Ненормальные

Глаза Рейха смотрели в никуда, случайно проскальзывали мимо что-то говорящего ему Германии и то и дело норовили вернуться, зацепиться зрачками за лицо другое — веснушчатое, с медовыми, золотыми глазами, все время блуждающими, как и рейховы глаза сейчас. Они оба понимали, что палятся, палятся по-крупному сейчас, но никто, казалось, совсем не замечал. Или это им так казалось? На лицо Союза села переливающаяся радужным бабочка, края ее расплывались, как в софтовом инстаграмм-фильтре (недавно Германия показал Рейху, что это такое). Союз смешно скосил на нее глаза, у Рейха уголок губ дернулся. Он воровато оглянулся одними глазами, зная абсолютно точно, что бабочку никто, кроме них двоих, не видит. Не мудрено, откуда взяться бабочке, да еще такой странной, мельтешащей телевизорными помехами, посреди зала собраний? — Vater, — ворвался в мозг Рейха строгий голос Германии и разорвал цветную иллюзию в клочья. Она лопнула на мыльные пузыри, разлетевшиеся, хихикая, кто куда. Один зацепился за союзов длинный золотой волос. Союз осторожно и незаметно дунул на него, и пузырь обратился летящим по воздуху кораблем. А вокруг него брызнули ярким сверканием звездочки, смеющиеся мелодично о чем-то своем, — Vater, вы слушаете? — Да, Deutschland. Прости мою рассеянность, — Рейх нехотя оторвал взгляд от прекрасного многопалубного корабля, чьи паруса широко развевались алым и черным. Любимые цвета их обоих. До Третьего до сих пор доносился смех безумно близких звезд, — Я прослушал. Расскажешь еще раз? — Это не так важно, Vater, — Германия поправил прямоугольные очки на переносице, — Просто вы витаете в облаках уже который месяц. Что с вами? — Ничего, — Рейх вяло усмехнулся. Даже его проницательному сыну не пришло бы в голову то, что творилось на самом деле. Он почувствовал легкую щекотку в углу сознания и улыбнулся. Наверное, Союз творил с кораблем нечто такое, на что действительно стоило посмотреть. Рейх быстро стрельнул в нужную сторону глазами, и завис. Корабль уже был размером с хорошую овчарку. Плыл статно, величественно, но был слегка полупрозрачен, что придавало ему какого-то особого шарму. А на палубе виднелись две фигурки. Рейх без труда узнал в этих фигурках их двоих. Корабль величественно проплыл мимо макушки стоящего неподалеку Британии, завернул чуть в сторону, и до Рейха донеслись соленые брызги, освежившие кожу. Он глубоко вдохнул запах соли и мокрого дерева. — Vater? — Германия вновь пытался завладеть его вниманием, но Рейху уже было немного все равно, потому что он сам облизнулся, и две фигурки на корабле, следуя приказам мыслей, сцепились в неприличном, непотребном, слились прямо на качающейся палубе, впитывая друг друга. Рейх мог поклясться, что слышал свой собственный стон, потонувший в сладком животном поцелуе, — Да куда вы все время смотрите? Германия обернулся, но увидел за своей спиной только Союза, лицо которого было точь в точь таким же, как у Рейха сейчас, и Россию, что-то своему отцу объясняющего. — О, — выдохнул Германия и понимающе улыбнулся, — Вы с папой помирились, Vater? — Что? — Рейх хлопнул глазами, на секунду оторвавшись от занимательного зрелища того, как Союз брал его на палубе, — Нет, конечно нет. С чего ты взял? — Вы так смотрите друг на друга, — судя по лицу Германии, после только что сделанного им открытия, он готов был простить Рейху не только «рассеянность», но и что угодно, вплоть до третьей мировой. — Ничего мы не смотрим, — вяло запротестовал Рейх. По его коже пробежались мурашки, когда крошечный Союз прикусил крошечного Рейха за загривок, врываясь жадно, бесстыдно, придерживая за бедра, ласково целуя место укуса и шепча что-то сладостное прямо своим бархатным голосом в ушко. Рейх, как бы не старался, не мог расслышать, что именно. Корабль качался из стороны в сторону, за его бортами царила буря. Такая же, что творилась на палубе. — Я все понимаю, Vater, — Германия улыбнулся всепрощающе, но Рейх этого даже не заметил. — Я попрошу ООН, и он наконец выпустит в бессрочный отпуск вас обоих. — Не стоит, — промямлил Рейх, все еще не в силах оторвать глаз от одного не в меру привлекательного зрелища. Засранец Союз закусил губу, и крошечные они на палубе поменялись ролями. Рейх сглотнул тяжело, вязко, почувствовал, как осело в паху скачущее