядят не менее привлекательно, чем полный ненависти взгляд абсолютно черных глаз. Вадик не любил, когда ему улыбались в лицо — честная неприязнь нравилась ему куда больше. Немцы приводят с десяток людей, уже полностью обнаженных, со все еще мокрой кожей от быстрого душа. Им обещают по куску хлеба за хорошее шоу, Вадик хмыкает, понимая расценки, — в Аушвице за крошки со стола иногда было можно убить. И когда с пленного пытаются содрать штаны, а он умело отпинывается ногами, не подпуская меченных ближе чем на полметра, и так старается, что веревка того гляди порвется, — у Вадика ухмылка на лицо наползает такая, что трескаются обветренные уголки губ. Таких ломать — одно удовольствие, потому что сложно, а ни один охотник не хочет всегда на зайцев ходить — каждому добычу все крупнее с каждым разом подавай. Он расстегивает свой ремень, вытягивает его и складывает пополам, призывно хлопая по собственным бедрам: — Возьмите, стяните ноги, а то он поубивает всех, — и это не пустое предположение, у одного из приведенных для “выступления” немцев уже окропила бревенчатый пол кровь из носа. Олег видит этот жест и чувствует, как плотная кожа ремня стягивает ноги, как давит холодная металлическая пряжка на кость, и смотрит тому в глаза так, будто готов одними зубами разодрать на части, получая в ответ забористый смех. Кухарка подливает Вадиму в бокал вина. Олег резко дергается, предпринимая еще одну попытку вырваться, балка над головой хрустит, на головы всех в помещении сыплется пыль, а витая веревка лопается, заставляя упасть на пол, больно отбив зад. Это было плохим выбором — немчуре становится только удобнее и, не справившись с тем, чтобы снять штаны через связанные ноги, один из них перегрызает нитку на шве и буквально разрывает их надвое, пока другой, схватив за ноги, заводит их Волкову за голову, едва ли не складывая пополам. Вадим придвигает стул чуть ближе и даже щурится в попытке разглядеть детали, ему абсолютно искренне любопытно, но задница человека с розовой пометкой на руке выглядит обычной, несмотря на все ужасающие рассказы с уроков о выпадающих кишках и дисфункции мышц. Заключенные переглядываются и, кажется, держат разом все, чтобы жертва не вырвалась. Один из них слюнявит пару пальцев и быстро сует в задницу, вызывая глухой скулёж. Вскоре удачный ракурс сменяется другим костлявым задом, Вадиму лишь на секунду удается увидеть, каким темным выглядит еще не закрывшееся отверстие в глубине, пока бывший офицер и даже его знакомый, уличенный в гомосексуальной связи, заправляет внутрь полувялый член, помогая себе и растягивая отверстие в стороны пальцами под громкий плач. — Позовите переводчика! — кричит Генерал, звеня десертной ложкой по бокалу, чтобы обратить на себя внимание юнкеров. — Хочу спросить, чего он занимался этим раньше, коли сейчас как резанный орет. Переводчика ждать приходится долго — время уже позднее, и он, отужинав, успел переодеться в одежду для сна. К моменту его прихода бывший офицер уже получает свою краюшку хлеба и даже бокал вина за подробный рассказ об уникальном, с точки зрения всех присутствующих, опыте: — Женщины это не то, — резюмирует он, — особенно после родов, — в то время как к связанному мужчине пристраивается второй человек. Вадим надевает очки и на полметра сдвигает в сторону стул, выбирая на сей раз боковой угол обзора. Ему видно все: от легкой дрожи в ногах до гримасы боли. Видно, как покрасневшая кожа на входе оттягивается на выходе, и как старательно пленник на каждом толчке пытается проскользнуть и отползти. — Как член в дырку пихать и без тебя все знают. А он что чувствует? — проявляет искренний интерес, видя, как все причастные к процессу люди вмиг затыкаются. Признаваться об опыте в такой роли из них не хочет никто. Примерно в этот же момент рыжеволосый парнишка-переводчик впопыхах переступает порог, интересуясь, с какой целью его подняли, а после с полным волнения лицом переводит чужие крики: — Говорит, чтобы вы в аду горели, нелюди, генерал. — Значит, заткните его! Довольно портить ужин сквернословием, — у него в тарелке лежит большой кусок вяленой рыбы и запах слышен на три километра вокруг. — И это всё? Нам обещали зрелищ! Он осматривает стол и, найдя прозрачную вытянутую бутылку с недопитым вином, предлагает: — Картина “Внутренний мир второсортного человека”! — с такой гордостью, словно только что сам изобрел самолет. — Кто засунет, может допить, — предлагает и катит бутылку в сторону сцены по полу. Та проезжает метра