резкое удовольствие. Оставалось только надеяться, что Германия недостаточно внимателен, чтобы разглядеть под формой Рейха стояк. Форма, как назло, была обтягивающей. — Мне не трудно, — Германия с искренней радостью и изумлением наблюдал за странными переглядываниями своей так называемой семьи. Россия, до которого очевидные истины доходили всегда позже всех, обеспокоенно толкал своего отца в плечо. Германия знал, что через пару минут он точно додумается обернуться. У Союза в глазах отражались корабли. Они раздувались парусами, как крыльями, а Рейх смотрел. Ему казалось, кораблей было много, и все они искрились непереносимым медовым золотом, отливали немного рыжей медью и платиной, а потом внезапно как взорвались все разом — и корабль, парящий до того в воздухе, взорвался. Он разбрызгался на тысячи осколков, а две фигурки, так и сцепившиеся до сих пор, начали падать, словно в замедленной съемке. И вот, когда они были практически у самой земли, их подхватила огромная мохнатая бабочка. Бабочка сделала мертвую петлю и подалась резко вверх, взметнулась, и в какой-то миг оказалась прямо под потолком. — Да куда вы все время смотрите?! — донесся до Рейха недовольный голос России. Рейх тут же дернулся, еле оторвавшись глазами от бабочки, он посмотрел на снисходительного Германию. — Я запишу вас обоих к семейному психологу, — радостно пропел тот, и у Рейха внутри все сжалось — он вдруг нелепо испугался, что Германия каким-то образом узнал об их странной аномальной связи, и сейчас начнет таскать их о врачам и исследованиям, стараясь выжать денег по максимуму. Эту черту Рейх в сыне ненавидел — было в этом что-то отвратительно хитрое и знакомое. Напоминало подчас, как улыбался ему Израиль, даже если Рейх… Неважно. Это сейчас совсем неважно. — Не пойдем мы ни к какому семейному психологу, — протестующе вздохнул Рейх. — Не заставишь. Это не твое дело, Deutschland. У нас отношений-то даже нету. Ничего нету. Ничего и не было. Рейх не подходил к Союзу, Союз не подходил к Рейху. Они не разговаривали — не о чем было. Рейх знал, что его никогда не простят, Союз знал, что никогда не простит, так к чему это было? Они не разговаривали, но иногда вместе молчали. Их время пролетело слишком быстро — они даже не страны, а всего лишь периоды стран — с богатой историей, длинной в тысячелетия, с верованиями и религией, с единой общностью, увековеченной и зацикленной — история повторяется, так говорят. А может, все это лишь пустые людские суеверия, застрявшие в умах так надолго, сколько времени может вообще существовать человеческий разум, бесконечно придумывающий, как бы разрушить себя и все вокруг себя побыстрее. Возникла их странная способность соединяться странными видениями спонтанно, но так плавно и неожиданно, что они оба не заметили, как влились в странную игру — кто ярче и интереснее придумает. Странные осколки радужной болезни сплелись в общий тугой узел, и узор совпал идеально — они оба были сведены с ума непонятно, чем, и оба никак не хотели лечиться, с каждым разом погружаясь в призрачные фантазии больного разума все глубже и глубже, по очереди перехватывая контроль над странным явлением неизвестной дряни, показывающей именно то, чего они оба всегда хотели. Хотели простого и сложного одновременно. Маленькие фигурки продолжили заниматься непотребствами прямо на спине мохнатой бабочки, и дрожь пробрала Рейха от копчика до пяток. Он почти на физическом уровне чувствовал, как его ставят раком, и врываются, врываются внутрь, к черту руша нормальное представление о сексе. А потом маленький Союз выходит из него и берет в рот. Вот… Черт. Рейх чуть не кончил в штаны, как мальчишка. Ему срочно надо уйти отсюда. Больше нет сил терпеть. Союз радостно улыбается, замечая, что он сегодня сдался первым. Рейх скалится недобро, напоследок вытворяя пакость — маленькая фигурка Рейха начинает безжалостно драть маленькую фигурку Союза в рот. Кажется, СССР даже сдавлено охает вслух, но Рейх уже вылетает из зала, ничего не объясняя хлопающему глазами Германии. В лицо плескает холодная вода — Рейх умывается. В туалете тихо. Конкретно в этот туалет редко кто захаживает и, честно говоря, Рейх и малейшего понятия не имеет, почему. Ему и не так уж важно, лишь бы не беспокоили всякие олухи. И тут лицо одного олуха нарисовалось прямо в зеркале над раковиной. — Чего пришел? — недружелюбно прошипел Рейх. Впрочем, прогонять «гостя» он не спешил. — Ничего, — деревянно выдохнул Союз. Он и сам, наверное, не знал, зачем. Рейх не знал тоже, только шевелилось что-то недоброе и до боли в висках знакомое на подкорке сознания. — Проваливай, — со вздохом ответил Рейх вяло. Он всегда гнал Союза от себя. И знал где-то внутри ответ на тихий вопрос «почему?», только боялся словить мысль за хвост, боялся тщательно ее додумать и понять что-то, не вписывающееся в привычную картину мира. Боялся. Он все время чего-то боялся. Что слишком сильно давит невидимый ошейник на горло, что железная цепь вместо поводка когда-нибудь натянется, и он по доброй воле опуститься к ноге хозяина с чудовищно-медовыми глазами. Он помнил, как пухлые грубые и искусанные губы произносили полное ненависти «псина». Он помнил, как родился в глотке первый чудовищный рык. Псина-то дикая. — Я не хочу уходить, — невидимая цепь звякнула, горло безжалостно сдавило. Рейх едва держался, чтобы не всадить призрачный нож в чужую спину. — Что непонятного тебе в слове «проваливай»?! — рявкнул Рейх. Союз отшатнулся. Рейх замер, тяжело дыша, склонив голову и упираясь руками в раковину. С мокрыми черными волосами и бешеным взглядом он походил на загнанного в угол зверя. Он честно не понимал, зачем Союз давит на больную мозоль им обоим. — Объясни, — потребовал Союз хрипло, но твердо. — Что за истерика? Я просто подошел, мать твою, Рейх! Рейх не хотел говорить. Только не сейчас. Поэтому он решил показать. Не только Союзу — им обоим. Рейх глянул в зеркало. На его шее материализовался будто бы сам собою полупрозрачный ошейник, порождение их с Союзом безумной и общей на двоих способности, которой сейчас сам Рейх управлял. От ошейника появилась длинная цепь и упала ломкой линией прямо в чужую руку. Союз руку отдернул, но цепь все равно осталась в ней. А потом все исчезло, подчиняясь воле. Рейх скрючился, сгорбился низко, бросил снова все то же слово жалобно: — Проваливай. Но Союз, что ожидаемо, не ушел. Рейху холодно. Он возится на кровати, одеяло душит, воздух затхлый, тяжело дышать. Темно. До будильника осталось еще несколько часов, наверное. Рейх смотрит в темень спальни, глаза от недосыпа болят, но он не может их сомкнуть, улечься, наконец, по-нормальному. Вдруг на него наваливается кто-то тяжелый, сопит в щеку, шепчет тихо: — Спи. Союз всегда добивается своего, Рейх знает это. Но почему-то всегда позволяет ему подкрасться поближе, чтобы напасть и схватить добычу, как дикому зверю. Теперь Рейху тепло, даже жарко. Хорошо, в кой-то веки. Может, и не стоит гонять Союза из дому, не стоит бегать он него, словно долбаная недавалка? Пусть эти мысли возникают часто в последнее время, Рейх знает — все это лишь минутная слабость. С утра Рейх прогонит Союза за порог, и духу его в скромной квартирке Рейха не будет еще неделю, вплоть до следующего собрания, тогда же все повториться. Только будет уже не корабль… Рейх на секунду прикрыл глаза, позволив себе помечтать, что в следующий раз они смогут оседлать дикую огненную рысь, и можно будет даже почувствовать запах паленой шерсти, пота и пыли, словно они совсем будут не здесь, а в каком-то чудном вымышленном месте, где не существует границ и правил, где Рейх не предал, а Союза не предавали. — Спи давай. Потом меня выгонишь, — прошелестели тихо над ухом и Рейх вздрогнул. — Честно, даже противиться не буду. Сможешь заехать веником мне по заднице. А сейчас — спи. — Пошел к черту, — привычно бурчит Рейх, послушно смежая веки. Спать, как назло, больше не хотелось и вовсе. Только чувствовать чужой запах не было сил. Кажется, Союз пах ромашкой и еще какими-то травами, названия которых Рейх не помнит, а может и вовсе не знает, но обязательно спросит у Союза название, а потом опять забудет и будет лихорадочно их искать на рынке, словами описывая запах и свойства. Ему нужен этот запах. Он соберет все травы в холщовый мешочек и будет носить с собой, как делал еще до войны, и на войне, и после, по несколько месяцев подряд, пока травы окончательно не теряли свой запах, настолько сильно и часто он ими дышал. Надо, наконец, переписать эти дурацкие названия на листочек. Рейх слишком не хочет снова потеряться в глуши