два, не больше, и ее почти сразу поднимает бывший кутёжник и алкаш, осушая залпом остатки. — Для вас как, Герр, с основания или с горла? — крик слышен далеко за пределами лагеря смертников. Громкий и надрывный, переходящий в хрип вместе с тем, как перегорают связки в горле, такой, что у Вадима и самого перехватывает дыхание. Люди начинают расходиться, устав от нелепого шоу, когда бутылка проходит самой широкой частью. Вадим провожает друзей, жмет руки и желает хорошего сна, украдкой стараясь подобраться к сцене поближе и рассмотреть чуть лучше. Пленный офицер, охмелев, заходится в споре с нынешним генералом: — Вот с женщиной проделайте так, она много месяцев будет непригодной. А этот к утру как новенький будет, тугой и узкий. Попробуйте. — Генерал оскорбленно пинает его в живот ногой. А у Вадима эта незатейливая мысль куда-то на подкорку пишется. Попробовать. Попробовать. Ведь он все равно здесь издохнет, и не узнает никто. На собственных погонах словно загораются звездочки, пробирает и страхом, и азартом, и любопытством, разом всем. Он сидит до позднего вечера, уже вдвоём с генералом, пока тому не надоедает совсем. Тот кидает пару кусков хлеба возящемуся с цыганом заключенному: — Все довольно, уводите! — и сам из-за стола встает, дожидаясь, пока юнкеры выведут пленных из помещения. Отряхивает форму от крошек и шагает в сторону выхода, когда Вадик, спохватившись, отводит от сцены взгляд и спрашивает: — А с этим что? — пленный лежит, распластавшись на досках в луже собственной рвоты и мочи. Кровь на бедрах ссохлась бордовой коркой, между ног небольшой лужей стекла сперма и, пожалуй, если бы не тихий скулеж, Вадик решил бы что он уже помер. — Собакам скорми рабочим. А то они кости одни устали жевать, — машет тот рукой, выходя на стужу. Вадик долго не решается подойти, зачем-то даже снимает с предохранителя автомат, прежде чем в бок пнуть ботинком и перевернуть тело на спину. Дурной запах, грязное лицо, слипшиеся от рвоты ресницы — вид такой, что собственный ужин того и гляди попросится наружу. Приходится вылить сверху ковшик воды, слушая, как булькает чужое горло. Вадим точно так же, ботинком, в сторону отпинывает осколки, заставляет развести ноги и с каким-то странным ощущением внутри смотрит на кровь. — Вставай. Живее! — команда, кажется, пролетает абсолютно мимо. Поэтому Вадик тянется к шее рукой, чтобы поднять за шкирку. Но стоит ему наклониться достаточно близко, острые зубы смыкаются на форменном рукаве. Кровь мигом пропитывает ткань, вынуждая пнуть ботинком по челюсти: — Вот ублюдок! Возбуждение от этой непокорности бьет в голову не хуже, чем алкоголь. Вадик хватается за перетянутые веревкой руки, тащит волоком в псарню, оглядывается — нет ли людей вокруг. И только затем кидает парнишку на стог промерзшего сена и сам заходит, плотно закрыв за собою дверь. Одна тусклая лампа и громкий лай. Собаки в клетках скребут когтями металлические прутья, полностью заглушая звук молнии, когда Вадик приспускает штаны. Член стоит колом уже не первый час, и больше нет никаких сил сдерживать возбуждение. — Нет, — парень сводит ноги, скалится страшнее и злее любой собаки вокруг. Приходится привязать одну ремнем к клетке, а вторую рукой схватить, оставляя ладонь как точку опоры на чужом горле. Вадик входит с рывка, легко и грубо, по растраханному. Чувствует, как печет нещадно внутри и плюется от мысли, что пачкает член чужой спермой и кровью. Трахает быстро и грубо, чувствуя адреналиновый кайф, опьянение, жар — все подряд, пока пленник под ним беспрерывно дергается, то сжимая зубы, то так широко раскрывая рот, что кожа на губах идет трещинами и начинает кровоточить. Молчит, когда должен стонать о том, как ему больно или о том, как нравится. И Вадик вгоняет быстрее и глубже в попытке вырвать из чужих легких этот крик. Бесится, хватает под горло, едва не сворачивая шею, и вжимает в собачью клетку лицом. Когти с прутьев соскальзывают, скребут по щеке, пуская кровь, собаки рычат и скалятся, когда Вадик вгоняет вновь. — Неделю не жрали. От тебя даже костей не останется, — шипит над ухом с жаром, вторгаясь в чужую плоть. Вадик сжимает в кулак волосы, ударяет о клетку опять в попытке все выжать, привести в сознание, еще и еще, пока его не сжимают внутри так сильно, что самому хочется взвыть. Он слышит хрип и, схватив за подбородок чужое лицо, поворачивает к себе, входя по полной, до звона яиц: — Птичка, пой, а то всех выпущу, — незнакомая речь тихим надрывным шепотом заполняет псарню.