своего сознания без этого родного запаха. Рейх бесконечно предан, и лишь потому постоянно гонит Союза от себя — им рядом нельзя, Союзу с Рейхом совсем не место. Хочется иногда кричать, чтобы этот придурок сваливал, уходил навсегда и не царапал Рейху душу своими попытками что-то между ними изменить. Изменить то, что уже изменить никак нельзя — тысячи смертей, боль и безумное желание умереть — все это преследует их обоих и по сей день. И только лишь сейчас, в эти предрассветные часы, Рейх может позволить себе слабость — полежать вот так, вдыхая этот самый запах. Который, конечно же, лучше, чем на него безликая пустая породия. Рейху больно. Но он знает, что заслужил. Он уже и не помнит, когда у них в последний раз была близость — еще до войны, наверное. Союз, конечно, приставал к нему, лапал иногда, да и сам Рейх позволял себе, подчас забывшись и заигравшись, ущипнуть Союза за задницу, но… Между ними ничего не могло быть. Больше — нет. Может быть, и хотелось иногда до дрожи в коленях, может, и стояло до боли, но нельзя — это Рейх для себя определил четко. Они с Союзом не пара. И, если так подумать, никогда ею и не были. — Спи. Закрой глаза. Опять не выспишься, — прошелестел Союз сонно. — Хочешь, колыбельную спою? — Замолчи, дурак, — шикнул на него Рейх рассерженно, досадуя на то, что ему не дают нормально подумать и нормально пострадать. Рейх, между прочим, тут по этому идиоту убивается, а ему хоть бы хны! — Ну как хочешь, — Союз неуловимо пожал плечами, потом уткнулся Рейху носом в щеку и снова засопел. Его губы едва-едва касались рейховой скулы, но все равно ощущалось это невыносимо сладко. И вроде бы вот он, Союз — только пальцем протяни, ан нет, нельзя. Чужое, не рейховское. Над головой Рейха, расчертив крыльями темноту, проплыла призрачная светящаяся бабочка — не иначе, Союз забавлялся. Потом бабочка рассыпалась на маленькие смеющиеся звезды, те закружились в странном танце и снова слились, но теперь уже во что-то иное — это был цветок, и он мягко приземлился Рейху на нос. Цветок превратился в маленького улыбающегося Союза. Маленький Союз сел Рейху на лицо, и звучало это слишком неприлично, чтобы Рейх стал задумываться об этом дольше, чем на секунду. — И почему нам нельзя быть вместе? Можешь объяснить еще раз? — вновь прошелестел Союз едва слышно, касаясь губами рейховой щеки. — Опять ты за свое, — устало и как-то обреченно пошептал Рейх в ответ. — Нельзя. Просто нельзя, и все. — Но ты же хочешь, — голос Союза стал более бодрым, пусть и был все еще тихим. Он провел рукой по бедру Рейха, сжал. — Мы можем это себе позволить, понимаешь? — Это не повод думать членом, — фыркнул Рейх, мигом потеряв весь интерес к этому разговору. — Да при чем тут это? — вздохнул Союз. — Я хочу засыпать и просыпаться с тобой. Я хочу готовить тебе завтрак. — Чушь собачья. Что за розовые сопли? — отбрехался Рейх, удачно делая вид, что чужие слова его не задели ни в коем разе. — Ты тоже этого хочешь! — радостно пропел Союз. Он всегда мог читать Рейха, как детскую книжку с картинками. — Я так и знал, так и знал! На завтрак шикарный омлет от великолепного меня! — Иди ты! — пихнул его Рейх, но слабо. Глаза его начали слипаться. — Теперь я хочу спать, так что будь добр, помолчи. — Я надую тебе хороших снов, — и Союз начал дуть Рейху в ухо теплым дыханием, попутно успевая еще и лапать, чем ужасно Рейха раздражал. — Послушай, а раз у нас планы на завтрашее утро, то почему бы не появится и планам на эту ночь? Рука Союза пролезла дальше, под пижаму, и тело Рейха отказалось сопротивляться.

Бонус. Сцена после титров.

— Слушай, Россия, а ты уверен, что их не надо показать врачу? Они оба пялятся в одну точку уже который час… — А, да все ок, не волнуйся, Гер. Бать, все ок? — Угу. — Вот видишь. Это они просто свою будущую свадьбу так планируют, сотку ставлю. Пошли лучше по пивку? Я знаю один чудесный бар тут, неподалеку. — Ладно, пошли. И руки с моей задницы убери, Россия. — Да без проблем ваще, детка. — Ой, заткнись. И убрать руку с задницы — значит совсем убрать, а не переложить на член. Будешь так себя вести, вообще никуда с тобой не пойду. — Отлично! Давай останемся здесь! Я уверен, твой папаня не против одолжить нам спальню… — Россия! — Ладно, я и на диванчик в гостиной согласен. Все ради тебя!